Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

Тихо тянутся сонные дроги

И, вздыхая, ползут под откос.

И печально глядит на дороги

У колодцев распятый Христос.

Что за ветер в степи молдаванской!

Как поет под ногами земля!

И легко мне с душою цыганской

Кочевать, никого не любя!

Как все эти картины мне близки,

Сколько вижу знакомых я черт!

И две ласточки, как гимназистки,

Провожают меня на концерт.

Что за ветер в степи молдаванской!

Как поет под ногами земля!

И легко мне с душою цыганской

Кочевать, никого не любя!

Звону дальнему тихо я внемлю

У Днестра на зеленом лугу.

И Российскую милую землю

Узнаю я на том берегу.

А когда засыпают березы

И поля затихают ко сну,

О, как сладко, как больно сквозь слезы

Хоть взглянуть на родную страну…

Я безумно боюсь золотистого плена

Ваших медно-змеиных волос,

Я влюблен в Ваше тонкое имя «Ирена»

И в следы Ваших слез.

Я влюблен в Ваши гордые польские руки,

В эту кровь голубых королей,

В эту бледность лица, до восторга, до муки

Обожженного песней моей.

Разве можно забыть эти детские плечи,

Этот горький заплаканный рот,

И акцент Вашей польской изысканной речи,

И ресниц утомленный полет?

А крылатые брови? А лоб Беатриче?

А весна в повороте лица?..

О, как трудно любить в этом мире приличии,

О, как больно любить без конца!

И бледнеть, и терпеть, и не сметь увлекаться,

И, зажав свое сердце в руке,

Осторожно уйти, навсегда отказаться

И еще улыбаться в тоске.

Не могу, не хочу, наконец — не желаю!

И, приветствуя радостный плен,

Я со сцены Вам сердце, как мячик, бросаю.

Ну, ловите, принцесса Ирен!

Каждый день под окошком он заводит шарманку.

Монотонно и сонно поет об одном.

Плачет старое небо, мочит дождь обезьянку,

Пожилую актрису с утомленным лицом.

Ты усталый паяц, ты смешной балаганщик

С обнаженной душой, ты не знаешь стыда.

Замолчи, замолчи, сумасшедший шарманщик,

Мои песни мне надо забыть навсегда, навсегда.

Мчится бешеный шар и летит в бесконечность,

И смешные букашки облепили его,

Бьются, вьются, жужжат и с расчетом на вечность

Исчезают, как дым, не узнав ничего.

А высоко вверху Время — старый обманщик,

Как пылинки с цветов, с них сдувает года…

Замолчи, замолчи, сумасшедший шарманщик,

Этой песни нам лучше не знать никогда, никогда.

Мы — осенние листья, нас бурей сорвало.

Нас всё гонят и гонят ветров табуны.

Кто же нас успокоит, бесконечно усталых,

Кто укажет нам путь в это царство весны?

Будет это — пророк или просто обманщик,

И в какой только рай нас погонят тогда?

Замолчи, замолчи, сумасшедший шарманщик,

Эту песнь мы не можем забыть никогда, никогда!

В вечерних ресторанах,

В парижских балаганах,

В дешевом электрическом раю,

Всю ночь ломаю руки

От ярости и муки

И людям что-то жалобно пою.

Звенят, гудят джаз-баны,

И злые обезьяны

Мне скалят искалеченные рты.

А я, кривой и пьяный,

Зову их в океаны

И сыплю им в шампанское цветы.

А когда настанет утро, я бреду бульваром сонным,

Где в испуге даже дети убегают от меня.

Я усталый старый клоун, я машу мечом картонным,

И в лучах моей короны умирает светоч дня.

Звенят, гудят джаз-баны,

Танцуют обезьяны

И бешено встречают Рождество,

А я, кривой и пьяный,

Заснул у фортепиано

Под этот дикий гул и торжество.

На башне бьют куранты,

Уходят музыканты,

И елка догорает до конца.

Лакеи тушат свечи,

Давно замолкли речи,

И я уж не могу поднять лица.

И тогда с потухшей елки тихо спрыгнул желтый Ангел

И сказал: «Маэстро, бедный, Вы устали, Вы больны.

Говорят, что Вы в притонах по ночам поете танго,

Даже в нашем добром небе были все удивлены».

И, закрыв лицо руками, я внимал жестокой речи,

Утирая фраком слезы, слезы боли и стыда.

А высоко — в синем небе догорали Божьи свечи

И печальный желтый Ангел тихо таял без следа.

Над Желтой рекою — незрячее белое небо…

Дрожат паруса — крылья ветром расстрелянных птиц,

И коршун летит… и, наверное, думает: «Где бы

Укрыться от этого зноя, от этой тоски без границ».

Да — этой тоски неживого былого Китая,

Тоски Императоров, Мертвых Династий и сил,

Уснувших Богов, и безлюдья от края до края,

Где дремлют века у подножий Великих Могил.

А в пустых городах, — закаленные в мудром Талмуде, —

Терпеливо торгуют евреи, снуют англичане спеша,

Итальянцы и немцы и разные белые люди —

Покорители Мира, купцы и ловцы барыша.

Но в расщелинах глаз, но в покорной улыбке Китая

Дремлют тихие змеи и молнии дальних зарниц,

И когда-нибудь грянет гроза, и застонет земля, сотрясая

Вековое безмолвье Великих Священных Гробниц.

Вознесенный над желтой рекой полусонною,

Город — улей москитов, термитов и пчел,

Я судьбу его знаю, сквозь маску бетонную

Я ее, как раскрытую книгу, прочел.

Это Колосс Родосский на глиняном цоколе,

Это в зыбком болоте увязший кабан,

И великие ламы торжественно прокляли

Чужеземных богов его горький обман.

Победителей будут судить побежденные,

И замкнется возмездия круг роковой,

И об этом давно вопиют прокаженные,

Догнивая у ног его смрадной толпой.

Вот хохочут трамваи, топочут автобусы,

Голосят амбулансы, боясь умереть…

А в ночи фонарей раскаленные глобусы

Да назойливо хнычет китайская медь.

И бегут и бегут сумасшедшие роботы,

И рабы волокут в колесницах рабов,

Воют мамонты, взвив разъяренные хоботы,

Пожирая лебедками чрева судов.

А в больших ресторанах меню — как евангелия,

Повара — как епископы, джаза алтарь

И бесплотно скользящие женщины-ангелы —

В легковейные ткани одетая тварь.

Непорочные девы, зачавшие в дьяволе,

Прижимают к мужчинам усохшую грудь,

Извиваясь, взвиваясь, свиваясь и плавая,

Истекают блаженством последних минут.

А усталые тросы надорванных мускулов

Все влекут и влекут непомерную кладь…

И как будто все это знакомое, русское,

Что забыто давно и вернулось опять.

То ли это колодников гонят конвойные,

То ли это идут бечевой бурлаки…

А над ними и солнце такое же знойное,

На чужом языке — та же песня тоски!

Знаю: будет сметен этот город неоновый

С золотых плоскогорий идущей ордой,

Ибо Божеский, праведный суд Соломоновый

Нависает, как меч, над его головой.