Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

Мы шли от ягоды к ягоде

И от гриба к грибу

На дальнюю мельницу,

В приветливую избу.

В лесу бежала извивная

Порожистая река.

Дрожала в руке узывная

Талантливая рука.

И чувства чуть поздноватые

В груди чертили свой знак:

И щеки продолговатые

Твои алели, как мак.

И выпуклости бронзотелые

Чуть бились под блузкой твоей.

И косы твои параллельные

Спадали вблизи ушей.

И очи твои изумрудные

Вонзали в мои свою сталь,

Скрывая за ней запрудную

Безудержную печаль.

Даря поцелуи короткие, —

Как молния их лезвиё! —

Бросала ты строки четкие

Свои — о себе, про свое…

В них было так много лирики,

Была она так резка…

Смотрел, как тают пузырики

В ключе на опушке леска.

Смотрел, как играет с мушкою,

Выпрыгивая на мель,

Быв в то же время игрушкою

Сама для меня — форель…

Мы ели чернику черную,

Фиолевый гоноболь,

Срывали траву узорную

И сладкую знали боль…

Погода стояла дивная,

Чуть перились облака,

А рядом, как ты, узывная,

Стремглавно неслась река.

По отвесному берегу моря маленькой Эстии,

Вдоль рябины, нагроздившей горьковатый коралл,

Где поющие девушки нежно взор заневестили,

Чья душа целомудренней, чем берёзья кора,

По аллее, раскинутой над черной смородиной,

Чем подгорье окустено вплоть до самой воды,

Мы проходим дорогою, что не раз нами пройдена,

И всё ищем висячие кружевные сады…

И всё строим воздушные невозможные замки

И за синими птицами неустанно бежим,

Между тем как поблизости — ласточки те же самые,

Что и прошлый раз реяли, пеночки и стрижи.

Нет, на птицу на синюю не похожа ты, ласточка,

На палаццо надземное не похожа изба.

Дай рябины мне кисточку, ненаглядная Эсточка,

Ту, что ветер проказливо и шутя колебал…

Если в жизни нет девушек, кто глаза заневестили,

А бабища развратная без лица и без глаз,

Пусть возникнет огромное в этой маленькой Эстии:

Ведь у нас гениальная чудотворка — игла!

О каждом новом свежем пне,

О ветви, сломанной бесцельно,

Тоскую я душой смертельно.

И так трагично-больно мне.

Редеет парк, редеет глушь,

Редеют ёловые кущи…

Он был когда-то леса гуще,

И в зеркалах осенних луж

Он отражался исполином…

Но вот пришли на двух ногах

Животные — и по долинам

Топор разнес свой гулкий взмах.

Я слышу, как, внимая гуду

Убийственного топора,

Парк шепчет: «Вскоре я не буду…

Но я ведь жил — была пора…»

В те времена, когда роились грезы

В сердцах людей, прозрачны и ясны,

Как хороши, как свежи были розы

Моей любви, и славы, и весны!

Прошли лета, и всюду льются слезы…

Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране…

Как хороши, как свежи ныне розы

Воспоминаний о минувшем дне!

Но дни идут — уже стихают грозы.

Вернуться в дом Россия ищет троп…

Как хороши, как свежи будут розы,

Моей страной мне брошенные в гроб!

Мой взор мечтанья оросили:

Вновь — там, за башнями Кремля, —

Неподражаемой России

Незаменимая земля.

В ней и убогое богато,

Полны значенья пустячки:

Княгиня старая с Арбата

Читает Фета сквозь очки…

А вот к уютной церковушке

Подъехав в щегольском «купэ»,

Кокотка оделяет кружки,

Своя в тоскующей толпе…

И ты, вечерняя прогулка

На тройке вдоль Москва-реки!

Гранитного ли переулка

Радушные особняки…

И там, в одном из них, где стайка

Мечтаний замедляет лёт,

Московским солнышком хозяйка

Растапливает «невский лед»…

Мечты! вы — странницы босые,

Идущие через поля, —

Неповергаемой России

Неизменимая земля!

Я стою у окна в серебреющее повечерье

И смотрю из него на использованные поля,

Где солома от убранной ржи ощетинила перья

И насторожилась заморозками пустая земля.

Ничего! — ни от вас, лепестки белых яблонек детства,

Ни от вас, кружевные гондолы утонченных чувств…

Я растратил свой дар — мне врученное Богом наследство, —

Обнищал, приутих и душою расхищенной пуст…

И весь вечер — без слов, без надежд, без мечты, без желаний,

Машинально смотря, как выходит из моря луна

И блуждает мой друг по октябрьской мерзлой поляне,

Тщетно силясь в тоске мне помочь, — я стою у окна.

На планете Земле, — для ее населенья обширной,

Но такой небольшой созерцающим Землю извне, —

Где нет места душе благородной, глубокой и мирной,

Не нашедшей услады в разврате, наживе, войне;

На планете Земле, помешавшейся от самомненья

И считающей все остальные планеты ничем,

Потому что на ней — этом призрачном перле творенья —

Если верить легенде, был создан когда-то Эдем;

Где был распят Христос, жизнь отдавший за атом вселенной,

Где любовь, налетая, скорбит на отвесной скале

В ужасе пред людьми — там, на вашей планете презренной,

Каково быть поэтом на вашей жестокой Земле?!

В белой лодке с синими бортами

В забытьи чарующих озер

Я весь день наедине с мечтами,

Неуловленной строфой пронзен.

Поплавок, готовый кануть в воду,

Надо мной часами ворожит.

Ах, чего бы только я не отдал,

Чтобы так текла и дальше жизнь!

Чтобы загорались вновь и гасли

Краски неба, строфы в голове…

Говоря по совести, я счастлив,

Как изверившийся человек.

Я постиг тщету за эти годы.

Что осталось, знать желаешь ты?

Поплавок, готовый кануть в воду,

И стихи — в бездонность пустоты…

Ничего здесь никому не нужно,

Потому что ничего и нет

В жизни, перед смертью безоружной,

Протекающей как бы во сне…

Соловьи монастырского сада,

Как и все на земле соловьи,

Говорят, что одна есть отрада

И что эта отрада — в любви…

И цветы монастырского луга

С лаской, свойственной только цветам,

Говорят, что одна есть заслуга:

Прикоснуться к любимым устам…

Монастырского леса озера,

Переполненные голубым,

Говорят, нет лазурнее взора,

Как у тех, кто влюблен и любим.

Ночью выплыла из Байкала

И, поближе держась к кайме

Нижних скал (не меня ль искала?),

Ангарою пошла таймень.

К Ледовитому океану

В неприснившиеся края

Увлекла (это все по плану!)

Малахитовая струя.

Перерезала путь фаланге

Лодок с рыбой, плывущих в порт,

Посетила в пути Архангельск

И в Норвежский зашла фиорд.

Только — долго ли там, коротко ль, —

Много странного пережив,

Утомленная рыба кротко

Финский выискала залив.

И в ту речку, где я весною

Постоянно, она вплыла,

И ту удочку, что со мною

Неизменно, она нашла…

Там я выудил в предвесенний

Бодрый, солнечный, тихий день

В силу высших предназначений

Мне ниспосланную таймень.

Изменить бы! Кому? Ах, не все ли равно!

Предыдущему. Каждому. Ясно.

С кем? И это не важно. На свете одно

Изменяющееся прекрасно.

Одному отдаваясь, мечтать о другом —

Неиспробованном, невкушенном,

Незнакомом вчера, кто сегодня знаком

И прикинется завтра влюбленным…

Изменить — и во что бы ни стало, да так,

Чтоб почувствовать эту измену!

В этом скверного нет. Это только пустяк.

Точно новое платье надену.

И при этом возлюбленных так обмануть,

Ревность так усыпить в них умело,

Чтобы косо они не посмели взглянуть, —

Я же прямо в глаза бы посмела!

Наглость, холод и ложь — в этом сущность моя.

На страданья ответом мой хохот.

Я красива, скользка и подла, как змея,

И бездушно суха, как эпоха.

На озере Конзо, большом и красивом,

Я в лодке вплываю в расплавленный зной.

За полем вдали монастырь над обрывом,

И с берега солнечной пахнет сосной.

Безлюдье вокруг. Все объято покоем.

Болото и поле. Леса и вода.

Стрекозы лазурным проносятся строем.

И ночи — как миги, и дни — как года.

К столбам подплываю, что вбиты издревле

В песчаное, гравием крытое дно.

Привязываюсь и мечтательно внемлю

Тому, что удильщику только дано:

Громадные окуни в столбики лбами

Стучат, любопытные, лодку тряся,

И шейку от рака хватают губами:

Вот всосан кусочек, а вот уж и вся.

Прозрачна вода. Я отчетливо вижу,

Как, шейку всосав, окунь хочет уйти.

Но быстрой подсечкой, склоняясь все ниже,

Его останавливаю на пути.

И взвертится окунь большими кругами,

Под лодку бросаясь, весь — пыл и борьба,

Победу почувствовавшими руками

Я к борту его, и он штиль всколебал…

Он — в лодке. Он бьется. Глаза в изумленья.

Рот судорожно раскрывается: он

Все ищет воды. В золотом отдаленьи

Укором церковный тревожится звон…

И солнце садится. И веет прохлада.

И плещется рыбой вечерней вода.

И липы зовут монастырского сада,

Где ночи — как миги, и дни — как года…

Высокая стоит луна.

Высокие стоят морозы.

Далекие скрипят обозы.

И кажется, что нам слышна

Архангельская тишина.

Она слышна, — она видна:

В ней всхлипы клюквенной трясины,

В ней хрусты снежной парусины,

В ней тихих крыльев белизна —

Архангельская тишина…

Я чувствую, близится судное время:

Бездушье мы духом своим победим,

И в сердце России под странами всеми

Народом народ будет грозно судим.

И спросят избранники — русские люди, —

У всех обвиняемых русских людей,

За что умертвили они в самосуде

Цвет яркой культуры отчизны своей.

Зачем православные Бога забыли,

Зачем шли на брата, рубя и разя…

И скажут они: мы обмануты были,

Мы верили в то, во что верить нельзя…

И судьи умолкнут в печали любовной,

Проверив себя в неизбежный черед,

И спросят: «Но кто же зачинщик виновный?»

И будет ответ: «Виноват весь народ.

Он думал о счастье отчизны родимой,

Он шел на жестокость во имя любви»…

И судьи воскликнут: «Народ подсудимый!

Ты нам неподсуден. Мы братья твои!

Мы — часть твоя, пядь твоя, кровь твоя, грешный,

Наивный, стремящийся вечно вперед,

Взыскующий Бога в Европе кромешной,

Счастливый в несчастьи, великий народ!»

Даже странно себе представить,

На кирпичный смотря забор,

Что, оставив плевок заставе,

Можно в черный умчаться бор.

В бор, где вереск, грибы да белки,

Воздух озера молодой

И ручьи, что чисты и мелки,

Влагой бьющие золотой.

Шеломящие мозг подводы

На булыжниках городских, —

Тишины моей антиподы, —

Боже, как я устал от них!

Город душу обрек страданью,

Город душу мою связал.

Потому нет прекрасней зданья

В каждом городе, чем вокзал!

Я сделал опыт. Он печален.

Чужой останется чужим.

Пора домой; залив зеркален,

Идет весна к дверям моим.

Еще одна весна. Быть может,

Уже последняя. Ну что ж,

Она постичь душой поможет,

Чем дом покинутый хорош.

Имея свой, не строй другого.

Всегда довольствуйся одним.

Чужих освоить бестолково:

Чужой останется чужим.