Шальная звезда Алёшки Розума

Глава 28

в которой французы говорят о политике, а Мавра пытается стать миротворцем

Мавра смотрела на Елизавету, вытаращив глаза и, кажется, даже рот разинула.

— Ты хочешь уволить Розума? — переспросила она — должно быть, не поверила собственным ушам. — Но почему? Натворил чего, бедовый?

— Нет-нет, — зачастила Елизавета виновато. — Я отправлю его назад в Придворную капеллу с письмом для Лёвенвольде и дам самые лучшие рекомендации.

— Не финти! — Мавра грозно нахмурила редкие брови. — Ну-ка, живо сказывай, что случилось!

Елизавета опустилась на пышную, богато задрапированную парчой кровать и уткнула лицо в ладони.

— Мавруша, я не могу… Он… он волнует меня… Вчера в лесу… я не знаю, что случилось. Я чуть не изменила Алёше… Пусть он уедет с глаз, я не могу, не хочу… Я не должна.

И она расплакалась.

— Рассказывай! — сурово велела Мавра.

И Елизавета принялась рассказывать.

— Ты влюблена в него, только и всего, — спокойно подытожила Мавра, выслушав бессвязное повествование, то и дело прерываемое всхлипами и сморканием.

— С ума сошла! — Елизавета вскочила. — Я Алёшу люблю! А это безумство какое-то, затмение… Пусть он уедет, пусть оставит меня в покое!

— Нет, это ты умом слаба! — взвилась вдруг Мавра, и Елизавета растерянно захлопала на неё глазами. — Пойми ты, наконец: Шубина больше нет! Он не вернётся! Вы не будете вместе! Зачем душить в себе нормальные человеческие чувства?! Розум любит тебя без памяти! А ты уже любишь его!

— Замолчи! — взвизгнула Елизавета. — Я люблю Алёшу! И мы будем вместе совсем скоро! Не зря мне Господь знак дал!

— Да не было никакого знака! — взорвалась Мавра. — Неужто ты и впрямь ничего не помнишь?! Ты ту ночь с Розумом провела! Ему Парашка-дура приворотного зелья подсунула, а ты случайно выпила! Я утром к тебе в горницу пришла, а вы в постели вдвоём…

— Нет… — Елизавета почувствовала, как отлила от лица кровь. — Не может быть… Скажи, что ты это сей миг придумала! Мавруша, пожалуйста!

Мавра бросилась к ней, обняла, поцеловала в плечо, прижала к себе и заговорила быстро, жарко, виновато:

— Лизонька, душа моя! Прости дуру! Не хотела тебе говорить… Но так уж вышло. С ним ты была, с казаком. Он любит тебя, в омут головой за ради твоей улыбки готов… Да ты ж и сама уже поняла — и ты его тоже любишь! Очнись! Ну к чему бежать очевидного? А Алексей Яковлевич… Что ж… Судьба такая… Не воротится он. Опамятуйся и не ломай себе жизнь! Перестань цепляться за химеру, живи нынешним днём!

— Нет! — Елизавета выпуталась из её объятий, вскочила и топнула ногой. — Он мне не нужен! Я люблю Алёшу! Я докажу тебе!

И бросилась из комнаты вон.

И снова Матеуш без дела слонялся по дому французского поверенного и ждал. Благодетель, покровитель, друг деда и почти отец, граф Плятер, мечтал видеть его дипломатом, однако, заглянув за кулисы дипломатической службы, Годлевский понял, что эта стезя не для него. Вечные интриги, хитроумные комбинации, необходимость любезничать с людьми, которых искренне презираешь, и обдумывать каждое слово — всё сие вгоняло Матеуша в тоску. По нему честная драка гораздо лучше, чем все эти ковы[131] и козни.

Наконец, как-то утром Маньян сам завёл давно ожидаемый разговор.

— Не думаю, что без помощи Шубина нам удастся склонить принцессу Елизавету к побегу, — начал он, когда прислуга, разлив кофе удалилась, и Матеуш вспыхнул.

Стоило ждать две недели, надеясь на чудо, чтобы услышать то, что он и сам прекрасно понимал. Однако ничего сказать не успел — Маньян продолжил:

— Но, насколько я понял, главная ваша задача — найти способ противостоять русским интересам в Польше?

Матеуш насторожённо кивнул.

— Полагаю, что комплот в пользу Елизаветы мог бы ослабить пристальный интерес Её Величества к вашей Отчизне. Причём сие вне зависимости от того, будет ли заговор удачным или его раскроют и участников примерно накажут. Главное, чтобы в момент, когда умрёт Август Саксонский, царице Анне было не до польского наследства. Если у неё дома разгорится мятеж, она остережётся уводить войска далеко от Москвы.

Матеуш снова кивнул.

— Но вы же сами говорили мне, что в России Елизавету презирают и никто не станет поддерживать её притязания на трон.

— Говорил. Однако третьего дня мне удалось узнать кое-что интересное… — Он замолчал, словно желая выдержать эффектную паузу, и Матеуш почти возненавидел его за это молчание, размеренное помешивание ложечкой в чашке и довольный вид. Однако, сжав челюсти и кулаки, он ждал продолжения.

— Говорят, что появился человек, который, в принципе, мог бы поддержать устремления Елизаветы.

— Кто он? — не выдержал, наконец, Матеуш.

— Князь Василий Владимирович Долгорукий, русский полевой маршал. Его весьма уважают в армии. Думаю, ему бы удалось повести за собой гвардию. А это, сударь, нынче весьма важная сила. За последние шесть лет гвардейцы уже дважды совершили переворот, так что, ежели найдётся вожак, совершат и в третий раз. К тому же, я слыхал, будто Долгорукий является крёстным отцом цесаревны.

Матеуш вскочил, чувствуя, как от волнения по спине пробежали мурашки, и подошёл к окну.

— Расскажите мне об этом человеке.

— Василий Владимирович из клана Долгоруких, тех самых, что вместо Елизаветы посадили на трон царицу Анну.

Матеуш в изумлении уставился на француза.

— Но ежели так, он должен быть обласкан новой государыней и вряд ли захочет менять сапоги на… — Он запнулся. — Как называются эти жуткие плетёные туфли русских смердов?

— Лапти, — подсказал Маньян без тени улыбки и продолжил: — Так, да не совсем… маршал единственный из всей семьи избежал опалы.

— Опалы? — поразился Матеуш. — Но за что? Вы же сказали, что эти люди посадили на престол нынешнюю царицу, а значит, она им благодарна должна быть…

— Всё не так просто, сударь. Вы, конечно, знаете, что до недавних пор государыня — вдова последнего Курляндского герцога, жила в Митаве? И пригласили её в Россию вовсе не ради прекрасных глаз и дивной улыбки. Долгорукие собирались ограничить самодержавство, учредив нечто сродни английскому государственному устройству, и даже заставили Анну подписать некие кондиции, в которых она отказывалась от неограниченной власти в пользу Тайного Верховного совета. Сей совет, созданный ещё при государыне Екатерине, состоял на три четверти из представителей этой родовитой фамилии.

— И что же? Она подписала?

— Подписала. Бумага, мой друг, многое может стерпеть, а ежели чего не может, так ту бумагу и изодрать недолго. Что царица и сделала, оказавшись в Москве. И притеснителей своих отправила по сибирским острогам. А Василий уцелел оттого, что изначально был против затейки своих родичей, о чём заявил со свойственной ему солдатской прямотой. И когда Анна прибыла в Россию, поддержал её. Оттого-то он нынче в Москве, а не в Берёзове[132].

Матеуш был так ошеломлён, что даже пропустил мимо ушей панибратское «мой друг».

— Но ежели он в чести, чего ради ему впрягаться за Елизавету, тем паче, что он и прежде не больно-то спешил радеть за её благополучие?

Маньян понизил голос:

— Говорят, Василий Владимирович сильно раздражён тем, как государыня обошлась с его семейством. Помогая ей, он полагал, что, получив полноту власти, она просто отставит своих притеснителей с государственных постов, однако Анна не такова — обид она не забывает и по счетам платит с процентами.

— Это значит, что он может поддержать Елизавету?

Манья вздохнул.

— Не знаю, сударь. Сей господин известен как честный офицер и прямой человек, коему чужды коварство и интриги. Но если кому-то и под силу поднять гвардию, то только ему.

Матеуш задумчиво побарабанил пальцами по подоконнику, на который стоял опершись.

— Что ж, выбора у меня нет. Шубин спутал все карты… Но, что, если сей господин донесёт на нас в эту, как её… «Таинственную канцелярию»?

— Тайную. Такой риск, безусловно, есть. Правда, я слыхал, что Долгорукий ненавидит доносы и доносителей. Но, конечно, дать в том на отсечение правую руку я бы остерёгся.

Матеуш обдумывал услышанное. Попасть на дыбу, а потом в Сибирь или даже на плаху было страшно, однако ещё страшнее казалось увидеть разочарование в глазах графа Плятера, который ему доверился и ждёт его помощи.

— Придётся рискнуть. Придумайте, мсье Габриэль, где мне встретиться с фельдмаршалом, не привлекая лишнего внимания.

--------------

[131] интриги

[132] Сибирский острог, место ссылки сначала Светлейшего князя Меншикова, затем семейства князей Долгоруких, затем фельдмаршала Христофора Миниха и вице-канцлера Андрея Ивановича Остермана.

Мавра чуть не в ногах валялась, умоляя Елизавету не увольнять Розума, но та была непреклонна. Единственное, о чём удалось её упросить, — не прогонять казака до премьеры, которую собирались играть в день Елизаветиных именин, пятого сентября.

До спектакля оставалось ещё полторы недели, и Мавра надеялась, что взрывная, но отходчивая цесаревна успокоится, всё хорошенько обдумает и отменит своё решение. Но время шло, праздник приближался, а Елизавета оставалась непреклонна.

Мавра готова была отдать на отсечение любую часть тела в залог того, что, уволив гофмейстера, Елизавета сразу же пожалеет об этом, будет мучиться и плакать, но предотвратить этот шаг не могла.

Бог весть что случилось тогда в грозу в лесном охотничьем домике, когда Розум среди ночи прискакал во дворец, где тревожилась Елизаветина свита, но поведение его тоже изменилось. Мавра заметила сие сразу — если раньше казак глаз со своей Музы не сводил, то теперь старательно избегал её, на общих трапезах не появлялся, в театр не приходил, заверяя при встречах Мавру, что слова и арии свои помнит, а репетировать не может, поскольку занят хозяйственными делами. Если же вдруг встречался с Елизаветой в парке или в комнатах, вид имел почтительный и глаз на неё не поднимал. На вопросы отвечал односложно и старался поскорее убраться с очей.

Мавре до слёз было жалко обоих этих олухов, но ничем помочь им она не могла. Как-то вечером поймала Розума и попыталась поговорить с ним, но на её предложение признаться в своих чувствах тот только рукой махнул:

— К чему, Мавра Егоровна? Её Высочество про меня всё знает. Да и невместно мужику этак нахальничать. Буду отставку просить. Хочу постриг принять…

И ушёл.

Мавра даже поплакала от безысходности и собственного бессилия. Там, в беседке, в слезах и застал её Петрушка Шувалов.

Последнее время он то и дело попадался Мавре на глаза, смотрел жалобно и заводил какие-то странные разговоры, вникать в которые она в своих переживаниях не хотела. Увидев его на пороге беседки, Мавра тяжело вздохнула и промокнула слёзы концом косынки, наброшенной на плечи. Однако Пётр слёзы заметил.

— Не плачь! — забормотал он, краснея и конфузясь. — Не стоит он твоих слёз.

Мавра вытаращила на бывшего любовника глаза, не вполне понимая, о чём тот говорит.

— Я всё знаю, — горестно продолжал Петруха. — Он красивый, на него все девы заглядываются… Ты понесла от него, а он тебя бросил! И ребёнок умер… Зря ты не пришла ко мне. Я на тебя не в обиде, Мавруша. Я бы и ребёнка твоего усыновил. Хочешь, выходи за меня. А Розум… был бы он дворянином, я бы его на дуэль вызвал!

Мавра слушала всю эту околесицу, не зная смеяться или надавать Петрухе пощёчин.

— Да, вызвать на дуэль не получится, — проговорила она, когда тот, окончательно смешавшись, замолчал. — Зато ты можешь вызвать его на кулачный бой. Так твоя дворянская честь не пострадает. Правда, пострадает рожа. Но оно и поделом, чтобы сплетни, как худая баба, не разносил. И кто тебе сказал, Петруша, что я мечтаю выйти за тебя замуж?

И толкнув его плечом, Мавра вышла из беседки и пошла в сторону дворца.