Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

Как рассказать минувшую весну,

Забытую, далекую, иную,

Твое лицо, прильнувшее к окну,

И жизнь свою, и молодость былую?

Была весна, которой не вернуть…

Коричневые, голые деревья,

И полых вод особенная муть,

И радость птиц, меняющих кочевья.

Апрельский холод. Серость. Облака.

И ком земли, из-под копыт летящий.

И этот темный глаз коренника,

Испуганный, и влажный, и косящий.

О, помню, помню!.. Рявкнул паровоз.

Запахло мятой, копотью и дымом.

Тем запахом, волнующим до слез,

Единственным, родным, неповторимым,

Той свежестью набухшего зерна

И пыльною уездною сиренью,

Которой пахнет русская весна,

Приученная к позднему цветенью.

Какой звезды сиял нам свет?

На утре дней, в истоках лет,

Больших дорог минуя стык,

Куда нас мчал лихой ямщик?..

Одним черед. Другим черед.

За взводом взвод. И — взвод, вперед!

Теплушек смрад. Махорки дым.

Черед одним. Черед другим.

Один курган. Другой курган.

А в мире ночь. Седой туман.

Протяжный вой. Курганов цепь.

Метель. Пурга. Татары. Степь.

Снова отдых от труда,

Праздник счастья мирового.

Снова в мире ерунда,

А трамвая никакого.

Снова факелы чадят,

Реет флагов бумазея.

Снова маршалы стоят

На ступеньках мавзолея.

Разве выразишь пером

Этот пафос с дисциплиной,

Этот русский чернозем

Пополам с марксистской глиной?

Лишь от радости всплакнешь,

Сладкий миг переживая,

И пешком себе пойдешь

За отсутствием трамвая.

Скажи мне, каменный обломок

Неолитических эпох!

Какие тьмы каких потемок

Хранят твой след, таят твой вздох?

О чем ты выл в безмолвьи ночи

В небытие и пустоту?

В какой простор вперяя очи,

Ты слез изведал теплоту?

Каких ты дядей ел на тризне,

И сколько тетей свежевал?

И вообще, какой был в жизни

Твой настоящий идеал?

Когда от грустной обезьяны

Ты, так сказать, произошел, —

Куда, зачем, в какие страны

Ты дальше дерзостно пошел?!

В кого, вступая в перебранку,

Вонзал ты вилку или нож?

И почему свою стоянку

Расположил на речке Сож?

И почему стоял при этом?

И на глазах торчал бельмом?

И как стоял? Анахоретом?

Один стоял? Или вдвоем?

И вообще, куда ты скрылся?

Пропал без вести? Был в бегах?

И как ты снова появился,

И вновь на тех же берегах?

…И вот звено все той же цепи,

Неодолимое звено.

Молчит земля. Безмолвны степи.

И в мире страшно и темно.

И от порогов Приднепровья

И до Поволжья, в тьме ночной,

Все тот же глаз, налитый кровью,

И вопль, глухой и вековой.

Старый Лондон пахнет ромом,

Жестью, дымом и туманом,

Но и этот запах может

Стать единственно желанным.

Ослепительный Неаполь,

Весь пропитанный закатом,

Пахнет мулями и слизью,

Тухлой рыбой и канатом.

Город Гамбург пахнет снедью,

Лесом, бочками и жиром,

И гнетущим, вездесущим,

Знаменитым, добрым сыром.

А Севилья пахнет кожей,

Кипарисом и вервеной,

И прекрасной чайной розой,

Несравнимой, несравненной.

Вечных запахов Парижа

Только два. Они все те же:

Запах жареных каштанов

И фиалок запах свежий.

Есть чем вспомнить в поздний вечер,

Когда мало жить осталось,

То, чем в жизни этой бренной

Сердце жадно надышалось!..

Но один есть в мире запах

И одна есть в мире нега:

Это русский зимний полдень,

Это русский запах снега.

Лишь его не может вспомнить

Сердце, помнящее много.

И уже толпятся тени

У последнего порога.

Тонула земля в электрическом свете.

Толпа отливала и шла как лавина.

Худая блондинка в зеленом берете

Искала глазами худого блондина.

Какие-то шведы сидели и пили

Какие-то страшные шведские гроги.

Какие-то девушки нервно бродили,

Цепляясь за длинные шведские ноги.

Какие-то люди особой породы

В нечесаных космах, и все пожилые,

Часами коптили высокие своды

И сыпали пепел в стаканы пивные.

Непризнанный гений попыхивал трубкой

И все улыбался улыбкою хамской,

И жадно следил за какою-то хрупкой,

Какою-то желтой богиней сиамской.

Поэты, бродяги, восточные принцы

В чалмах и тюрбанах, с осанкою гордой,

Какие-то типы, полуаргентинцы,

Полусутенеры с оливковой мордой,

И весь этот пестрый, чужой муравейник

Сосал свое кофе, гудел, наслаждался.

И только гарсон, проносивший кофейник,

Какой-то улыбкой кривой улыбался, —

Затем что, отведавши всех философий,

Давно для себя не считал он проблемой

Ни то, что они принимали за кофий,

Ни то, что они называли богемой.

Не углем краснится домик,

А совсем от пирожков.

И живет в нем русский комик,

Микаэлевич Душков.

На печи его супружка

Вяжет белый парусин.

А вокруг сидит Ванюшка,

Их законный сукин сын.

Вдруг приходят все крестьяне

И приносят чернозем,

И садятся на диване

Перед ласковым огнем.

После вежливой попойки

Каждый милый мужичок

Отправляется на тройке

В свой любезный кабачок.

И везде мелькают гривы

Темно-карих жеребков,

И плакучие мотивы

Их веселых ямщиков.

О, славянские натуры…

Нет, не можно описать

Их медведевские шкуры,

Их особенную стать.

Надо видеть, чтобы верить,

Что славянский молодец,

Надо семь разов отмерить,

Чтоб зарезать наконец!

Не старайся постигнуть. Не отгадывай мысли.

Мысль витает в пространствах, но не может осесть.

Ананасы в шампанском окончательно скисли,

А в таком состоянье их немыслимо есть.

Надо взять и откинуть, и отбросить желанья,

И понять неизбежность и событий и лет,

Ибо именно горьки ананасы изгнанья,

Когда есть ананасы, а шампанского нет.

Что ж из этой поэзы, господа, вытекает?

Ананас уже выжат, а идея проста:

Из шампанского в лужу — это в жизни бывает,

А из лужи обратно — парадокс и мечта!..

Артистка читала отрывок из Блока,

И левою грудью дышала уныло.

В глазах у артистки была поволока,

А платье на ней прошлогоднее было.

Потом выступал балалаечник Костя

В роскошных штанинах из черного плиса

И адски разделал «Индийского гостя»,

А «Вниз да по речке» исполнил для биса.

Потом появились бояре в кафтанах;

И хор их про Стеньку пропел, и утешил.

И это звучало тем более странно,

Что именно Стенька бояр-то и вешал.

Потом были танцы с холодным буфетом.

И вальс в облаках голубого батиста.

И женщина-бас перед самым рассветом

Рыдала в пиджак исполнителя Листа.

И что-то в тумане дрожало, рябило,

И хором бояре гудели на сцене…

И было приятно, что все это было

Не где-то в Торжке, а в Париже, на Сене.

Не знаю как, но, вероятно, чудом

И ты, мой фрак, в изгнание попал.

Я помню день, мы вырвались Оттуда,

Нас ветр морской неистово трепал.

Но в добрый час на берега Босфора

Выходим мы, молчание храня.

Как дни летят… Как все минует скоро…

— Мой старый фрак, не покидай меня.

Шумел Стамбул. Куреньями насыщен,

Здесь был иной, какой-то чуждый мир.

Я обменять хотел тебя, дружище,

На белый хлеб и на прозрачный сыр.

Но турки только фесками качнули,

Покроя твоего не оценя.

В закатном солнце тополи тонули…

— Мой старый фрак, не покидай меня.

Я помню, как настойчивей и ближе

Отчаянье подкрадывалось вдруг.

И мы одни, одни во всем Париже.

Еще быстрее суживался круг.

Вот-вот судьба своей придавит крышкой.

А тут весна… фиалки… блеск огня.

И я шептал, неся тебя под мышкой:

— Мой старый фрак, не покидай меня.

Но счастье… ты — нечаянность созвучий

В упорной, непослушливой строфе!

Не знаю, счастье, чудо или случай,

Но вот, гарсон в изысканном кафе,

Во фраке, между тесными столами,

Скольжу, хрустальными бокалами звеня.

Гарсон, сюда! Гарсон, шартрезу даме!

— Мой верный фрак, не покидай меня.

А ночью, вынув номер из петлицы

И возвратясь, измученный, домой,

Я вспоминаю темные ресницы

И старый вальс… И призрак над Невой.

Ты помнишь, как, на отворот атласный

Волну кудрей тяжелых уроня,

Она, бледнея, повторяла страстно:

— Мой милый друг, не покидай меня.

Бегут, бегут стремительные годы.

Сплетаются с действительностью сны.

И скоро оба выйдем мы из моды,

И скоро оба станем не нужны.

Уже иные шествия я внемлю.

Но в час, когда, лопатами звеня,

В чужой земле меня опустят в землю…

— Мой старый фрак, не покидай меня.

Шли поезда по Казанской дороге

Прошлое. Бывшее. Тень на пороге.

Бедного сердца комок.

Шли поезда по Казанской дороге…

Таял над лесом дымок.

Летнее солнце клонилось к закату.

Ветер вечерний донес

Горечь полыни, душистую мяту,

Странную свежесть берез.

Где-то над миром, над тайным пределом,

Кротко сияла звезда.

Где-то какие-то барышни в белом

Вышли встречать поезда.

Не было? Было? А тень на пороге.

Смех раздается, зловещ:

— Шли поезда по Казанской дороге…

Экая важная вещь!

Нет даже слова такого

В толстых чужих словарях.

Август. Ущерб. Увяданье.

Милый, единственный прах.

Русское лето в России.

Запахи пыльной травы.

Небо какой-то старинной,

Темной, густой синевы.

Утро. Пастушья жалейка.

Поздний и горький волчец.

Эх, если б узкоколейка

Шла из Парижа в Елец…

Довольно описывать северный снег

И петь петербургскую вьюгу…

Пора возвратиться к источнику нег,

К навеки блаженному югу.

Там первая молодость буйно прошла,

Звеня, как цыганка запястьем.

И первые слезы любовь пролила

Над быстро изведанным счастьем.

Кипит, не смолкая, работа в порту.

Скрипят корабельные цепи.

Безумные ласточки, взяв высоту,

Летят в молдаванские степи.

Играет шарманка. Цыганка поет,

Очей расточая сиянье.

А город лиловой сиренью цветет,

Как в первые дни мирозданья.

Забыть ли весну голубую твою,

Бегущие к морю ступени,

И Дюка, который поставил скамью

Под куст этой самой сирени?..

Забыть ли счастливейших дней ореол,

Когда мы спрягали в угаре

Единственный в мире латинский глагол —

Аmare, amare, amare?!

И боги нам сами сплетали венец,

И звезды светили нам ярко,

И пел о любви итальянский певец,

Которого звали Самарко.

…Приходит волна, и уходит волна.

А сердце все медленней бьется.

И чует, и знает, что эта весна

Уже никогда не вернется.

Что ветер, который пришел из пустынь,

Сердца приучая к смиренью,

Не только развеял сирень и латынь,

Но молодость вместе с сиренью.

Что жалеть? О чем жалеть?

Огонек горит, мигая…

Надо все преодолеть.

Даже возраст, дорогая.

Что есть годы? Что число?

Кто связать нас может сроком?

Лишь бы только нас несло

Нескончаемым потоком.

Сколько раз, свои сердца

Не спасая от контузий,

Мы шатались без конца

По республикам иллюзий.

Сколько тягостных колец

Все затягивалось туже!

Так уж худо, что конец.

А глядишь… назавтра — хуже.

Возвращается ветер на круги своя.

Не шумят возмущенные воды.

Повторяется все, дорогая моя,

Повинуясь законам природы.

Расцветает сирень, чтоб осыпать свой цвет.

Гибнет плод, красотой отягченный.

И любимой — поэт посвящает сонет,

Уже трижды другим посвященный.

Все есть отблеск и свет. Все есть отзвук и звук.

И, внимая речам якобинца,

Я предчувствую, как его собственный внук

Возжелает наследного принца.

Ибо все на земле, дорогая моя,

Происходит, как сказано в песне:

Возвращается ветер на круги своя,

Возвращается, дьявол! хоть тресни.