Шальная звезда Алёшки Розума

Глава 8

в которой французы говорят о политике, Елизавета терзается воспоминаниями, а Алёшка мокнет под дождём

За неделю, что жил в доме французского поверенного, Матеуш отоспался, отдохнул, соскучился и теперь горел желанием вступить, наконец, в игру. Маньян все эти дни где-то пропадал, возвращался в посольство затемно, ужинал вместе с Матеушем, но о деле не говорил, предпочитал занимать гостя болтовнёй о театре, недавно появившемся в Москве, об охоте, которой императрица была большая любительница, о лошадях, до коих охоч оказался граф Бирон и которых теперь везли ему отовсюду, чуть ли не из Персии…

Матеуш истомился ожиданием, однако терпел, француза не торопил и вопросов не задавал.

Наконец, как-то за ужином тот сам заговорил о насущном.

— Уфф… — Маньян вздохнул и откинулся на спинку стула, словно пребывал в изнеможении. — Кажется, я собрал все сплетни за последние три года. И дело, доложу вам, обстоит странно… Как я вам уже говорил, Шубина сослали в Ревель без малого год назад. Однако никто, даже самые искушённые московские сплетники, не смогли назвать мне имя нового избранника принцессы. При том, что все они в один голос твердили, что без амурных радостей Елисавет и месяца прожить не может. Ходили слухи, что она приблизила к себе кого-то из кавалеров своего двора, но твёрдой уверенности в том нет, и имя счастливца никто не называет.

Маньян сунул в рот засахаренную сливу, прожевал и, поскольку Матеуш молчал, продолжил:

— Но главное, что мне удалось выяснить: несколько дней назад императрица сослала принцессу в её родовую вотчину — Александрову слободу, причём бо́льшая часть придворных осталась в Москве. Им попросту не разрешили сопровождать Её Высочество. Говорят, в слободе находится монастырь, в коем влачили свои дни две опальные Елизаветины тётки — Марфа и Евдокия, заточённые туда её отцом. А сие знак грозный и превесьма. Императрица явно даёт понять ветроголовой родственнице, что та может оказаться в тех самых кельях, где жили их тётки-царевны. Но всего занимательнее: мне удалось узнать, что за пару дней до ссылки Её Высочества из Семёновского полка были переведены в гарнизоны трое молодых офицеров — все, как на подбор, друзья Алексея Шубина.

Матеуш пожал плечами — многословный рассказ Маньяна про незнакомых ему монахинь, гвардейцев и придворных раздражал.

— И что с того? К чему мне знать про каких-то неведомых офицеров? — бросил он резко.

Маньян, кажется, не обратил на недовольство гостя никакого внимания.

— К тому, что в опалу они угодили не из-за пьянства или дуэли. Под большим секретом мне шепнули, что было некое письмо, которое один из шубинских приятелей, Кирилл Берсенев, якобы обещался передать с надёжными людьми в Ревель. За что и пострадал.

Матеуш слушал, напряжённо хмуря брови, но пока не понимал, к чему ведёт француз, и это его ужасно злило. Должно быть, раздражение зажглось на его челе, подобно Валтасаровым письменам[93], поскольку Маньян, быстро взглянув на собеседника, заговорил уже без околичностей:

— Я всё это к тому, сударь, что Елизавета по-прежнему любит своего гвардейца и состоит с ним в переписке. За ней, разумеется, следят и сообщаться с Шубиным не дозволяют. Так что на этот раз сия вертопрашка, похоже, влюбилась нешутейно, коль скоро даже недовольство императрицы её не останавливает. Конечно, вы можете предпринять попытку вскружить ей голову, мужчина вы видный и вполне в её вкусе, но будьте готовы, что предприятие ваше не удастся. К тому же теперь это будет затруднительно, ведь принцесса пребывает в деревне и наверняка под надзором шпионов. Ей запрещены увеселения, да и ввести вас в общество, где вы могли бы с ней сойтись, я там не смогу. В деревне его попросту нет.

Всю ночь Матеуш проворочался с боку на бок, не сомкнув глаз. Обдумывал сказанное Маньяном.

Под именем шевалье де Лессара, младшего отпрыска знатнейшей французской фамилии, он расчитывал войти в московский высший свет, а там, посещая балы, приёмы и спектакли, познакомиться с цесаревной и начать ухаживать за ней.

За свои двадцать с небольшим лет Матеуш привык к любовным победам, правда, чаще всего добивались его, а не наоборот, он лишь снисходил к дамским слабостям, так что в науке амурной осады искушён не был. Впрочем, он надеялся, что скучающая сладострастница, какой представлялась ему дочь русского царя, как и все прочие будет покорена французской галантностью обхождения и сама устремится в сети. Мысли об этом вызывали у Матеуша брезгливость, но ради будущего Отчизны он готов был и клясться в любви, и ублажать в постели распутную девку.

Однако, если дела обстоят так, как донёс Маньян, встретиться и познакомиться с Елизаветой, не вызывая ничьих подозрений, он не сможет, а значит, план нужно менять.

Но что же придумать взамен? Как ещё можно заставить молодую женщину бросить привычный уклад жизни и уехать в чужую страну, где у неё нет ни единой родной или хотя бы знакомой души? Только вместе с любовником. Иных резонов Матеуш не представлял.

Комната наполнилась сиреневато-розовым сумраком подступавшего летнего дня, один за другим заголосили за окном петухи, по коридору прошелестели осторожно-невесомые шаги — то молчаливая Акулина возвращалась к себе из спальни француза. А Матеуш всё размышлял.

Решение пришло само, как в далёкой юности, когда он часами не мог заснуть, обдумывая шахматную задачку, одолеть которую никак не получалось. И Матеуш даже засмеялся тихонько, таким простым и изящным, точно мат в два хода, был ответ. Никаких иных резонов и не потребуется — Елизавета, как и планировалось, сбежит во Францию с любовником!

И глубоко, с наслаждением вздохнув, точно человек, с плеч которого упала тяжёлая ноша, Матеуш закрыл глаза и спустя минуту уже спал спокойным глубоким сном.

-----------------------

[93] В Ветхом завете Вавилонский царь Валтасар увидел во время пира светящиеся буквы на стене своего дворца, которые начертала невидимая рука и которые предвещали ему близкую смерть. Зрелище это привело его и его гостей в ужас.

Над рекой вновь полыхнула зарница, и на этот раз глухо зарокотало. В верхушках берёз, стоящих саженях в двадцати от беседки, пронёсся резкий порыв ветра, зашелестел тревожно и быстро. Похоже, гроза всё же не пройдёт стороной: от монастыря на противоположном берегу — в темноте были видны лишь неясные очертания крепостной стены — наплывала огромная чёрно-лиловая туча. Громыхнуло отчётливее, и ветер дунул прямо в лицо.

Алёшка вздохнул. Тошно было ему сегодня, просто не передать. Шла уже вторая неделя, как приехали в слободу. В первый же день Елизавета назначила его гофмейстером своего двора, поставив тем самым на одну ступень с прочими мужчинами. Должность была хлопотная, теперь на Алёшке лежала вся жизнь маленького сообщества от командования прислугой до развлечений. Он плохо представлял свои обязанности, но готов был на всё, лишь бы быть рядом с ней, своей безумной мечтой.

Однако та особенная близость, что померещилась ему на ночном лугу у костра, видно, и впрямь лишь пригрезилась. Елизавета держалась с ним ласково, приветливо, неизменно улыбалась, но никакого огня в её глазах он больше не видел. Алёшка с болью замечал, что она стала выделять среди прочих Данилу Григорьева. Пристрастный взгляд выхватывал всё: и пламенные взоры, которыми они обменивались, и пожатия пальцев, когда он подавал ей руку, и лёгкие, быстрые, будто нечаянные прикосновения.

С каждым днём напор Данилы делался всё решительнее, а Елизавета — ничего, не возражала. На днях Алёшка слышал, как сенные девки обсуждали Данилу и прочили в новые Елизаветины любезники, а нынче во время охоты оба исчезли и отсутствовали долго, а когда появились, Елизавета была разрумянившаяся, немного смущённая и ещё более красивая, чем всегда. И на Данилу поглядывала как-то по-особенному.

Тогда, на Вербное, когда Дмитро, рассказывая про цесаревну, упомянул о её любовнике, Алёшка, ему не поверил — разве может незамужняя девица, да ещё царская дочь этакое себе позволить? Решил — сплетни.

Но, поселившись в Покровском, уже не раз слышал от дворовых про молодого гвардейца, которому Елизавета отдала своё сердце. Его здесь хорошо знали и никаких сомнений о характере отношений, связывавших их с цесаревной, ни у кого не возникало. Любая другая женщина, узнай он о ней подобное, безвозвратно упала бы в Алёшкиных глазах, однако Елизавете он готов был простить даже любовника: гнал прочь лукавые мысли и искал ей оправдания.

Но одно дело слушать россказни о том, что случилось когда-то давно, и вовсе другое — видеть это собственными глазами. К подобному Алёшка оказался не готов.

Вновь громыхнуло, на сей раз ближе. Гроза приближалась, надо было возвращаться домой…

Он уже собрался выйти из беседки, когда увидел в ночной полумгле тёмную фигуру, почти бежавшую вдоль берега, но не в сторону дворца, а навстречу — туда, где парк выходил к круче — самому высокому на берегу месту, отвесно обрывавшемуся в воду. Обрыв невелик — чуть больше сажени, но зато река там была глубока и закручивалась в омуты.

Он проводил фигуру глазами и двинулся было в сторону дворца, однако не прошёл и десятка саженей, как в душе шевельнулась странная, необъяснимая тревога, и, развернувшись, Алёшка быстро зашагал к обрыву. Ветер уже перестал конфузиться и приналёг по-настоящему. Порывы ударяли в грудь, деревья шумели так сильно, что не слышно было даже собственных шагов. Тревога между тем нарастала. Он прибавил ход, затем побежал.

В тот самый миг, когда выбежал на открытое пространство над рекой, берег осветила первая яркая вспышка, и почти одновременно с ней раздался грохот, точно небо раскололось. И в свете молнии Алёшка сразу заметил её — фигура, теперь почему-то не чёрная, а белая, стояла на самом краю обрыва, ветер трепал длинные русые волосы, рассыпавшиеся по плечам. Словно в тягучем сне, когда все движения медленные-медленные, он увидел, как она подняла руку и перекрестилась.

Тело отозвалось раньше головы — ещё не успев понять, что происходит, Алёшка бросился вперёд и в тот миг, когда человек над кручей сделал шаг в пустоту, обеими руками схватил его за рубаху и изо всех сил рванул на себя. Оба покатились по влажной траве, и в ту же секунду дождь хлынул яростной отвесной стеной.

Алёшка крепко прижимал к себе хрупкую фигурку, оказавшуюся неожиданно сильной, а та с плачем вырывалась, повторяя:

— Пусти! Пусти меня!

Она колотила его по плечам и груди, вырывалась, извиваясь, и в какой-то момент, чтобы удержать, ему пришлось навалиться сверху, прижав её к земле. Постепенно она перестала биться, только плакала горько и безутешно. Над ними грохотало, и уже через пару минут оба, и Алёшка, и его добыча, были мокры до нитки.

Наконец, удостоверившись, что та больше не вырывается, он сел и притянул девушку к себе.

— Ты что? Умом повредилась? Что сотворить удумала?

Он обнимал её, гладил по распущенным совершенно мокрым волосам.

— Душу погубишь, дурочка!

— Мне всё равно, — пробормотала она безразлично. — Не хочу так жить… Не могу… Не буду…

— Да что стряслось-то у тебя? Любезник бросил?

Она медленно повернула к нему лицо, очередная вспышка осветила его ослепительно-белым светом, отчего холодное тело в руках показалось неживым, но зато Алёшка узнал её — то была новая фрейлина Елизаветы, Анна Маслова.

— Не дадут они мне за него замуж пойти… Сюда услали, чтоб не нашёл. Михайло, как пёс цепной, караулит, шагу ступить не даёт, девку ко мне приставил, чтоб следила. Я письмо написала, горничной денег дала, чтобы нашла в слободе, с кем переправить, так Михайло мне нынче то письмо показал и на моих глазах в печке сжёг… А ещё сказал, чтобы я о нём думать забыла и что замуж зимой отдадут. Они бы прямо нынче отдали, да только жениха государыня по службе в Санкт-Петербург услала, а как воротится, так свадьбу и сыграют. Ну и зачем мне жить? Зачем?!

Последние слова она выкрикнула в голос и вновь вся напряглась, так что Алёшке показалось, будто сейчас вскочит и бросится к обрыву. Он снова прижал девушку к себе.

— Тихо… Тихо… Не плачь!

У него были две младшие сестрёнки, которых Алёшка с самого рождения нянчил, помогая матери, и очень любил. И укачивать приходилось, и утешать, и даже защищать от пьяного отца. Вот и сейчас под свист ветра и шум грозы, отступавшей к лесу, он шептал какие-то слова, гладил по голове, прижимал к своему плечу, покачивал её, точно маленькую, и постепенно девушка затихла.

— Покуда человек жив, ещё всё изменить можно, — проговорил Алёшка, когда вздрагивающее в его руках тело расслабилось. — А ты чего удумала? И душу погубишь, и коханому своему на всю жизнь жернов мельничный на шею повесишь… Или хочешь, чтоб он за тобой следом в речку сиганул?

Она затрясла головой, мокрые волосы, как водяные змеи, зашевелились по плечам.

— Нет-нет…

— А каково ему будет, подумала?

— Что же мне делать?.. Не могу без него… Умереть хочу.

— Глупая ты. Умереть все успеют, а ты пожить успей. Чего её торопить, смерть-то? Мне вот с коханой моей тоже вместе не быть… Тебя твой… как его зовут?

— Митенька…

— Ну вот… Тебя твой Митенька любит? — Девушка медленно кивнула, и Алёшка продолжил: — Счастливая ты. А меня она вовсе не замечает, мне ж на ней свет клином сошёлся… За счастье бороться надобно, а не в речке его топить. Вот кабы помер он, тогда да — ничего уж не изменишь, а покуда жив человек, ещё всё поменяться может… Напишешь ему письмо, а я отправлю.

Теперь, когда нервическое напряжение отступило, Алёшка начал замерзать, Анна тоже ёжилась и вздрагивала. Поднявшись, он протянул ей руку.

— Пойдём домой, не то простынем.

Она медленно встала, опираясь на его ладонь, рука была ледяной и мелко дрожала. Алёшка поднял плащ, валявшийся на земле, тот был совершенно мокрый, но он всё равно накинул его спутнице на плечи — в тонкой, насквозь промокшей рубахе, липнущей к телу, она казалась вовсе нагой, и Алёшка смущённо отвёл взгляд. До дворца дошли молча, и лишь у самого крыльца девушка обернулась и пристально взглянула в глаза:

— Не обманешь? Правда отправишь письмо?

В темноте лица было не разглядеть — светлое пятно с тёмными провалами глаз и змеившимися вокруг волосами. «Верно так выглядят утопленницы», — подумалось Алёшке.

— Не обману, — пообещал он.

— Спасибо…

Гроза уходила за дальний лес, дождь ещё не прекратился, но уже не хлестал, а шуршал умиротворяюще, гулко погромыхивало вдали. Елизавета сидела на подоконнике в трапезной. Безуспешно проворочавшись в постели больше часа, она встала и пришла сюда, зная, что если начнёт плакать у себя в спальне, туда тут же примчится Мавра с утешениями и упрёками.

Огромное помещение тонуло во мраке, из раскрытого окна веяло свежестью, мокрой землёй, пахло острым ароматом грозы. Кажется, в доме все уже легли, лишь ей одной не спалось. Часы громко тикали, отсчитывая минуты.

Мысли скакали заполошными зайцами — старый терем, знакомый ей с детства, помнивший их с Аннушкой крошками, в котором каждая досочка на полу была знакомой и родной, теперь казался чужим и недоброжелательным, точно эта ссылка сделала его Елизаветиным врагом.

А ещё вспоминалось прошлое лето — тогда они с Алёшей дважды приезжали сюда. Дни проходили в хмельном веселье, ночи — в любовном исступлении. В тот миг казалось, так будет всегда. Если бы она знала, что не пройдёт и трёх месяцев, как их разлучат, она бы… она бы каждый его поцелуй запечатлела в сердце, запомнила на всю жизнь…

По ночам тоска наваливалась особенно остро. Каждый раз, ложась в постель, она думала, что та помнит тепло его тела… И хотелось бежать из этой опустевшей комнаты. Может, горницу поменять? Елизавета вздохнула и плотнее запахнула на груди ворот кунтуша. Надо было возвращаться к себе и укладываться, но она всё оттягивала этот момент, продолжая вглядываться тёмное заоконье.

С детства она привыкла все свои тайны и переживания делить с Маврой, но от той теперь сочувствия не дождёшься. У неё нынче на всё один ответ — все уши прозудела про Данилу, какой он кавалер, и нежный, и пылкий, и влюблён без памяти. Кажется, она сразу разуверилась в том, что Алёша вернётся, а Елизавета всё не хотела осознать очевидное. Вот и сейчас в ответ на эту мысль внутри всё заметалось, затвердило заполошно: «Нет-нет-нет!»

Не хочет она Данилу. Никого не хочет… Где-то в памяти махнула крылом ясная звёздная ночь, привиделось тонкое лицо с огромными иконописными глазами, мягкий баритон, певший на странном, похожем на русский, языке, но Елизавета нетерпеливо отмахнулась. Её волновал не казак, а его дивный, не похожий на прочие голос.

Данила что-то принялся обхаживать её не шутейно. Верно, Маврушка настропалила. Той отчего-то кажется, что стоит Елизавете уступить ему хоть раз, и она тут же забудет Алёшу. Экая глупость! Она фыркнула.

Небо посветлело, луны по-прежнему не было видно, но через рваные клочья облаков заструился её свет, и тьма за окном перестала быть кромешной. От плотной массы подступавших из парка деревьев отделились две тени и двинулись в сторону крыльца. Елизавета насторожилась, впившись глазами в приближающиеся фигуры. Мавра, что ли, гуляла со своим Петрушкой? Вот бедовая! И дождь ей не помеха. Где они от ливня прятались, интересно…

Однако человек за окном приблизился, и стало ясно, что он гораздо выше Петра Шувалова. Собственно, такой рост был только у одного из её окружения. Вторая тень оказалась невысокой и хрупкой, но понять, кто именно это был, Елизавете не удалось. Обе свернули в сторону чёрного крыльца и пропали из виду. Сама не зная зачем, Елизавета слезла с подоконника и вышла в малые столовые сени, примыкавшие к трапезной. Туда вело заднее служебное крыльцо, которым ходила прислуга, подавая на стол. Ладони внезапно взмокли.

По-прежнему тикали часы и гулко стучало сердце, точно пыталось догнать утекавшие в вечность секунды. Отчего-то её зазнобило, и Елизавета обхватила себя за плечи.

Должно быть, минуло минут пять, когда заскрипела под осторожными шагами чёрная лестница. Повинуясь мгновенному порыву, Елизавета отступила в тень перегородки, делившей вдоль столовые сени. Когда-то во времена её деда, в одной — «чёрной» — части сеней, куда вели ход с поварни и заднее крыльцо, стояли столы для блюд, подававшихся к царскому столу. Там сновала кухонная прислуга, готовившая кушанья к подаче, и перегородка служила тому, чтобы не «поганить» взоры государя и гостей, проходивших в трапезную, видом суетящихся возле столов холопов. Приготовленные к подаче блюда отведывал специальный служитель и через «красную» часть сеней их вносили в зал дворяне, удостоенные чести прислуживать государю на пиру.

Перегородка эта давно утратила свою роль и только мешала, Елизавета всё собиралась разобрать её, сделав из сеней трапезной залы ещё одну столовую поменьше, где можно было бы обедать в близком тесном кругу, но всякий раз, покидая Александрову слободу, забывала отдать необходимые распоряжения.

Скрипнула створка, послышался шорох шагов, и Елизавета чуть выглянула из своего убежища. В приоткрывшуюся дверь вошёл совершенно мокрый Алексей Розум, свеча в руке озаряла лицо, с прилипшими ко лбу и щекам волосами. Осветила она и его спутника, вернее, спутницу, и Елизавета с изумлением узнала свою новую фрейлину.

Анна пошла было в сторону перехода на дамскую половину, но остановилась и обернулась к казаку.

— Ты ведь не расскажешь никому? — Голос её дрогнул.

Тот покачал головой.

— Конечно нет. Не бойся.

Анна нервно передёрнула плечами, тяжело висевший плащ, с которого капала вода, на миг распахнулся, и Елизавете, подглядывающей из своего закутка, показалось, что он наброшен на голое тело, так плотно облепила фигуру исподняя сорочка.

— Всё одно не утаить. Горничная доложит Михайле, что моя одежда вся мокрая и рубаха в земле.

— Скажешь, ночью во двор выходила и в лужу упала. Никто ничего не вызнает, не тревожься. Был такой сильный дождь, нас не могли увидеть.

— Я… — Анна запнулась. — Я буду помнить всё, что случилось и то, что ты мне сказал… Спасибо тебе, Алёша.

Почему-то вместо того чтобы выйти, Елизавета, затаившись, внимательно наблюдала за ними из своего убежища, напряжённо вслушивалась в едва различимые голоса. Она увидела, как Анна вдруг привстала на цыпочки, быстро поцеловала Розума в щёку и убежала на женскую половину.

— Птаха, — негромко проговорил тот вслед.

В его мягком голосе Елизавете почудилась улыбка, и что-то неприятно сжалось внутри, словно сердце тронула холодная рука.

— Мне нужен человек, который сможет написать письмо на русском языке, — проговорил Матеуш, дождавшись, когда служанка, всё та же Акулина, расставит на столе приборы и, разлив кофий, выйдет.

— Письмо? — Маньян удивился.

— Причём человек этот должен быть надёжным и неболтливым.

— Даже так? — Француз усмехнулся. — Это сложнее. Впрочем, пожалуй, я сам смог бы вам помочь, если, конечно, вы соблаговолите ввести меня в курс дела.

Матеушу почудилась в его тоне насмешка, однако, сколько он ни вглядывался в лицо поверенного, на нём светилось только почтительное внимание.

— Разумеется, сударь. — Он постарался, чтобы голос звучал мягче и приветливее. — Я хочу написать принцессе Елизавете письмо от имени того гвардейца, что сослали из-за неё недавно. Как его звали?

— Шубина? — изумился Маньян. — Сие будет непросто, и тут я, к сожалению, вам ничем не помогу. Ведь принцесса знает почерк Шубина. Тут потребуется человек, который умеет копировать чужую руку. Впрочем, такой умелец у меня на примете есть, но вот будет ли он молчать? А ещё надобен образец письма, чтобы было с чего копировать…

— Нет-нет. — Матеуш нетерпеливо махнул рукой и чуть не опрокинул кофейник. Сам прибор ему удалось подхватить, лишь маленькая лужица разлилась по крахмальной скатерти, но серебряная крышка с мелодичным звоном покатилась по полу. — Другого. Того, что должен был отослать письмо в Ревель.

— Кирилла Берсенева? — ещё больше поразился Маньян. — Но зачем?

— Я объясню. — Матеуш снисходительно улыбнулся его недоумению. — Так вы поможете мне?

Маньян пару секунд молчал, пытливо глядя на собеседника, а потом почтительно наклонил голову:

— Разумеется, месье. Сделаю всё, что смогу.