Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

Свиданья юного ужель опять тревога

И трепет огненный?.. Чу, милые шаги!

Дарохранительница Бога,

О Ночь-молчальница, у нашего порога

Святую тайну стереги!

А спросит демон-соглядатай:

«Чей в доме дивный свет зажегся и потух?» —

Устами звездными скажи: «Летает Дух

В лугах моих пчелой крылатой.

И все мои цветы — мириады звезд — горят

Желаньем жертвенным убийственного жала

И с медом свет Ему дарят;

И, погасая в Нем, чтó знали изначала,

Последней вспышкой говорят».

Два суженных зрачка, — два темных обелиска,

Рассекших золото пылающего диска, —

В меня вперив, мой кот, как на заре Мемнон,

Из недр рокочущих изводит сладкий стон.

И сон, что семени в нем память сохранила,

Мне снится: — отмели медлительного Нила

И в солнечном костре слепых от блеска дней

Священная чреда идущих в шаг теней

С повернутым ко мне и станом, и оплечьем, —

И с профилем зверей на теле человечьем.

Подобья ястребов, шакалов, львиц, коров,

Какими в дол глядит полдневный мрак богов…

Очнись! Не Нил плескал, не сонный кот мурлыкал:

Размерно бормоча, ты чары сам накликал.

Ни пальм ленивых нет, ни друга мирных нег, —

А печи жаркий глаз, да за окошком снег.

Ни вор во двор не лезет, ни гостя у ворот:

Все спит, один играет огнями небосвод.

А пес рычит и воет, и будит зимний сон;

Тоскливые загадки загадывает он.

Быть может, в недрах Ночи он видит прежде нас,

Чтó, став недвижно, очи в последний узрят час?

Иль, слыша вой зазывный родных подземных свор,

С их станом заунывный заводит разговор?

Резва в полях пустынных, где путь лежит теней,

Их бешеная стая: «Летать бы, лая, с ней…»

Иль есть меж полчищ Ада и ратей Дня вражда,

И псу, как волчье стадо, его родня чужда?

И за кого б на травле вступился страж людской?

За странницу ли Душу, зовущую покой?

Иль гнал бы, ловчий сильный, ее чрез топь и гать?

И пастию могильной рвался бы растерзать?..

Блажен, кто с провожатым сойдет в кромешный мрак:

Махнув жезлом крылатым, вождь укротит собак.

И скоро степью бледной на дальний огонек

Придет он в скит к обедне и станет в уголок.

И взора не подымет на лица вкруг себя:

Узнает сердце милых, и тая, и любя.

А вот и Сам выходит, пресветлый, на амвон,

И Хлеб им предлагает, и Чашу держит Он.

И те за Хлебом Жизни идут чредой одной;

И те, кто Чаши жаждут, другою стороной…

Молчанье света! Сладость! Не Гость ли у ворот?..

Немеет ночь. Играет огнями небосвод.

Родная речь певцу земли родная:

В ней предков неразменный клад лежит,

И нáшептом дубровным ворожит

Внушенных небом песен мать земная.

Как было древле, — глубь заповеднáя

Зачатий ждет, и дух над ней кружит…

И сила недр, полна, в лозе бежит,

Словесных гроздий сладость наливная.

Прославленная, светится, звеня

С отгулом сфер, звучащих издалеча,

Стихия светом умного огня.

И вещий гимн, их свадебная встреча;

Как угль, в алмаз замкнувший солнце дня, —

Творенья духоносного предтеча.

Повсюду гость, и чуженин,

И с Музой века безземелен,

Скворешниц вольных гражданин,

Беспочвенно я запределен.

И по-иному луг мне зелен,

Журчит иначе студенец

Под сенницей лесных молелен,

Чем жнице ль, пастушку ль овец, —

Микулам, сельским уроженцам,

Поднявшим ралами поля…

Но и скитальцам, отщепенцам

Ты мать родимая, Земля.

И в одиночестве, в пустыне,

В смарагдовой твоей раине,

Едва склонюсь к тебе, дремля, —

Ты шепчешь, сонный мох стеля,

О колыбели, о святыне.

Тебе завет, потомок мой,

Земли грядущий поселенец!

От зверя-предка путь прямой

К звериности глухонемой.

От зверя кто спасет? Младенец.

Его лишь ты в себе спаси:

Еще невинный, он играет

С лучом и к Богу в небеси,

Смеясь, ручонки простирает.

В стенах, ограде римской славы,

На Авентине, мой приход —

Базилика шумна Саввы,

Что Освященным Русь зовет.

Пришел с пустынных плоскогорий

Сонм Саваитов, Сириян,

С причастной чашей для мирян;

Им церковь дал святой Григорий.

Сень подпирают кораблей

Из капищ взятые колонны;

Узорочьем цветных камней

По мрамору пестрят амвоны;

В апсиде — агнцы… Мил убор

Твоих, о Рим, святилищ Дряхлых!

Как бы меж кипарисов чахлых

Он чрез века уводит взор

Тропой прямой, тропою тесной,

Пройденной родом христиан, —

И всё в дали тропы чудесной

Идут Петр, Яков, Иоанн.

«У лукоморья дуб зеленый…»

Он над пучиною соленой

Певцом посажен при луке,

Растет в молве укорененный,

Укорененный в языке.

И небылица былью станет,

Коли певец ее помянет,

Коль имя ей умел наречь.

Отступит море, — дуб не вянет,

Пока жива родная речь.

Нищий, в даре вижу чудо,

В чуде — длани Божьей дар.

На серебряное блюдо

Падает хрустальный шар.

Медь деньгú по меди брякнет

(Старику до похорон

Благостыня не иссякнет) —

Сферы слышу тонкий звон.

Видит ангелов и землю

Взор угасший в хрустале…

Так бесславие приемлю,

Велисарий[4], на земле.

Верх и низ в тебе, как спицы

В колесе, Небесный мяч,

С той поры как на зеницы

Мне покой пролил палач.

Хирурги белые, склонясь к долине слез,

О неба действенные силы,

Вы плоть нам режете, бесчувствия наркоз

Вливая в трепетные жилы.

И, гнойник хульных язв, растленный Человек,

Пособник Дьявола злорадный,

Исток отравленный несущих скверну рек,

Не брошен вами Смерти жадной.

Целите вы, чтó тварь Творцу дает целить,

И мнится вам, что недостанет

Христовой Крови всей — смоль мира убелить,

Но капать Кровь не перестанет.

Со двух дубов соседних

Спор о судьбах последних

Два ворона вели.

С потопа числят годы;

Пред ними сходят роды

В покоища Земли.

Пророчил черный вод возврат,

А белый граял: «Арарат».

Хвалились: — «Белизною

Я полюбился Ною;

Он отпер мне ковчег.

В волнах не сыщешь зерен;

От мертвой снеди черен

Стал этих перьев снег».

— «Я в радуге небесных врат

Стал, черный, бел, как Арарат».

Со двух дубов соседних

О временах последних

Два врана спор вели,

Два вещих сторожила,

Два пламени светила

Над забытьем Земли.

Пророчил черный вод возврат,

А белый славил Арарат.

Себя надменно не кори,

Что бóльшего не совершил;

О том, чтó мог, не говори,

Коль не нашлось на дело сил.

Кто стан свой знает, сердцем прост?

Не тот же ль твой, как ни тянись,

Останется природный рост?

За тенью славы не гонись.

Тень за тобой, не ты за ней;

Порой короче тень, чем ты,

Порой протянется длинней —

Чтоб исказить твои черты.

Будь слуха страж: твоя струна

(Звал душу лирою Платон),

Всегда ль равно напряжена,

И верен ли звучанья тон?

Искусство ангельской руки

В целительном наитьи сна

Так нагнетет твои колки,

Чтобы не лопнула струна.

Зверь щетинится с испугу;

В холе, неге шерсть гладка.

Входит злобы ветр в лачугу,

И постель забот жестка.

Страх и скорбь, нужда, разруха,

Опыт бегства и конца

Все ж участливей сердца

Делают, и чутким ухо.

Темен дух. Быть может, в нас

Только трубы роковые

Родники любви, впервые,

Разомкнут — в последний час.

Различны прежде были меры

Владыки, воина, жреца,

Пирата, мастера, гетеры,

И земледельца, и купца.

Теперь один запас понятий,

Один разменочный язык

Равняют всех в гражданстве братий;

Обличья заменил ярлык.

Бьют тем же шаром те же кегли

Бунтарь, епископ и король,

Клейма фабричного избегли

Вы, чья не обуяла соль!

Мир плоско выравнен, а духа

Единомысленного нет;

Летит Эриния — Разруха —

За колесницею побед.

Зачем, о дали, голубея,

Вы мне сулите чудеса, —

Что там, за краем, нежно млея,

Дол претворился в небеса?

Куда бы дух ни узывало

Желанье инобытия,

В лазоревое покрывало

Облачена любовь моя.

Земля все ту же власяницу

Влачит, и моря гул уныл —

Везде, какую б ты границу

Ни перешел, ни переплыл.

А вы, на грани голубея,

Сулите, дали, впереди

Успокоенье Элизея

И небо на земной груди.

Европа — утра хмурый холод

И хмурь содвинутых бровей,

И в серой мгле Циклопов молот,

И тень готических церквей.

Россия — рельсовый широкий

По снегу путь, мешки, узлы;

На странничьей тропе далекой

Вериги или кандалы.

Земля — седые океаны

И горных белизна костей,

И — как расползшиеся раны

По телу — городá людей.

Вечный город! Снова танки,

Хоть и дружеские ныне,

У дверей твоей святыни,

И на стогнах древних янки

Пьянствуют, и полнит рынки

Клёкт гортанный мусульмана,

И шотландские волынки

Под столпом дудят Траяна.

Волей неба сокровенной

Так, на клич мирской тревоги,

Все ведут в тебя дороги,

Средоточие вселенной!

Едва медовый справлен Спас,

Светает Спас преображенский.

Спас третий — с вечери успенской.

Иванов день: всему свой час.

Крест, свет нагорный, Лика чудо,

С главой усекновенной блюдо:

Страстных святынь иконостас.

Мед с краю, горечь в сердце кубка.

Путь к обновленью естества

Доколе будет — с оцтом губка,

Усекновенная глава?

В юдоли слез трех райских кущей,

Как Петр восторженный, ищу.

Покинутый, к Мимоидущей

Тянусь и — сирота — ропщу,

Что лишь в нетварном убеленье

Земля завидит свой Фавор,

Над полым гробом уж Успенье

Величит ангельский собор.

Преображенью праздник смежный,

Ты, риза белая души,

Ты, в зное вихрь Марии Снежной,

Пожар чистилища туши

И, след стопы лелея нежной,

Остылый пепл запороши.

Лесов мутнеющий свинец

Застлали под вечер метели.

Бежит на запад гурт овец,

Роняя серые кудели.

В лохмотьях огненный пастух

Окрай земли костер разводит.

Ушел за край. Костер потух.

В потемках вьюга колобродит.

О, снежных вьюг в ночи завой!

О, север негостеприимный!

Не сговор ли тоски взаимной

Мне в снах являет образ твой?

Сползая, медленно ль истают

Иль мир оденут ледники,

О том Природу не пытают

Платоновы ученики.

Умрем, — как от земли далеким

Себя почувствуем, когда

Взойдет над глетчером глубоким

Меня позвавшая звезда.

Гул сфер наполнит слух бесплотный…

Из гармонических пучин

Расслышу ль гор язык немотный —

Глухие грохоты лавин?