Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

Шум города и шум дождя слились

в бормочущий во мраке бег.

Проходит жизнь. Прошла. Молчи, смирись.

Ни воротить, ни изменить вовек.

Кроватка. Няня. Пение волчка.

Вечерний запах ламп и шум подков,

и колокольный гул издалека,

и милый шелест маминых шагов.

Зима. Слепой московский небосвод,

ученых дней постыло-ровный ряд…

Полки в далекий тянутся поход,

и марши заунывные томят.

Сверкание гремящих поездов,

как счастье невозможное, зовет.

Над башнями немецких городов

заря пернатым облаком цветет.

Жасмина звездно-сладостный дурман,

и незнакомой девушки ответ.

В полдневном парке плещущий фонтан

поет: быть может — да, быть может — нет.

Свет обреченный, день печальный…

О, жизни предрешенный лёт!

И город, как фрегат хрустальный,

в лазури огненной плывет.

Тысячебашенный и старый,

приют безумных королей

и колдунов, творящих чары

средь залитых луной полей!

Грехам и наважденьям тайным

прикосновенен темный рок:

перед тобою не случайным

ловцом в овраге я залег.

И злым и радостно-крылатым

я стал в тугом твоем кругу.

Хранимый ангелом проклятым,

тебя тревожно стерегу.

Недвижна мраморная точность

потусторонней красоты,

и только нежная порочность

живит бездумные черты.

Как встарь, размеренный и точный,

он в черный свой замкнется круг,

когда ударит бой полночный —

уйдет, как в сеть свою паук.

Вот мертвого повисли нити,

да паутина уж не та!

Дорога пройденных наитий —

как спутанная пустота.

Но только в час свободы мнимой

дотронешься до сети — вмиг

в свой черный круг нерасторжимый

тебя затянет крестовик.

Не разорвать позорной сети!

Паук окрутит, припадет, —

лишь кругом оплетенный этим

ты переступишь в Новый год.

Как будто сон, тяжелый сон дурманный,

меня тугой объемлет пеленой,

и вьется снег, и путь уходит санный

в темь зимнюю, в простор Москвы ночной.

Холодный ветер хлещет по заставам

(ему легко врываться в темноту), —

возница дряхлый в армяке дырявом

уж миновал заветную черту.

Едва ползет нагруженная кляча.

Все гуще темь, да и мороз острей.

Над рыхлыми сугробами маяча,

желтеют пятна редких фонарей.

Нависла мгла, и переулки глухи.

Мертво кругом, ни звука, ни огня…

А далеко в плену у злой старухи

моя подруга тихо ждет меня.

Как в первый день благословенной встречи,

ее глаза — сиянье летних гроз, —

нежней весны чело, уста и плечи

под медным золотом ее волос.

Подъеду к дому, постучусь тревожно

едва-едва в ворота… Ты сойдешь

и, двери отворяя осторожно,

прошепчешь: «Знала, милый, что придешь».

Скользнем, как тени, вдоль пустого зала

и притаимся в нише у окна.

За ним — фонарь, мигающий устало…

И улица туманная видна.

Тогда во мгле метельной и слепящей

далеким звоном трубы пропоют,

и тяжело проснется город спящий,

и мертвецы по городу бредут.

В худых обносках, грузны и неловки,

нестройной чередой землистых рот,

покорно волоча свои винтовки,

они в последний двинулись поход.

И тянутся к вокзалам окаянным,

где ждет их поездов чугунный ряд,

где голосом придушенным и странным

сирены паровозные вопят.

И снова снег запорошит панели,

кружась в луче фонарного огня…

Тогда пройдет еще один в шинели

по мостовой, чуть шпорами звеня.

В седой папахе, теребя бородку

(из-под тяжелых век не видно глаз),

покойный Царь усталою походкой

пройдет по переулку мимо нас.

Он скроется во мгле у перекрестка,

и станет вновь недвижной тишина…

И только снег, сверкающий и жесткий,

вновь поплывет за синевой окна.

Три ангела предстали мне в ночи,

один — золотокрылый, свет нагорный,

другой — как лунный лик, а третий — черный,

и от него шли черные лучи.

И Первого узнав, пред ним поник

в испуге я: «Прости, что брел бесславным

путем под именем твоим державным».

Но не ответил мне Архистратиг.

Второй сказал, и голос пел, как медь:

«Ты не давал и не нарушил слова,

в моем огне не будешь ты гореть».

Он замолчал. Но я не знал Второго.

А Третий улыбнулся мне едва:

«Спасу тебя от радости и муки,

и жизнь твоя пройдет тиха, мертва,

и будет смерть, как легкий час разлуки…»

Спокойно разлитой туман

все бытие кругом завесил…

Но я не грустен и не весел,

я смертью подступившей пьян.

Как в радостно-блаженный миг

мое остановилось время, —

оно еще скользит за теми,

кто всех пределов не постиг.

Тщету и суетность и прах

изведав, не преодолею, —

в звериной жизни цепенею

и молча бьюсь в ее когтях.

Двойною каменною сетью

нагроможденных колоннад,

хвалой Людовиков столетью

взнес Сервадони[103] твой фасад.

На вознесенные ступени

всходил Король, бежал народ.

И гул толпы, и хор молений

под окрыленный плыли свод…

А нам, бессильным и неславным,

две башни в зареве утра

гласят двойным столпом неравным

О Massenet и Delacroix.

Без сил, больной и Богу непокорный —

жить не умел и умереть не смею,

но медленно схожу на нет, уныло тлею

над тленом мертвых лет, над бездной черной.

За радостно-летучие мгновенья,

за грех гордыни — непосильной платой

я заплатил судьбе… и заплачу проклятой

ценой последнего уничтоженья.

Ты, Россия, дальняя, печальная,

нелюбимая родная сторона!

Ты в душе — как заповедь прощальная,

памяти усталой ты верна.

По тебе ли к старости соскучился,

или прошлое вдали, как отчий дом,

— оттого, что в мире я намучился, —

расцветает в имени твоем?

Рабья поступь… Нож за голенищем…

Древнего орла тяжелокрылый лёт…

Бродит Лихо по селеньям нищим,

а в полях метелица метет.