Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

Легкокрылым Гением ведомы,

Улетели птицы за моря.

Почему же мы с тобою дома

Этим хмурым утром ноября?

Может, нужно было взять котомку,

Палку, флягу, пару верных книг

И пуститься ласточкам вдогонку

Через лес и поле напрямик!

Только тем, кто медлят, невозможно

Причаститься радостей земли.

Через все шлагбаумы, все таможни

Невидимками бы мы прошли.

И наверно б вышли мы с тобою

Завтра утром к розовым камням,

Тонким пальмам, пенному прибою —

Золотым, благословенным дням.

И наверно самой полной мерой

Было б нам, дерзнувшим, воздано

За крупицу настоящей веры,

За одно горчичное зерно.

На рубеже последних дней

Мне больше ничего не надо,

Вокруг меня уже прохлада

Прозрачной осени моей.

Пусть стали медленней движенья

И голос изменяет мне,

Но сердца в полной тишине

Красноречивее биенье.

Ложится сумрак голубой

На тяжелеющие веки,

И так прекрасно быть навеки

Наедине с самим собой.

Двоился лебедь ангелом в пруду.

Цвела сирень. Цвела неповторимо!

И, вековыми липами хранима,

Играла муза девочкой в саду.

И Лицеист на бронзовой скамье,

Фуражку сняв, в расстегнутом мундире,

Ей улыбался, и казалось: в мире

Уютно, как в аксаковской семье.

Всё это позади. Заветный дом

Чернеет грудой кирпича и сажи,

И Город Муз навек обезображен

Артиллерийским залпом и стыдом.

Была пора: в преддверьи нищеты

Тебя земля улыбкою встречала.

Верни же нынче долг свой запоздалый

И, хоть и трудно, улыбнись ей — ты.

Прозрачным сном прекрасна ночь моя,

Мне, пробудясь, листать не нужно сонник,

И круглым хлебцем радость бытия

Кладет мне утром Бог на подоконник.

И, посолив отрезанный ломоть

Дневной заботой, болью и тревогой,

Прияв опять мою земную плоть,

Я дальше мерю долгую дорогу.

И с каждым днем она понятней мне:

В ней поровну всего! И я доволен

Не только тем, что хлеб в моей суме,

Но также тем, что этот хлеб — присолен.

Корзина с рыжиками на локте,

А за плечом — мешок еловых шишек.

Опушки леса ласковый излишек —

Не царский ли подарок нищете!

Затопим печку, ужин смастерим

И ляжем спать на стружковой перине.

Есть в жизни грань, где ты неуязвим,

Неуязвим, как ветры и пустыни.

Пирог с грибами стынет на столе.

Меня зовут. Бегу огромным садом.

Вот этот полдень, в Царском ли Селе

Иль в Павловске, он здесь, со мною рядом.

Он был хорош не только тишиной,

Не только беззаботностью и ленью —

Он был взыскательный учитель мой

И научил высокому уменью:

Уменью жить цезурою стиха,

Как эти вот дворцы, аллеи, шлюзы,

Как тот кувшин в бессмертных черепках,

Откуда пили ласточки и музы.

Мы с тобою ее запомнили,

Эту медленную весну:

Гиацинты на подоконнике,

Восковую их белизну.

А за ними, весь в колких лужицах,

Тихий дворик, московский, тот,

Что — прикажет весна — закружится,

Защебечет и зацветет.

С Новодевичьего, с соседнего,

Мерно пели колокола.

И любовь наша тоже медленной,

Вот как эта весна, была.

Всё прилаживалась, примеривалась,

Подмерзала то там, то здесь,

Чтобы, словно сперва не веря в нас,

После вдвое щедрей расцвесть.

…Вспоминаешь, и в сердце — лужицы,

Гиацинты, колокола

И та девушка, в косах, в кружевце,

Что тобою тогда была.

Когда весной — чужой весной! —

Опять цветет сирень,

Тогда встает передо мной

Мой царскосельский день.

Он тронут ранней сединой,

Ему за пятьдесят,

Но молодой голубизной

Его глаза горят.

Он пахнет морем и руном

Гомеровской строки,

И гимназическим сукном,

И мелом у доски;

Филипповским (вкуснее нет!)

Горячим пирожком,

Девическим, в пятнадцать лет

Подаренным, платком…

Стучит капель, оторопев

На мартовском ветру,

Звенит серебряный припев

Кавалерийских труб,

И голуби, набив зобы,

Воркуют на снегу.

…Я всех забыл, я всё забыл,

А это — не могу!

За годы зла, за годы бед,

Со мной друживших там,

Привык терять я даже след

К покинутым крестам.

Я схоронил отца и мать,

Я схоронил друзей,

Но их мне легче вспоминать,

Чем запах детских дней.

Всё, чем согрела жизнь меня,

Я растерял — и пусть!

Вот даже Блока больше я

Не помню наизусть.

И стало тесно от могил

На дальнем берегу.

…Я всех, я всё похоронил.

А это — не могу!

Когда я думаю, что вот

Там всё теперь не так,

И тот, кто песни там поет,

Не близок мне никак;

Со мною августовским днем

Не вспомнит злую весть,

Не скажет: «Вот сейчас, вдвоем,

«Костер»[109] бы перечесть!»

Когда я вспомню, что поэт,

Что всех дороже мне,

Убит, забыт — пропал и след! —

В своей родной стране;

Что тот, кто нам стихи сложил

О чувстве о шестом, —

И холмика не заслужил

С некрашеным крестом;

Что даже в эти, в наши дни

На невском берегу

Его и мертвого они

Как волка стерегут —

Тогда я из последних сил

Кричу его врагу:

Я всем простил, я все простил,

Но это — не могу!

О, только бы припомнить голос твой —

Тогда я вспомнил бы и этот город,

И реку (не она ль звалась Невой?),

И колоннаду грузного собора,

И тонкий шпиль в морозной вышине,

И сад в снегу, такой нелетний, голый…

О, если б голос твой припомнить мне,

Твой тихий голос, твой далекий голос!

Что это всё мне без него? А он…

Он потонул, как все тогда тонули:

Без крика, без письма, без похорон,

В тифозной качке, в орудийном гуле,

С последней шлюпкой, на крутой волне

Отчалившей от ялтинского мола…

О, если б голос твой приснился мне,

Твой дорогой, твой потонувший голос!

Как много есть прекрасного на свете:

Крыло орла, девическая грудь,

Кленовый лист, Риальто[110] на рассвете,

Раздолье Волги, ландыш, Млечный путь…

И вот еще: прыжок бегущей лани,

Глаза ребенка, парус на волне…

Ты видишь сам: не сосчитать названий,

Не перечислить ни тебе, ни мне.

И все-таки не легче ль жить на свете,

Когда ты знаешь, что везде кругом

Есть волны, клены, девушки и дети

И даже просто чей-то сад и дом?

Ты говоришь: все это преходяще!

И ты не прав! Ведь будущей весной

Опять прыжок в зазеленевшей чаще,

Опять подснежник свежий под ногой!

Наш мир в бреду. Он шепчет заклинанья,

Он душит все, чем жизнь еще права,

Но в мире нет разрушенного зданья,

В котором бы не проросла трава.

Есть зданья неказистые на вид,

Украшенные теми, кто в них жили.

Так было с этим.

Вот оно стоит

На перекрестке скудости и пыли.

Какой-то тесный и неловкий вход

Да лестница, взбегающая круто,

И коридоров скучный разворот —

Казенщина без всякого уюта.

Но если приотворишь двери в класс —

Ты юношу увидишь на уроке[111],

Что на полях Краевича, таясь,

О конквистадорах рифмует строки.

А если ты заглянешь в кабинет,

Где бродит смерть внимательным дозором, —

Услышишь, как седеющий поэт[112]

С античным разговаривает хором.

Обоих нет уже давно. Лежит

Один в гробу, другой, без гроба, — в яме,

И вместе с ними, смятые, в грязи,

Страницы с их казненными стихами.

А здание? Стоит еще оно

Иль, может быть, уже с землей сровнялось?

Чтоб от всего, чем в юности, давно,

Так сердце было до краев полно,

И этой капли даже не осталось.

Чем дольше я живу, тем ненасытней я,

Тем с большей жадностью тянусь к усладе здешней.

Пусть ждет меня нектар иного бытия —

Я от разлуки с ней всё безутешней.

И радость мне моя последняя горька…

Так в блекнущем саду, где астры холодеют,

Озябшая пчела с последнего цветка

Пьет скудный мед, сама уже скудея.

К остывшим венчикам она ревнивей льнет,

Неяркий солнца луч ее уже не тешит,

А то, что в улье ждет богатство полных сот —

Стяжательницы милой не утешит.

В талом небе такие мокрые,

Акварельные облака.

…Мог ли я сомневаться, мог ли я

Не поверить, что ты близка,

Если так хорошо и весело

Ты умела ко мне прильнуть,

Медный крестик с моей перевесила

На свою золотую грудь?

…В мутном небе такие влажные,

Акварельные облака.

…Важно ли, что была ты, важно ли,

Что слабела в моих руках,

Если вот вспоминаю редко я

И так нехотя о тебе,

Если ты раскаленной меткою

Не осталась в моей судьбе?

…В бледном небе совсем туманные,

Акварельные облака.

Почему меж других — не странно ли? —

Эта путается строка?

Или ею напоминается,

Что все лучшее навсегда

Разлетается, расплывается,

Растворяется без следа.

Как бушевали соловьи

Над нашей гоголевской хатой,

Луною выбеленной и

Подсолнухами полосатой!

Их было не перекричать!

Но, неуверенно вначале,

Еще пугаясь всё сказать,

Мы их с тобой… перешептали.

Как было хорошо прильнуть

Губами к маленькому уху!

С собой мы взяли в дальний путь

Ту немудреную науку.

И с той поры она для нас

Защитой стала неизменной:

Таким же шепотом сейчас

Мы заглушаем шум вселенной.

Я думал до сих пор, что наша

Давно развязанная связь,

Хотя была других не краше,

Но все же в сердце сбереглась.

И вот недавно, в день погожий

Бродя по улице пустой,

Как заблудившийся прохожий,

Я вышел к истине простой:

Что все давным-давно забыто

И окончательно мертво,

Что сердце на могильных плитах

Не написало ничего.

Нет, не подумай, я не плачу,

Я просто на ущербе дней

Одною истиной богаче,

Одною радостью бедней.

Нет, и всматриваться не стоит!

Ведь с собою не унести

Эти звезды, луга, прибои —

Все и сложное и простое,

С чем мне больше не по пути!

Знаю, знаю: пора пришла мне

Подружиться с коротким днем,

Мелкой речкой, замшелым камнем,

Выкорчеванным скользким пнем;

С равнодушной подругой-палкой,

С шумом медленного дождя —

Всеми теми, кого не жалко

Будет мне потерять, уйдя.

Ну а если и к ним я тоже

Так привыкну, что станут мне

И они всех небес дороже —

Кто мне землю забыть поможет

В беспощадной Твоей стране?

На италийском мраморе плиты —

Простое имя и скупая дата.

Но почему остановилась ты

И вздрогнул я, смущением объятый?

Не потому ль, что вновь коснулся нас

В своем захолодевшем начертаньи

На плитах всех повторенный рассказ

О жалком человеческом незнаньи.

Смотри: сквозь надпись проступает ложь!

Лгут имена! Нас всех зовут иначе!

Нам роздали их просто как пришлось!

Где то, каким в веках я обозначен?

И даты лгут! Нам миллиарды лет!

Не эти шестьдесят, не эти тридцать!

Обратно нам уже дороги нет,

Но впереди нам не остановиться.

Уйдем отсюда! Что нам говорят

Случайно здесь разбросанные плиты?

Пройдут века — и мы придем назад.

Еще мгновенье — и они разбиты.

Мы все уходим парусами

В одну далекую страну.

Ветра враждуют с облаками,

Волна клевещет на волну.

Где наша пристань? Где-то! Где-то!

Нам рано говорить о ней.

Мы знаем лишь ее приметы,

Но с каждым днем они бледней.

И лишь когда мы всё осилим

И всякий одолеем срок —

Освобождающе под килем

Прибрежный зашуршит песок.

И берег назовется ясным

И чистым именем своим.

Сейчас гадать о нем напрасно

И сердца не утешить им.

Сейчас кругом чужие земли,

Буруны, вихри, облака,

Да на руле, когда мы дремлем,

Немого ангела рука.

Как пароход подходит к пристани,

Неспешно замедляя ход,

И всматриваешься все пристальней

В тот край, что пред тобой встает, —

Так я гляжу в недоумении

На берег странный и чужой,

Что в неизбежном приближении

Сейчас встает передо мной.

Какие-то струятся тени там,

Какие-то скользят лучи,

Но в смутном их нагромождении

Мне ничего не различить.

И лишь одна (прозреньем, бредом ли?)

Надежда промелькнет подчас,

Что кто-то, мне пока неведомый,

На сходнях руку мне подаст.

Когда-нибудь (быть может, скоро)

На том, нездешнем, берегу,

На том единственном, который

Себе в наследство берегу, —

Я обернусь и вдруг замечу,

Что, труден и неумолим,

Но этот путь мой человечий

Был все-таки необходим.

Что в тесноте земных свершений,

В борьбе мужей, в объятьях жен,

В огне молитв, в бреду сомнений

Я слеплен был и обожжен.

И уходя теперь отсюда,

Я вижу: мы бы не смогли

Небесного коснуться чуда

Без страшной помощи земли.

Слишком просто, и не для поэта,

А для всякой совести земной,

Взять да и поверить, будто это

Навсегда закончится с тобой.

Слишком просто! Все кругом так сложно.

Тайною овеян и храним

Каждый жалкий камень придорожный,

Каждый лист, упавший рядом с ним.

Почему же ты проходишь мимо

Этой тайны камня и листа,

Мимо тайны, явной и незримой,

Что вокруг повсюду разлита?

Попытайся к этой тайне малой,

К ней хотя бы, ближе подойти!

Этого довольно для начала,

Для начал твоего пути.

Расплачиваться надо за вино[113],

За горсть зерна, за поцелуй беспечный,

За все, за все, что здесь тебе дано!

А за любовь? За ту втройне, конечно!

Но вдумайся: не стоит ли она

Такой опустошающей расплаты?

Она была ведь горячей вина,

Необходимее, чем горсть зерна,

И всеми поцелуями богата.

Так не скупись на папиросный дым,

На слезы, на отчаянье, на муку

Слепых шагов по улицам ночным!

Плати! Твой ростовщик неумолим:

Вот он опять протягивает руку!

След письма на пропускной бумаге

Можно снова в зеркале прочесть,

Только знай: в его застывшей влаге

Точность есть и беспощадность есть.

Так любовь порой в воспоминаньи

Заново нам лучше не читать,

Все слова, все знаки препинанья

Сызнова ничем не проверять.

Лучше нам не приближать напрасно

Разума зеркального к тому,

Что осталось смутным и неясным —

И быть может, лучшим потому.

Сложи свои распахнутые крылья

И мудрости последней научи,

Как без тоски, без страха, без усилья

Нащупать дверь и подобрать, ключи.

Чтоб наконец, спокойною рукою

На ручку двери медленно нажав,

Уйти туда, где буду я с тобою

Среди ничем не запыленных трав.

Его вчера срубили. Что осталось

От всех его упрямых, гордых лет?

Немного щепок, дрог крестьянских след,

Да свежий пень. Здесь я побуду малость

И напишу всего десяток строк,

Но станет в них все сызнова как надо:

Дуб, воротясь, прошелестит прохладой

И распахнется, волен и широк.

И так же быстро оживет, наверно,

Узор листвы и веток тяжкий взлет

И, выскользнув из чашечки неверной,

На землю первый желудь упадет.

Смотри: весь дуб перед тобою снова

И нет того, что было свершено!

Вот так обратно возвращает слово

Все то, что срублено и сожжено.

Счастливое, волнующее слово

Приходит к нам всегда легко дыша,

Оно слететь как лепесток готово

И только ждет, чтоб приняла душа.

А если нет, а если жжет и душит,

Задумано тобой, а не дано,

И нарастает все трудней и глуше —

Не соблазняйся: это не оно!

Все словно как на вокзале

Перед отходом поезда:

Чего-то не досказали,

Но это исправить поздно.

Поезд мой — в неизбежное,

Отходит без опозданья.

Скорей хоть что-нибудь нежное

Скажите мне на прощанье!

Это совсем последнее,

И надо проститься, значит,

Не так, как еще намедни,

А как-то совсем иначе.

Адреса не просите,

Где я — не узнавайте!

Ведь я не скажу: «Пишите!»,

А только: «Не забывайте!»