Шальная звезда Алёшки Розума

Глава 16

в которой Елизавета молится, гневается и слушает пророчества, а некто ищет улики

За обедом в трапезной царили тревога и уныние, разговаривали мало, то и дело повисала гнетущая тишина — все уже знали, что Мавра опасно больна. Вид кушаний вызывал у Елизаветы отвращение, поковыряв в тарелке вилкой и почти ничего не проглотив, она встала из-за стола и ушла к себе. Вскоре заглянул Лесток, лицо его было хмурым: кровотечение не останавливалось, и в себя Мавра так и не пришла.

— Если излияние не прекратится до завтра, надежды, что она выживет, нет, — предупредил он.

Разумеется, все развлечения Елизавета отменила и теперь сидела возле окна, бездумно следя за сновавшими по Соборной площади людьми.

Господи, неужто она умрёт? Её Маврушка, лучшая подруга, с которой они вместе выросли, весёлая, бойкая, с острым как бритва языком, умевшая и подбодрить, и утешить, и рассмешить. С кем Елизавета станет делить свои радости и печали? Кому будет пересказывать сны и мечтания? Неужели Господь вновь лишит её самого близкого человека?

При мысли о снах, вспомнилось вдруг то странное, что случилось сегодня ночью. Очнувшись под утро в собственной постели, Елизавета очень удивилась. Она помнила, как отправилась на гуляния, как ходила в табор, как тайком возвращалась одна в посад. Помнила и как заходила к себе в комнату за зеркалом. А вот дальше всё путалось — ей казалось, что помнит и как гадала в бане — темноту парилки, пахнущую свежей травой, ужас, сковавший тело, и лицо в глубине зеркального омута. Знакомое лицо, вот только никак не получалось вспомнить, чьё именно…

Выходит, всё это был сон? И, поднявшись к себе, она никуда не пошла, а легла спать? Как ещё она могла очутиться в своей постели? Ощутив невольное облегчение, Елизавета перекрестилась. Слава Богу! Это был сон! Только сон. И то тревожное, неприятное, пугающее видение ей просто пригрезилось.

Скрипнула дверь. Она обернулась — в комнату вошла Прасковья.

— Ваше Высочество, — пробормотала та и запнулась, — я вот что подумала… Если нельзя позвать повитуху из слободы, быть может, пригласить цыганскую ведьму? Ну ту, что продала Мавре зелье? Она же травница. Наверняка у неё найдётся какое-нибудь подходящее снадобье. А потом они уедут, и никто ничего не вызнает…

Елизавета будто очнулась. А ведь и в самом деле! Табор уйдёт, и старая цыганка увезёт с собой позорную Маврину тайну… Даже если старуха и расскажет кому-то из местных, всё равно после того как цыгане уедут, подтвердить эти россказни будет некому. Надо послать Розума за ведьмой! Только бы они ещё не уехали!

Забыв про Прасковью, Елизавета выскочила из своих покоев и только тут сообразила, что самой бежать к гофмейстеру нельзя — это может привлечь ненужное внимание. Закрутила головой, надеясь увидеть кого-нибудь из сенных девок, но вокруг, как назло, ни души не оказалось, даже Аксинья, сидевшая всё утро возле Мавриной двери, куда-то подевалась. Зато на пороге своей комнаты показалась Анна Маслова. Елизавета поморщилась, но поддаваться неприязни сейчас было не время.

— Позови ко мне Алексея Григорьевича, — приказала она новой фрейлине. — Да поживее!

Та молча поклонилась и быстро ушла, почти убежала — «поживее», как и было велено. Елизавета проводила её взглядом. Как же дерзко смотрит эта девчонка! Чувствуя поднимающееся раздражение, она повернулась и заметила Прасковью. Та стояла в дверях будуара.

Елизавета сердито топнула ногой. Да что с нею такое сегодня?! На поиски гофмейстера надо было Парашку посылать, а она напрочь про неё позабыла…

— Ты должна была сразу же рассказать мне про зелье! — напустилась она на подругу. — Почему ты молчала?!

Та вдруг покраснела и заблеяла что-то виновато и жалобно, но Елизавета не стала слушать.

— Дура! — с сердцем бросила она и ушла к себе, закрыв перед Прасковьей дверь.

Розуму, конечно, объяснять ничего не стала, просто велела привезти давешнюю гадалку и, едва он ушёл, вновь принялась молиться. Однако сосредоточиться не получалось — моление рассеивалось, теснимое внезапно накатившим страхом, и Елизавета лишь повторяла на разные лады: «Господи, помоги ей… Господи, не оставь…»

Проще всего попасть в комнату старшей фрейлины оказалось через дверь для прислуги, что вела из подклета. Здесь, как и наверху, тоже сидела одна из служанок. Однако в данный момент девка возле двери не просто спала — храпела, уткнувшись головой в балясину ведущей наверх лестницы. Эх, была не была! Если Прасковья ничего не выдумала и у Мавры впрямь имелось зелье, способное вызвать выкидыш, поискать его самое время.

Мягко ступая, соглядатай Ушакова прошёл мимо спящей; невесомо, почти не касаясь ступеней, взбежал по лестнице. Глянул вниз — там по-прежнему стояла тишина, лишь служанка выводила носом рулады; возле дверцы прислушался — из комнаты не доносилось ни звука — и толкнул створку. Дверь подалась мягко, не скрипнув, и он вступил внутрь. Немая малахольная девка, сидевшая возле умирающей, вскинула осоловелые спросонья глаза.

Не глядя на неё, уверенно прошёл мимо к туалетному столику — сколько всего валялось на нём в беспорядке, просто ужас… Неужели дамы всё это намазывают на себя? Вон та хрустальная баночка, кажется, белильница — человек открыл крышку, понюхал, колупнул плотную субстанцию кончиком пальца, мазнул по руке — усмехнулся. Даже если Мавра обмажется этой гадостью с головы до ног, всё одно краше не станет.

Это, похоже, мушечница. Он откинул крышку затейливой серебряной коробочки — так и есть, внутри кусочки пропитанного клеем бархата: круглые, овальные, в виде ромбиков и сердечек. Какая всё-таки пошлость эти мушки, коими дамы так вдохновенно обклеиваются, все эти тайные знаки — «изнываю от страсти», «отдамся без сомнений» и «готова на всё»! Ему не понять.

А это что за флакон? Он вытащил притёртую свинцовую пробку понюхал и разочарованно отставил в сторону — всего лишь душистая эссенция.

Тщательно осмотрел все склянки, бутылочки и баночки — белильницы, румянницы, мушечницы, пудреницы и табакерки, однако ничего похожего на то, что искал, на туалетном столике не оказалось.

Соглядатай начал нервничать — ему удалось ускользнуть из-за стола, но скоро обед закончится, и в комнату могут заглянуть лекарь или Елизавета с Прасковьей. Они не должны застать его здесь.

Он устремился к маленькому кокетливому бюро на гнутых ножках. Если на туалетном столике властвовал хаос, то на бюро царил идеальный порядок, чувствовалось, что ни читать, ни писать его хозяйка не любит и пользуется сим предметом редко. Он принялся быстро выдвигать ящики и рыться на полках, однако ничего похожего на склянку с зельем здесь тоже не нашлось. Очевидно, её уже прибрала Елизавета. Ах, какая жалость! Без этого пузырька доказать ничего не удастся, не станет же Ушаков пытать Прасковью, чтобы та подтвердила свои слова? Или станет?

Наскоро привёл бюро в прежний вид. Пора уходить. Всё так же, не взглянув на немую служанку, соглядатай прошагал к двери в подклет, замер, прислушиваясь, чуть потянул створку, осторожно выглянул и по-прежнему бесшумно выскользнул наружу.

Что ж… Жаль, что найти зелье не получилось. Но это ничего. Так или иначе он обязательно добьётся своего и, конечно, доложит обо всём Ушакову.

Розум, а вместе с ним старая цыганка объявились уже в сумерках, когда Елизавета решила, что табор ушёл и Мавре больше никто не поможет.

— Тебя только по смерть посылать! — напустилась она на гофмейстера, когда тот, серый от усталости и пыли, вместе с своей спутницей появился на пороге её комнаты.

— Не гневайся, светоликая дева, — вмешалась старуха. — Баро́ рома ещё утром велел отправляться в путь, твой человек нас за переправой нагнал, на том берегу…

Цыганка тут же решительно взялась за дело. Сперва осмотрела больную, покачала головой, но говорить ничего не стала. Извлекла из торбы какие-то сушёные травки, деревянную ступку и, шепча себе под нос, принялась перетирать ломкие стебли. Получившийся порошок отдала малахольной Ульяне — немой девке, что Лесток приставил ухаживать за Маврой, велела запарить в бане и сделать отвар, сама же тем временем выгнала Елизавету из комнаты, пояснив:

— Ни к чему тебе на это смотреть. После придёшь.

И снова Елизавета пыталась молиться, невольно прислушиваясь к каждому шороху, доносившемуся из-за стены, и переходя от отчаяния к надежде и вспять. Казалось, прошло несколько часов, когда, наконец, заглянул Лесток.

— Если желаете, можете зайти, Ваше Высочество.

Она бросилась в Маврину комнату. Старуха мыла в тазу руки, по локоть выпачканные кровью. К горлу подступила тошнота, перед глазами всё поплыло так, что пришлось зажмуриться. Чья-то твёрдая рука сжала ей локоть, Елизавета взглянула — Лесток поддержал её.

— Отвар приготовили? Пусть несут! — приказала старуха.

Вид у неё был сердитый, и Елизавета внезапно разозлилась.

— Это всё по твоей вине! — заговорила она неприязненно. — Если бы ты не продала ей свою отраву, ничего бы не произошло!

Цыганка подняла на цесаревну чёрные, пронзительные глаза.

— Нет, светоликая дева. Каждый сам творит свою судьбу. Я дала твоей подруге лишь то, что она у меня попросила, и предупредила, что Господь наказывает за такое сурово. Пить или не пить моё зелье, она решала сама.

— Если бы не ты, ей не пришлось бы решать, пить или не пить! — Елизавета взглянула на цыганку почти с ненавистью.

Пришла Ульяна, принесла кувшин с отваром. В комнате запахло лесными травами.

— Тогда и ты виновата, светоликая дева, — спокойно проговорила старуха.

— Я? — изумилась Елизавета.

Цыганка налила в оловянную кружку тёмно-коричневую жидкость, от которой шёл душистый пар и, приподняв больную, принялась осторожно поить её, что-то беззвучно шепча себе под нос.

Большая часть проливалась, текла за ворот рубахи, но несколько глотков Мавра всё же сделала. Уложив её обратно, цыганка глянула на Елизавету.

— Если бы ты не позволила табору встать на твоей земле, она тоже не смогла бы купить моё зелье.

Елизавета не нашлась, что ответить.

— Господь дарует человеку жизнь, отмечая две вехи: минуту, когда он появился на свет, и час, когда душа отлетит обратно к Богу. А остальным человек волен распоряжаться по собственному разумению. Господь создал его свободным и дал власть самому принимать решения. Каждое их них или ведёт к Богу, или, напротив, увлекает прочь. Но всякий принимает его сам. Когда-нибудь тебе тоже придётся решать, жить или не жить маленькому мальчику, который будет смеяться и доверчиво обнимать тебя за шею… И от того, что ты решишь, зависит не только его судьба, но и твоя.

— Чем вы меня нынче порадуете, дружочек? — Лицо старика процвело ласковой улыбкой, возле глаз собрались лучики морщинок, превратив обладателя в доброго дедушку.

И сидевший напротив за лоснящимся от грязи столом, невольно поёжился, вспомнив, что перед ним один из самых безжалостных мучителей, истязавший своих жертв не по свирепости и сердечному неистовству, а по долгу службы, с холодным сердцем.

— Вы хотели повод, чтобы отправить Елизавету в келью. Такой повод есть. — Молодой собеседник понизил голос, и его визави тут же придвинулся ближе. — Фрейлина Елизаветы, Мавра Егоровна, совершила тяжкое преступление — вытравила плод, однако та не только не предала преступницу суду, но и всячески постаралась это скрыть. Знают о случившемся лишь одна из фрейлин да сама Елизавета. Мне удалось выведать сие совершенно случайно… Стало быть, Елизавета знала и одобряла поступок своей камеристки. А быть может, и сама подтолкнула её к нему…

— Кто-то может подтвердить ваши слова? — Глаза пожилого хищно блеснули.

— Та самая фрейлина, Прасковья Нарышкина, она видела, как Мавра покупала зелье.

— Фрейлина? — Пожилой поскучнел и волчий блеск в глазах притушил. — А ещё свидетели есть?

Собеседник с сожалением покачал головой.

— Не думаю. О таком поступке не болтают каждому встречному…

— Тогда проще будет взяться за того, кто продал зелье. Кто это? Знаете? Верно, какая-нибудь местная знахарка? Если пригрозить ей обвинением в колдовстве, она живо язык развяжет…

— Это старая цыганка из табора, стоявшего здесь несколько дней.

— То есть табор уже ушёл? — Пожилой огорчился. — Вряд ли в таком случае удастся что-то доказать…

— Неужели вы не сможете заставить Прасковью говорить? С вашими-то талантами… — Молодой брезгливо скривил губы.

— Ну отчего же… Конечно, смогу. — Пожилой улыбнулся беззлобно, похоже, отвращение собеседника его не оскорбило, а позабавило. — Донести-то я её заставлю… Но скажите-ка, дружочек, кто из них двоих сильнее духом — Прасковья или Мавра?

— Конечно, Мавра, — заверил молодой, не задумываясь.

— Вот то-то и оно, — вздохнул пожилой. — Если Мавра не признается… а она не признается — в сём даже сомневаться нечего, ибо признание приведёт её на плаху, — то при дознании первой на дыбе висеть вашей Прасковье, и её донос будет считаться праведным, ежели она три пытки выдержит, от слов своих не откажется… Как полагаете, выдержит?

— Нет… — Молодой помрачнел. — Она от них откажется, едва только ту дыбу увидит…

— И я так полагаю, — согласно кивнул старик. — Да и вообще я не большой сторонник допрашивать с пристрастием дам, к тому же принадлежащих к высшему обществу. Тут осторожность превеликая нужна, можно такое услыхать, что потом бы самому как кур в ощип не угодить. Слово-то не чижик, коли с уст слетело, да ещё в расспросной каморе, в присутствии канцеляристов, что протокол ведут, назад его при всём радении не словишь…

— Должен быть флакон с зельем, но покуда мне не удалось его найти… — Молодой вздохнул.

— Что ж, зелье — это лучше, особливо ежели вы его найдёте у преступницы, а не в огороде под кустом… Но вам тогда придётся свидетельствовать на дознании. Не боитесь?

Молодой некоторое время молчал, сумрак не давал возможности проследить за выражением его лица, но пожилой, кажется, и не стремился к тому — тянул своё пиво и лениво скользил взглядом по сторонам. Наконец, собеседник взглянул прямо на своего визави, и пожилой господин отметил сузившиеся глаза и сжатые губы:

— Боюсь, ваше превосходительство. Вас все боятся. — Молодой вновь усмехнулся криво. — Но волков бояться — грибов не видать. Я поищу зелье, а коли не найдётся, вызнаю и другие грешки государыни цесаревны, не сомневайтесь.

Спрятавшись за портьерой, Прасковья смотрела в окно — возле ворот конюшни стояли старая цыганка и Алексей Розум и о чём-то разговаривали. Казак глядел серьёзно, хотя обычно улыбка не сходила с его уст. Господи, ну о чём он может говорить с этой жуткой старухой? А вдруг… вдруг она расскажет ему…

С трудом сглотнув ком в горле, Прасковья стиснула ладони — влажные, липкие и холодные, точно лягушачья кожа.

Из ворот показался конюх Ермил, который вёл в поводу невысокую лохматую лошадку без седла. Тётя Зара, подоткнув юбку, ловко, точно молодая, взобралась верхом — по-татарски, как мужчина — и, склонившись к Розуму, что-то шепнула в самое ухо, затем легонько похлопала по плечу и бодрой рысью поехала прочь.

Прасковья невольно перекрестилась, глядя ей вслед. Слава Богу! Закончились её мучения! Как же она боялась эту старуху! Даже к Мавре старалась не заходить, чтобы не попадаться той на глаза. А если и заглядывала, пыталась подгадать так, чтобы зелейницы в комнате не оказалось. Но предосторожность не помогла — однажды вечером столкнулась с той во дворе нос к носу — цыганка, обвязав платком мокрые волосы, возвращалась из бани. Вид у неё был такой обыденно-домашний, что Прасковья замешкалась и не шмыгнула, увидев её, в кусты. А зря.

Поравнявшись, цыганка остро взглянула в лицо страшными чёрными глазами и вдруг остановилась.

— Не делай того! — проговорила она грозно. — Беда будет! Твоя подруга не послушала меня и что вышло? Остановись, иначе горько пожалеешь! Всякий человек должен сам распоряжаться своим сердцем. Волю в любви отнимать ни у кого нельзя!

Прасковья в ужасе шарахнулась от неё и бросилась прочь.