Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

Иссохший, легкий, с бронзовою кожей

Он мал и тверд, но это — апельсин.

В моем саду он рос и зрел один,

На золотое яблочко похожий.

Куст был покрыт цветами для невест —

Цветами подвенечного убора,

Но лишь один дал плод, — другие скоро

Осыпались, развеялись окрест.

Храню его, а он благоуханье

Свое хранит, свой горький аромат;

Встряхнешь его — в нем семена стучат

И будят о другом воспоминанье, —

И вижу я пасхальное яйцо,

Полвека пролежавшее в божнице

У няни, и мелькающие спицы

В ее руках, и доброе лицо.

— Со мной им похристосовался Гриша,

Мой суженый, — начнет она рассказ,

И снова я, уже не в первый раз,

О Грише, женихе погибшем, слышу.

Война, набор, жених уйдет в поход

И никогда к невесте не вернется…

Тут няня вдруг вздохнет и улыбнется

И, взяв яйцо, над ухом мне встряхнет.

В сухом яйце постукивает что-то.

— Кто в нем живет? — спрошу я, чуть дыша,

И няня скажет: — Гришина душа! —

И вновь яйцо положит у киота.

Пушинку с семенем в окно

Трамвая бросил резвый ветер,

И я один ее заметил

И спас от гибели зерно.

В горшок, где лилия всходила,

Я посадил его потом

И скоро позабыл о нем, —

Не до цветов мне как-то было.

Но после я грустил, узнав,

Что лилий заглушил отростки —

Зерном рожденный — серый, жесткий

Крепыш-плебей из сорных трав.

Есть в мире чья-то воля злая, —

Зло под добром укрыто в ней, —

И часто губим мы друзей,

Врагов от гибели спасая.

В костре заката тлеют головни, —

Их не покрыл еще вечерний сизый пепел.

Еще не блещут звездные огни,

И месяц молодой из речки не пил,

Но уж не ярче, а темней небес

На сельской колокольне крест.

Смывает вечер яркие мазки

С картины дня росою холодящей…

Час непонятной сладостной тоски, —

О чем — Бог весть! О жизни уходящей?

Иль о нездешней жизни, о иной, —

Где крылья у меня сияли за спиной?..

Легко сказать: Бодрись!

Легко сказать: Забудь!

А если круто вниз

Сорвался жизни путь?

А если я — изгой?

А если я — один?

А если я грозой

Снесен с родных вершин?

Ведь нет подняться сил,

Ведь сломано крыло,

Ведь я не позабыл,

Как наверху светло!

Ахматова, Иванов, Мандельштам, —

Забытая тетрадь «Гиперборея»[104] —

Приют прохожим молодым стихам —

Счастливых лет счастливая затея.

Сегодня я извлек ее со дна

Запущенного старого архива.

Иль сорок лет — еще не старина?

И уцелеть средь них — совсем не диво?

«Октябрь. Тетрадь восьмая. Девятьсот

Тринадцатого года»… Год заката,

Последний светлый беззаботный год.

Потом — не жизнь, — расправа и расплата.

Тетрадь — свидетель золотой поры,

Страницы, ускользнувшие от Леты.

Раскрыл, читаю, а глаза мокры, —

Как молоды стихи, как молоды поэты!

И как я стар! Как зря прошли года!

Как впереди темно, и как пустынно сзади!

Как жутко знать, что от меня следа

Никто не встретит ни в какой тетради.

Как мрачен в кровавом закате

Тяжелый тюремный карниз!

Мост вздохов[105], молитв и проклятий

Над черным каналом повис.

Налево — дворец лучезарный,

Ряды раззолоченных зал, —

В них где-то таился коварный

Всесильный паук — Трибунал;

Под крышей свинцовой направо —

Ряд каменных узких мешков…

От блеска, почета и славы

До гибели — двадцать шагов.

Не яблони ли в небе отцвели?

Не мотыльков ли белых кружит стая?

Не лепестки ль, не крылья ли, блистая,

В морозный день на старый Рим легли?

Нежданный гость полуденной земли —

Везде белеет пелена густая,

Покрыта ей и улица пустая,

И древний храм, и пышный парк вдали.

Когда мороз под ледяным забралом

Шагает вдоль по улицам пустым,

Покрытым серебристым покрывалом, —

И чуждый мир мне кажется родным,

И близок мне — в уборе небывалом —

Великий город семихолмный Рим.

Их было трое — молодых прислужниц

В известной всем таверне Азэлины, —

Все три — красавицы: Сиона дочь Мария,

Гречанка Эгле, Смирна из Египта.

Когда дохнул огнем Везувий на Помпею

И раскаленный град камней, песка и пепла

Низвергнулся на обреченный город,

Веселая таверна опустела.

Все завсегдатаи мгновенно разбежались, —

Кто — по домам, кто — к Сарно, кто — на взморье,

И три красавицы покинули таверну,

И все в один и тот же час погибли…

Прошли века. Обличье тела Смирны

Нашли среди других у алтаря Изиды,

А тело Эгле — в парке пышной виллы —

В объятиях патриция Марцелла,

У цирка в портике нашли Марии тело, —

Она в земном поклоне там застыла

Пред камнем, на котором был изваян

Из слов молитвы «Pater noster» крест.

Как сыплются песчинки дней

В клепсидре жизни струйкой серой!

Как мало их осталось в ней,

И сколько в каждой ясной веры,

Что нет движению конца,

Что в должный миг всегда готова

Рука премудрого Творца

Перевернуть клепсидру снова.

И, краткий вниз свершив полет,

Песчинка средь других ложится

И ждет, когда придет черед

В движенье новое включиться,

Чтоб в этом новом череду

Опять катиться — без заботы

О том, в каком она ряду,

Среди кого, какой по счету.

Сжигающая боль в груди,

В глазах — мельканье белых крылий,

И чьи-то руки впереди

Из жизни дверь мне растворили.

За нею нет земных дорог,

Не знаю я, — там сон иль бденье…

Как страшно перейти порог!

И что за ним? — полет? паденье?..

Ответов нет. А боль острей,

Метелью стали крыл мельканья…

О, поскорей бы, поскорей

Прервался ужас ожиданья!

Откройтесь, бездна или твердь,

Коль срок настал покинуть землю! —

Я принял жизнь, приму и смерть,

Но страха смерти не приемлю.

Было в комнате только одно

Чуть серевшее в мраке окно,

Но — луна показалась едва —

Неожиданно стало их два.

Лунный луч в серебристом огне

Прилетел и прижался к стене,

И раскрылась стена, и за ней —

Легкий танец прозрачных теней.

За окном настоящим слышны

Говор, смех, переплески волны,

А за лунным окном — тишина

Глубока, безмятежна, ясна.

Где мой мир? За каким он окном?

В надоедливом шуме земном

Или в светлом молчаньи луны

На холодном экране стены?

Пусть стена преграждает мой взгляд, —

Для мечты не бывает преград,

И купаюсь я в лунной тиши,

Как в стихии, родной для души.

В темнице сыро. Ладога туманна,

Туманен узника бездумный взгляд…

Из люльки — мимо трона — в каземат, —

Таков удел шестого Иоанна[107].

Он здесь давно живет под кличкой бранной

Забавой для тюремщиков-солдат,

Без мысли и без чувства автомат,

Полумертвец с улыбкой постоянной.

Здесь жизнью сказка начата с конца, —

Здесь не Иван-дурак до царского венца

Достиг путем удачи иль обмана,

Судьбы неотвратимая рука

Здесь превратила в куклу, в дурака

Несчастного Царевича Ивана.

Яснее вижу в темноте

Всё, что когда-то видел в свете,

Но впечатления не те

Теперь дают картины эти.

Как будто был я близорук,

И мне теперь очки надели, —

Всё так отчетливо вокруг,

Всё так, как есть на самом деле,

И даже больше, — суть идей

И чувств теперь я глубже вижу,

Кого любил — люблю сильней

И никого не ненавижу.

Помнишь дом времен Елизаветы, —

Прихотливо выгнутый фасад,

Временем как будто не задетый,

Хоть построен двести лет назад?

Помнишь толщу крепких стен старинных,

Старых комнат горделивый вид?

В полутемных переходах длинных —

Помнишь коридор — «аппендицит»?

Помнишь — в этой путанице сложной —

Памятник давно отцветших лет,

Пережиток роскоши вельможной —

На алтарь похожий кабинет?

Только крюк от веницейской люстры

Сохранил там купол-потолок,

И, в окно влетая, ветер шустрый

Хрусталем звенеть уже не мог,

Там колонны стройные попарно

Разошлись по четырем углам,

Пахло былью там высокопарной,

Несозвучной нашим временам.

Но для нас уютно и красиво

Было там, — мы жили там вдвоем,

Жили просто, ласково, счастливо,

Хоть в отчизне ширился разгром…

Пусть года промчались, но доныне

Помним мы так ясно, как вчера,

Как часы стучали на камине,

Как текли в беседах вечера,

Как огонь в камине, вечно весел,

Исполнял свой танец боевой,

Как в объятьях мастодонтов-кресел

Так уютно было нам с тобой,

Как колонны мрамор глянцевитый

Золотило солнце по утрам,

Как отец — насмешник сановитый —

Заходил побалагурить к нам,

Как кипел кофейник на спиртовке,

Как вдвоем… да нужно ль говорить?

Наш алтарь в хоромах на Покровке

Нам с тобой до гроба не забыть!

Жить — видеть, слышать и любить

И думать о любимом,

Хотя б горела жизни нить

И становилась дымом.

И ничего не позабыть, —

Заставить разум снова

Вить из кудели дыма нить

Сгоревшего былого.

Рождавшейся Империи столица —

Санкт-Петербург — Петрополь — Петроград —

Лишь при Империи Ты мог родиться

И вместе с ней Ты встретил свой закат.

Два века роста, пышного цветенья, —

Архитектуры праздник над Невой,

Расцвет искусств, науки, просвещенья,

Поэзии и чести боевой!

Два века славы, блеска и покоя,

Немногих перемен, недолгих гроз!

Жизнь, как Нева, не ведала застоя,

Ты, град Петра, все украшаясь, рос.

Но славы вековой умолкли хоры,

Империя приблизилась к концу,

И прогремели выстрелы с «Авроры» —

Салют прощальный Зимнему дворцу…

Ты имени лишен, но Всадник Медный

Руки не опустил, — придет пора, —

Разгонит он рукой туман зловредный

И впишет вновь на картах: Град Петра.