Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

Твоих озер, Норвегия, твоих лесов…

И оборвалась речь сама собою.

На камне женщина поет без слов.

Над нею небо льдисто-голубое.

О верности, о горе, о любви,

О сбившихся с дороги и усталых

— Я здесь! Я близко! Вспомни… назови! —

Сияет снег на озаренных скалах.

Сияют сосны красные в снегу,

Сон недоснившийся, неясный, о котором

Иначе рассказать я не могу

Твоим лесам, Норвегия, твоим озерам.

За все, за все спасибо. За войну,

За революцию и за изгнанье.

За равнодушно-светлую страну,

Где мы теперь «влачим существованье».

Нет доли сладостней — все потерять.

Нет радостней судьбы — скитальцем стать,

И никогда ты к небу не был ближе,

Чем здесь, устав скучать,

Устав дышать,

Без сил, без денег,

Без любви,

В Париже…

Когда мы в Россию вернемся… о, Гамлет восточный[88], когда? —

Пешком, по размытым дорогам, в стоградусные холода,

Без всяких коней и триумфов, без всяких там кликов, пешком,

Но только наверное знать бы, что вовремя мы добредем…

Больница. Когда мы в Россию… колышется счастье в бреду,

Как будто «Коль славен» играют в каком-то приморском саду,

Как будто сквозь белые стены, в морозной предутренней мгле

Колышутся тонкие свечи в морозном и спящем Кремле.

Когда мы… довольно, довольно. Он болен, измучен и наг.

Над нами трехцветным позором полощется нищенский флаг,

И слишком здесь пахнет эфиром, и душно, и слишком тепло.

Когда мы в Россию вернемся… но снегом ее замело.

Пора собираться. Светает. Пора бы и двигаться в путь.

Две медных монеты на веки. Скрещенные руки на грудь.

Что там было? Ширь закатов блеклых,

Золоченых шпилей легкий взлет,

Ледяные розаны на стеклах,

Лед на улицах и в душах лед.

Разговоры будто бы в могилах,

Тишина, которой не смутить…

Десять лет прошло, и мы не в силах

Этого ни вспомнить, ни забыть.

Тысяча пройдет, не повторится,

Не вернется это никогда.

На земле была одна столица,

Все другое — просто города.

Один сказал: «Нам этой жизни мало»,

Другой сказал: «Недостижима цель».

А женщина привычно и устало,

Не слушая, качала колыбель.

И стертые веревки так скрипели,

Так умолкали — каждый раз нежней —

Как будто ангелы ей с неба пели

И о любви беседовали с ней.

Ночь… и к чему говорить о любви?

Кончены розы и соловьи,

Звезды не светят, леса не шумят,

Непоправимое… пятьдесят.

С розами, значит, или без роз,

Ночь, — и «о жизни покончен вопрос».

…И оттого еще более ночь,

Друг, не способный любить и помочь,

Друг моих снов, моего забытья,

Счастье мое, безнадежность моя,

Розовый идол, персидский фазан

Птица, зарница… ну что же, я пьян,

Друг мой, ну что же, так сходят с ума,

И оттого еще более тьма,

И оттого еще глуше в ночи,

Что от немеркнущей, вечной Свечи,

— Если сознание, то в глубине,

Если душа, то на самом дне, —

Луч беспощадный врезается в тьму:

Жить, умирать — все равно одному.

Ну, вот и кончено теперь. Конец.

Легко и просто, грубо и уныло.

А ведь из человеческих сердец

Таких, мне кажется, не много было.

Но что ему мерещилось? О чем

Он вспоминал, поверя сну пустому?

Как на большой дороге, под дождем,

Под леденящим ветром… к дому, к дому.

Ну, вот и дома. Узнаешь? Конец.

Все ясно. Остановка. Окончанье.

А ведь из человеческих сердец…

И это обманувшее сиянье!

Патрон за стойкою глядит привычно, сонно,

Гарсон у столика подводит блюдцам счет.

Настойчиво, назойливо, неугомонно

Одно с другим — огонь и дым — борьбу ведет.

Не для любви любить, не от вина быть пьяным.

Что знает человек, который сам не свой?

Он усмехается над допитым стаканом,

Он что-то говорит, качая головой.

За все, что не сбылось. За тридцать лет разлуки,

За вечер у огня, за руки на плече.

Еще, за ангела… и те, иные звуки…

Летел, полуночью[89]… за небо, вообще!

Он проиграл игру, он за нее ответил.

Пора и по домам. Надежды никакой.

— И беспощадно бел, неумолимо светел,

День занимается в полоске ледяной.

Безлунным вечером, в гостинице, вдвоем,

На грубых простынях привычно засыпая…

Мечтатель, где твой мир? Скиталец, где твой дом?

Не поздно ли искать искусственного рая?

Осенний крупный дождь стучится у окна,

Обои движутся под неподвижным взглядом.

Кто эта женщина? Зачем молчит она?

Зачем лежит она сейчас со мною радом?

Осенним вечером, Бог знает где, вдвоем,

В удушии духов, над облаками дыма…

О том, что мы умрем. О том, что мы живем.

О том, как страшно все. И как непоправимо.

Слушай — и в смутных догадках не лги.

Ночь настает, и какая! Ни зги.

Надо безропотно встретить ее,

Как ни сжималось бы сердце твое.

Слушай себя, но не слушай людей.

Музыка мира все глуше, бедней.

Космос, полеты, восторги, война, —

Жизнь, говорят, измениться должна.

(Да, это так… но не поняли вы:

«Тише воды, ниже травы».)

Ни музыки, ни мысли… Ничего.

Тебе давно чистописанья мало,

Тебе давно игрой постылой стало,

Что для других и путь и торжество.

Но навсегда вплелся в напев твой сонный, —

Ты знаешь сам, — вошел в слова твои,

Бог весть откуда, голос приглушенный,

Быть может, смерти, может быть, любви.

Ночью он плакал. О чем, все равно.

Многое спутано, затаено.

Ночью он плакал, и тихо над ним

Жизни сгоревшей развеялся дым.

Утром другие приходят слова,

Перебираю, что помню едва.

Ночью он плакал. И брезжил в ответ

Слабый, далекий, а все-таки свет.

Ты здесь, опять… Неверная, что надо

Тебе от человека в забытьи?

Скажи на милость, велика отрада —

Улыбки, взгляды, шалости твои!

О, как давно тебе я знаю цену,

Повадки знаю и притворный пыл.

Я не простил… скорей забыл измену,

Да и ночные россказни забыл.

Что пять минут отравленного счастья?

Что сладости в лирическом чаду?

Иной, иной «с восторгом сладострастья»

Я тридцать лет тебя напрасно жду.

Пройдемся, что ж… То плача, то играя,

То будто отрываясь от земли,

Чтоб с берегов искусственного рая

Вернуться нищими, как и пришли.

И мы выходим. Небо? Небо то же,

Снег, рестораны, фонари, дома.

Как холодно и тихо. Как похоже…

Нет, я не болен, не схожу с ума,

Нет, я не обольщаюсь: нет измены.

Чуть кружится, как прежде, голова,

С каким-то невским ветерком от Сены

Летят, как встарь, послушные слова,

День настает почти нездешне яркий,

Расходится предутренняя мгла,

Взвивается над Елисейской Аркой

Адмиралтейства вечная игла.

И в высоте немыслимо морозной,

В сияющей, слепящей вышине

Лик неизменный, милосердный, грозный,

В младенчестве склонявшийся ко мне…

Спасибо, друг. Не оставляй так скоро,

А малодушие ты мне прости.

Не мало человек болтает вздора,

Как говорят, «на жизненном пути».

Не забывай. Случайно, мимоходом,

На огонек, — скажи, придешь?

Был вечер на пятой неделе

Поста. Было больно в груди.

Все жилы тянулись, болели,

Предчувствуя жизнь впереди.

Был зов золотых колоколен,

Был в воздухе звон, а с Невы

Был ветер весенен и волен

И шляпу срывал с головы.

И вот, на глухом перекрестке

Был незабываемый взгляд,

Короткий, как молния, жесткий,

Сухой, будто кольта разряд,

Огромный, как небо, и синий,

Как небо… Вот, кажется, всё.

Ни красок, ни зданий, ни линий,

Но мертвое сердце мое.

Мне было шестнадцать, едва ли

Семнадцать… Вот, кажется, всё.

Ни оторопи, ни печали,

Но мертвое сердце мое.

Есть память, есть доля скитальцев,

Есть книги, стихи, суета,

А жизнь… жизнь прошла между пальцев

На пятой неделе поста.

Поговорить бы хоть теперь, Марина!

При жизни не пришлось. Теперь вас нет.

Но слышится мне голос лебединый,

Как вестник торжества и вестник бед.

При жизни не пришлось. Не я виною.

Литература — приглашенье в ад,

Куда я радостно входил, не скрою,

Откуда никому — путей назад.

Не я виной. Как много в мире боли.

Но ведь и вас я не виню ни в чем.

Всё — по случайности, всё — по неволе.

Как чудно жить. Как плохо мы живем.