Шальная звезда Алёшки Розума

Глава 38

в которой Елизавета отправляется на богомолье, а Алёшка парится в бане

До избушки на левом берегу Днепра добирались больше часа, и Алёшка даже стал опасаться, что в сгустившихся сумерках они её не найдут, однако француз, похоже, видел в темноте, как кот. Эта избёнка оказалась не больше бани — почти всё пространство занимала печь, из мебели стол и две лавки возле затянутого пузырём крошечного оконца.

Едва войдя внутрь, Елизавета, не раздеваясь, приткнулась у двери — она была серой от усталости и волнения, и Алёшка боялся, что самообладание изменит ей, заставив совершить какую-нибудь ошибку. Она заговорила с французом, но, заметив напряжённый Алёшкин взгляд, принялась вполголоса переводить ему каждую фразу.

— Когда вы за нами приедете?

— Завтра к вечеру, если таможенные чиновники отпустят нас сразу, как убедятся, что ничего запрещённого мы не везём. Если задержат, то позже.

— А вас не могут арестовать?

— Могут. — Француз скупо улыбнулся одними губами, глаза остались холодными. — Но я надеюсь, что этого не случится. На всякий случай, если через трое суток мы за вами не приедем, вам лучше всё-таки пробираться в Дубровно. На въезде есть гостиница «Синий петух», ждите нас там. До встречи, Ваше Высочество!

И, поклонившись, он нырнул в тёмно-синий прогал раскрытой двери.

Алёшка расседлал коней, прикрыл Люцифера попоной, оставшийся овёс разделил пополам — половину скормил, вторую оставил на утро. Затем сходил в лес, притащил хвороста и кусок поваленного дерева, которое порубил найденным в избе топором, и затопил печь.

Елизавета всё это время сидела возле окна, опустив плечи.

— Разве мы не поедем обратно? — спросила она, заметив Алёшкины хозяйственные потуги.

— Поедем. На рассвете.

— Почему не теперь?

— Потому что можем наткнуться в потёмках на ваших спутников. Да и заблудиться ночью проще. Лучше всё же дождаться утра.

Она безучастно кивнула и вновь опустила голову.

Алёшка нашёл под навесом старый водонос и, вооружившись топором ушёл на берег рубить прорубь. Провозился долго, ледоруб свой едва не утопил и сам чуть не свалился в ледяную купель, но всё же воды набрал и поставил возле печи — завтра поутру надо будет поить коней. В запечке нашёлся чугунок, и, достав мешочек гречи, которую купил поутру у одного из крестьян, он принялся варить кашу.

Елизавета так и сидела возле окна и, кажется, даже не замечала его возни, во всяком случае, когда он водрузил перед ней на стол чугунок с кашей, взглянула изумлённо.

— Давайте поедим, Ваше Высочество. — Он достал из котомки деревянную ложку и подал ей. — Ешьте сперва вы, а я потом.

— Я не голодна, Алексей Григорич.

Он присел рядом.

— Так не пойдёт, — сказал он серьёзно. — У нас завтра трудный день, а у вас сил не будет. Поесть надо, Ваше Высочество. Обязательно надо.

Она не стала спорить, молча взяла ложку и принялась черпать из горшка.

После ужина Алёшка сходил проведать лошадей, принёс ещё хвороста — он прогорал быстро — и вернулся в избу. Там уже стало жарко — печь для маленького помещения была даже слишком большой и потому прогревалось оно быстро даже небольшим количеством топлива. Елизавета так и сидела, опустив голову на опертые на стол в локтях руки.

Алёшка залез на печь, обнаружил тюфяк, набитый соломой, и вытащил наружу — вытряхнул. Затем вернул его на место и с сомнением покачал головой — ложе получилось под стать схимнику, истязающему плоть.

— Ложитесь спать, Ваше Высочество.

И снова она не стала спорить, покорно переместилась на печь и легла, завернувшись в свою епанчу. Алёшка погасил лучину, придвинул лавку к боку печи, чтобы было теплее, и тоже лёг, укрывшись бешметом и подложив под голову шапку.

В избушке воцарилась тишина, только слышалось, как потрескивает в печке хворост да переступают за стеной привязанные под навесом лошади. Негромкий звук, прервавший ночную тишину, заставил Алёшкино сердце сжаться — Елизавета чуть слышно плакала на своей лежанке.

— Не терзайтесь так, Ваше Высочество, — проговорил он, не выдержав. — Может статься, его не арестовали, а лишь перевели в дальний гарнизон.

— Кто на нас донёс? — спросила она из темноты.

Алёшка затосковал. Ему жаль было Анну, и не хотелось подводить её под Елизаветин гнев, но он понимал, что от вопроса отвертеться не удастся.

— Оставьте, Ваше Высочество, этот человек вам больше не опасен…

— Говори немедленно! — закричала она яростно. — Ну?! Кто предал меня Ушакову?!

Алёшка грустно вздохнул.

— Анна. Анна Маслова.

— За что? — Елизавета над его головой всхлипнула. — Что я ей сделала?

— У вас доброе сердце, Ваше Высочество, — мягко проговорил Алёшка, хотя понимал, что, скорее всего, вопрос задан не ему и, возможно, она даже не услышит его ответа. — Но вы очень гневливы. Вы можете накричать, наговорить жестоких слов не по злобе душевной, а по горячности, и забудете о том через пять минут, а у человека, на которого осерчали, останется обида. Порой глубокая и сильная. Помните, как вы сказали Анне, что попросите императрицу поторопить её свадьбу? Она очень сильно тосковала по коханому. Когда их разлучили, топиться хотела, и ваши слова для неё были хуже любого оскорбления, хуже побоев. Она не смогла вам их простить…

Однако Елизавета его услышала.

— Но я не собиралась ни о чём просить Её Величество… Это были просто слова.

— Анна о том не знала. Она защищала себя, свою жизнь и человека, которого любит.

— Выходит, за пустое слово, сказанное в сердцах, она разлучила меня с моим Алёшей по-настоящему? Не я её, а она меня?

Слова «моим Алёшей» отозвались ноющей болью в груди.

— Слово, Ваше Высочество, великую силу имеет. Помните Библию? «Вначале было слово…» Словом можно сделать человека счастливым, можно боль утишить, примирить враждующих, а можно ударить не хуже плети и даже убить.

Больше она ничего не сказала. Некоторое время Алёшка слышал её судорожные тяжёлые вздохи, а потом усталость взяла своё, дыхание сделалось ровным — Елизавета уснула. Он долго лежал, глядя в густую чернильную темноту, слушая её дыхание, изнывая от сочувствия и острого мучительного чувства ревности к незримому, но счастливому сопернику. А потом заснул и он.

Проснулся, когда внутренности избы наполнились серым предрассветным сумраком. Хворост давно прогорел, и печь остыла. Елизавета лежала, съёжившись под своей епанчей, измученная и замёрзшая, и Алёшка укрыл её собственным бешметом.

Она завозилась под ним и приоткрыла сонные глаза.

— Как хорошо! Тепло. Залезай сюда, вдвоём теплее, — пробормотала она и вновь смежила ресницы.

Алёшка замер, чувствуя, как с надеждой дрогнуло сердце. Постоял не дыша, глубоко вздохнул, прогоняя наваждение, и осторожно погладил её по волосам. Ничего. Сегодня он справится. Больше не совершит ошибку, за которую расплачиваться придётся ей.

Когда она проснулась, уже рассвело. В избушке было тепло, в печи потрескивали дрова, и пахло кашей. Елизавета осмотрелась — Розума в помещении не оказалось. Немного повозившись на своей лежанке, она, вздохнув, села — долго залёживаться было некогда. С печи что-то упало, и она заметила стёганный бешмет Розума. Надо же… Значит, он укрыл её ночью. А сам как же? Холодно ведь. Да и сейчас, он, что же, на двор раздетый отправился?

Спрыгнув с печи, Елизавета завернулась в свою епанчу, подобрала бешмет и вышла из избы. На дворе уже совсем развиделось, было пасмурно и тихо. За стеной слышалось шевеление, и кто-то разговаривал. Внезапно перепугавшись, она осторожно заглянула за угол. Там под крытым навесом Розум, одетый в один полукафтан из тонкого сукна, чистил Люцифера и беседовал с ним. Вороной повернул к нему голову и слушал, насторожённо наставив уши.

— Я бы всего себя отдал, лишь бы она не плакала… Не мучилась, не думала о нём беспрестанно… Все печали бы её себе забрал, да только как? Я её даже утешить не могу: ни обнять, ни согреть, ни приголубить… да и не нужно ей моё сочувствие. Она меня не замечает даже, я для неё, словно ты, братаня, — скот безмысленный.

Конь всхрапнул и, вывернув шею, цапнул казака зубами за плечо, и тот, рассмеявшись, потрепал его по холке.

— Ну прости, прости! Не безмысленный ты. Ума палата — только сказать не умеешь…

Елизавета отступила назад, скользнула обратно в приоткрытую дверь избушки и в крошечных тёмных сенях остановилась, прижавшись спиной к стене. Сердце колотилось часто и неровно. Она погладила ладонью старенький бешмет, который держала в руках. Скот безмысленный? Неужели он так думает?

Дверь распахнулась, и Елизавета зажмурилась, настолько ярким показался хлынувший из проёма свет.

— Ваше Высочество? Встали уже? Доброго утра!

Он замер на пороге, не приближаясь, и почему-то это задело её.

— Вы говорили, что поедем на рассвете. Так отчего мы всё ещё здесь? — спросила она холодно.

— Простите, Ваше Высочество. Вы так крепко спали, жаль было будить. Я решил, что всё сперва приготовлю к дороге, а после уж вас подниму.

Елизавета шагнула к нему и сунула в руки бешмет.

— Вы совершенно напрасно бегаете по морозу раздетым. Коли захвораете, что я с вами делать стану? — сухо бросила она и, повернувшись, вошла в избу.

Выехали после завтрака. Розум усадил её на Журавля, себе забрал Люцифера, виновато пояснив, что её вороной знает плохо и «как бы не забедокурил». При свете дня место вчерашней переправы нашли довольно быстро. Розум слез с коня, привязал лошадь к коряге, вмёрзшей в ил, и пошёл вдоль кромки берега, рассматривая лёд. В нескольких местах вышел на речную гладь, потоптался, постучал рукоятью кнута, торчавшего за поясом, затем даже попрыгал. И вернулся к Елизавете, которая с интересом наблюдала за ним.

— Идёмте, Ваше Высочество. — Он протянул руку, помогая ей спешиться, а когда она очутилась на земле, отвёл в сторонку Журавлика и привязал к дереву. — Я пойду первым, вы за мной. Саженей через двадцать, ближе не подходите. Двигаться старайтесь по моим следам, шаги делайте меленькие, ноги от тропы не отрывайте и не останавливайтесь. Если вдруг услышите, что лёд под вами трещит, тут же ложитесь и откатывайтесь в сторону. Если я провалюсь, тоже ложитесь, откатывайтесь от полыньи подальше и ползком на тот берег, что ближе окажется.

Елизавета невольно вздрогнула.

— Всё так опасно? Но мы же вчера уже переходили по этому льду.

Он пожал плечами.

— Всякое случается. Лучше заранее приготовиться к неприятностям, чем после голову потерять и потонуть. Ну, с Богом!

Он отвязал Люцифера и шагнул на лёд. Конь, казалось, тоже чувствовал опасность предприятия, ступал аккуратно, не баловал. Розум не тянул его — позволял самостоятельно выбирать дорогу. Елизавета напряжённо смотрела им вслед, вцепившись пальцами в ладанку на груди, и, когда начало темнеть в глазах, вдруг поняла, что не дышит. Втянув в себя острый морозный воздух, она быстро перекрестила удаляющиеся фигуры.

Когда Розум с жеребцом оказались примерно на середине реки, медленно побрела вслед.

Всё обошлось счастливо — они выбрались на правый берег, затем её спутник сходил назад и вернулся вместе с Журавлём.

— Теперь держитесь, Ваше Высочество! — Он легко, точно пёрышко, подхватил её на руки и усадил в седло. — Сегодня будет нелегко: нам нужно уехать как можно дальше.

И они поехали. Сперва пришлось двигаться берегом и через лес. Розум обошёл стороной вчерашнюю рыбацкую избушку и село, в котором ночевали, и, прежде чем они выбрались на торный тракт, пришлось долго брести то рощей, то пригорками, то лощинами. Кое-где казак спешивался и вёл коней в поводу. Давешний снегопад присыпал землю и местами намело изрядно, так что приходилось брести чуть не по колено в снегу.

На дорогу вышли уже на закате. Ехать по ней было не в пример легче, однако кони уже спотыкались от усталости, а сама Елизавета едва держалась в седле. Маленькая деревенька — всего-то дворов в пять — выступила из темноты поздним вечером.

Подъехав к крайней избе, Розум забарабанил в ворота, из-за которых тут же зазвенела цепь и зло забрехала собака.

— Хозяин! Пусти переночевать!

Было поздно, и крестьяне уже спали. Поэтому вместо ужина и Елизавета, и Розум получили лишь по краюхе серого хлеба и кружке простокваши. В избе им обоим места не нашлось, и Розум, устроив её, сам ушёл в сенной сарай. Устала она так, что, казалось, в голове ни единой мысли не осталось, а всё тело состоит из ноющей, пульсирующей боли разной силы. И даже есть не хотелось, только упасть куда-нибудь: на лавку, охапку соломы или даже на пол, и заснуть. Однако раньше, чем ей это удалось, она увидела огромного чёрного таракана, что полз по рукаву её кафтана, и оказалось, что не так уж и сильно она изнемогла. Едва сдержав рвущийся на волю визг, Елизавета вскочила и, как была полуодетая, выбежала на двор и бросилась искать сенной сарай. Лучше уж на холоде, чем в кишащей насекомыми избёнке.

Розум спал, завернувшись в свой бешмет и накрывшись Люциферовой попоной — видно, коня удалось разместить в крытом хлеву, и Елизавета пристроилась рядом, привалившись к широкой тёплой спине. Сон сморил её мгновенно.

Странно, но проснулась она первой. Было хорошо и покойно, и не хотелось открывать глаза, но она всё же открыла — ей уютно лежалось в кольце его рук, голова примостилась на плече, нога касалась бедра. Розум спал, но во сне обнимал её, прижимая к себе. От него пахло лошадиным потом, дымом и немного запахом мужского тела. Елизавета рассматривала его лицо, не мельком, не исподтишка, а внимательно и сосредоточенно. Кажется, она в первый раз глядела на него так близко — брови изящные, точно горностаевые хвостики на мантии сестрицы Аннет, тонкий прямой нос, красиво прорисованные губы, длинные ресницы… а она и не замечала, что у него есть этакое богатство — любой барышни мечта заветная. Солнечный луч, пробравшийся через крошечное оконце, ползал по щеке, заросшей густой тёмной щетиной, и Елизавете захотелось коснуться её ладонью.

Он распахнул глаза, и она отдёрнула руку, чувствуя, что краснеет. Он не сделал ни единого движения, так и лежал, молча глядя ей в лицо, только чувствовалось, как затвердела от напряжения рука, покоившаяся на Елизаветином плече. Взгляд согревал, точно банное тепло, сперва мягко и ласково, затем щедро и настойчиво, затем обжигая. Казалось, от этого взгляда всю её окутало облако жаркого пара, она чувствовала, что растворяется в нём, плавится, будто свеча.

И Елизавета дрогнула. Отвела глаза и села.

— Здесь нет тараканов, — пояснила она смущённо.

Она давно разучилась конфузиться. Она знала в совершенстве все галантные игры с их томными взорами, тайными жестами вееров и языком мушек, где изощрённое кокетство возводилось до положения истинного искусства. Она умела сводить кавалеров с ума, кружить им головы и играть, точно кошка с мышью. Она была опытной и искушённой в амурных забавах. Она умела всё. Но сейчас она чувствовала себя юной пятнадцатилетней барышней, мечтающей о первом поцелуе и смертельно боящейся его.

— Нет, — подтвердил он. — Вам нечего опасаться.

И Елизавете вдруг показалось, что говорит он вовсе не о тараканах.

Они ехали целыми днями. Первое время Алёшка старался держаться в стороне от смоленского тракта. На каждой стоянке подолгу и очень подробно выспрашивал мужиков, как добраться до следующей деревни маленькими просёлками и даже тропами — пока снега выпало немного, это ещё было возможно.

На ночлег старался выбирать деревеньки поменьше и в стороне от дороги на Москву, опасаясь, что его спутницу уже вовсю ищут и люди Ушакова, и француз с поляком. Мужики здесь жили совсем скудно и накормить путников чем-то кроме печёной репы, луковой похлёбки да грубого ржаного хлеба чаще всего попросту не могли. Не удавалось купить и овса для лошадей, приходилось обходиться одним только сеном. Кони исхудали, и даже Люцифер потерял былой задор, присмирел и понурился. Теперь на него можно было посадить даже ребёнка, однако Елизавета меняться лошадьми не пожелала, заявив, что привыкла к своему Журавлику.

Она тоже осунулась и похудела. По вечерам, сползая с седла, с трудом передвигала негнущиеся ноги, а когда по утрам взбиралась в это самое седло, Алёшка не раз замечал на её глазах выступившие слёзы. Нежная кожа рук от мороза огрубела, и они покрылись цыпками. Однако Елизавета не жаловалась. Не сетовала ни на скудость пищи, ни на постоянный холод, ни на невозможность смыть с себя многодневную грязь. Её стойкость поражала и восхищала Алёшку, вызывая глубокое, почти благоговейное уважение. Единственное, чего она так и не смогла преодолеть, — был панический ужас перед насекомыми, которыми кишела любая изба, и поэтому была вынуждена ночевать вместе с ним на холодных сеновалах.

Ночи эти давались Алёшке тяжелее, чем все тяготы пути вместе взятые. Устроив её, он отправлялся обихаживать коней: кормить, поить, чистить — и приползал на сенник за полночь уставший настолько, что звенело в ушах. Но стоило лечь с нею рядом, как сон будто шквальным ветром сносило. От нежности щемило сердце, от желания темнело в голове. Кровь ударяла в виски так, что казалось, череп вот-вот разобьётся, словно глиняный горшок. Он старался не касаться её, но стоило лечь рядом, как замёрзшая во сне Елизавета, ощущая тепло его тела, тут же к нему прижималась. Он поворачивался к ней спиной, пытался думать о делах и даже читать молитвы — ничего не помогало. Засыпал только под утро, вконец изнурившись от усталости, а проснувшись, всякий раз обнаруживал, что крепко обнимает её.

На пятые сутки добрались до Смоленска. Задерживаться в городе Алёшка не собирался, понимая, что их ищут и все заезжие дома будут осмотрены, а все их держальцы опрошены, однако Елизавета запросила передышки.

— Хотя бы пару дней, Алексей Григорич. Сил совсем нет… — От её умоляющего взгляда переворачивалось сердце, и настаивать Алёшка не посмел.

Чтобы сбить преследователей с толку, решили разделиться: Елизавета, купив в лавке мещанское платье, отправилась в Свято-Вознесенский девичий монастырь, а он на ближайший к нему постоялый двор и почти двое суток проспал.

Передышка пошла впрок всем. Алёшка чувствовал себя сказочным Фениксом, воспрявшим из пепла, у Журавля и Люцифера округлились бока и заблестела шерсть, а Елизавета словно живой водой умылась.

— Как хорошо, Алексей Григорич, душа ожила, — проговорила она задумчиво, когда они встретились у ворот обители. — Может статься, зря я так бегаю монашеской доли? Быть может, Господь прочит для меня именно эту стезю и следует принять её с благодарностью и смирением?

Он не нашёлся, что ответить, только взглянул с тревогой.

Выехав из Смоленска, они вновь собирались пробираться окольными путями, однако не успели проехать и пяти вёрст, как из-за поворота дороги показался возок, запряжённый парой серых коренастых лошадок. Алёшка съехал к обочине, пропуская экипаж, и вдруг услышал знакомый голос:

— Ну, наконец-то! А то уж думал, придётся до самого Парижу ехать!

И он с изумлением узнал в человеке, сидящем на облучке, Василия Чулкова.

— Вася! Васенька! — Елизавета соскочила с коня, бросилась на шею спрыгнувшему на землю Василию и вдруг разрыдалась громко, бурно, отчаянно.

В Александрову слободу прибыли десятого декабря к вечеру. Елизавета напарилась в бане, облачилась в дамское платье и, не дожидаясь утра, отбыла в монастырь. Повёз её Василий.

После встречи с ним та хрупкая близость, которая соединила в пути Елизавету с Алёшкой, вновь исчезла, и он понуро ехал за возком на таком же усталом и поникшем Люцифере.

Проводив Елизавету до экипажа, Алёшка почувствовал, что силы внезапно кончились, и даже поход в баню для него сейчас сродни подвигу. Пошатываясь, словно пьяный, он добрёл до своей комнаты и ничком упал на постель, чувствуя себя пустым глиняным горшком — один черепок и ничего внутри.

Наутро его разбудил Василий. Он был свеж, как кочан капусты и, кажется, вполне доволен.

— Фу! — Чулков принюхался. — Тебе, Лексей Григорич, баня не лишней станется! Дух, как на конюшне… Пошли, истопим да помоемся как следует.

Лёжа в клубах душистого пара — веники были Купальские с богородициной травой — Алёшка чувствовал, как возвращаются силы и в душе зажигается радость. Ну и пусть она опять его не замечает, главное, он всё же смог уберечь её от беды! Они дома, и больше ей ничего не угрожает!

Василий, хлеставший его по спине, словно подслушал мысли.

— Спасибо тебе, Алексей, — сказал он вдруг, и Алёшка удивился, так Чулков его ещё ни разу не называл. — Должник я твой по гроб жизни…

— Да ты-то причём? — не понял он.

— Сестрицу мою молочную от большой беды спас. А дороже неё у меня никого нет. Хороший ты мужик!

В устах насмешливого и колючего Василия сказанное прозвучало осанной. И Алёшка невольно смутился — пожал плечами и ответил нарочито сухо:

— Ты тут ни при чём. Не тебя ради старался. Да и неизвестно сие — спас чи нет. То, что мы успели вперёд хлопцев из Тайной канцелярии, не значит, что они следом не пожалуют по наши души.

Василий вздохнул и сел на полок рядом.

— А коли и впрямь пожалуют? Что делать станем? Врать, что в соседней роще заблукали? И три недели дорогу найти не могли?

— Давай думать, — вздохнул Алёшка. — Как можно объяснить, что вместо трёх дней Её Высочество ехала до слободы три недели?

Он как в воду глядел. На третий день к обеду во дворец пожаловал десяток солдат-семёновцев во главе с пожилым красноносым, будто с похмелья, сержантом. Они принялись опрашивать прислугу, а сержант отправился в монастырь. Воротился из обители он зело не в духе и коршуном налетел на Чулкова с Алёшкой. Полдня мучил вопросами, а под конец, обложив обоих по матери, велел арестовать и доставить в Москву в Тайную канцелярию.