Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

И снова осень с чарой листьев ржавых,

Румяных, алых, желтых, золотых,

Немая синь озер, их вод густых,

Проворный свист и взлет синиц в дубравах.

Верблюжьи груды облак величавых,

Увядшая лазурь небес литых,

Весь кругоем, размерность черт крутых,

Взнесенный свод, ночами в звездных славах.

Кто грезой изумрудно-голубой

Упился в летний час, тоскует ночью.

Все прошлое встает пред ним воочью.

В потоке Млечном тихий бьет прибой.

И стыну я, припавши к средоточью,

Чрез мглу разлук, любимая, с тобой.

Ни радости цветистого Каира,

Где по ночам напевен муэззин,

Ни Ява, где живет среди руин,

В Боро-Будур[5], Светильник Белый мира,

Ни Бенарес, где грозового пира

Желает Индра, мча огнистый клин

Средь тучевых лазоревых долин, —

Ни все места, где пела счастью лира, —

Ни Рим, где слава дней еще жива,

Ни имена, чей самый звук — услада,

Тень Мекки, и Дамаска, и Багдада, —

Мне не поют заветные слова, —

И мне в Париже ничего не надо,

Одно лишь слово нужно мне: Москва.

Блеснув мгновенным серебром,

В реке плотица в миг опаски

Сплетет серебряные сказки.

Телега грянет за холмом,

Домчится песня, улетая,

И в сердце радость молодая.

И грусть. И отчий манит дом.

В душе растает много снега,

Ручьем заплачет в сердце нега.

И луч пройдет душевным дном,

И будешь грезить об одном,

О несравненном, о родном.

Отвеяв луч Луны рукою чаровницы,

Перекрутив его и закрутив узлом,

Она, сдвигая мглу, пошла лесным холмом,

И по пути ее, проснувшись, пели птицы.

Закрученный узор горел, как свет денницы.

Она спустилась вниз и, постучав в мой дом,

Сказала мне: «Проснись. На таинство идем».

Я в чащу к ней пришел к воде лесной криницы.

Полночного цветка душистую струю

Она дала дохнуть. Я звук услышал струнный.

Дала мне миг побыть в тиаре этой лунной.

Я в зеркале воды увидел жизнь мою.

Из недр, как говор сил, извергся гул бурунный.

И Солнце выплыло. А я с тех пор — пою.

В глухой колодец, давно забытый, давно без жизни

и без воды,

Упала капля, не дождевая, упала капля ночной звезды.

Она летела стезей падучей и догорела почти дотла,

И только искра, и только капля, одна сияла, еще светла.

Она упала не в многоводье, не в полногласье воды речной,

Не в степь, где воля, не в зелень рощи, не в чащу веток

стены лесной.

Спадая с неба, она упала не в пропасть моря, не в водопад,

И не на поле, не в ровность луга, и не в богатый цветами сад.

В колодец мертвый, давно забытый, где тосковало без влаги

дно,

Она упала снежинкой светлой, от выси неба к земле звено.

Когда усталый придешь случайно к тому колодцу

в полночный час,

Воды там много, в колодце влага, и в сердце песня,

в душе рассказ.

Но чуть на грани земли и неба зеленоватый мелькнет рассвет,

Колодец меркнет, и лишь по краю — росистой влаги

белеет след.

Прошли караваном верблюды, качая своими тюками.

Нога на широком копыте в суставе сгибалась слегка.

Изящна походка верблюда. Красивы верблюды с горбами.

И смотрят глаза их далеко. Глядят на людей свысока.

Когда же достигнут до цели, мгновенно сгибают колени.

Как будто свершают молитву с сыновьим почтеньем к земле.

Недвижны в песках изваянья. На золоте красные тени.

Вот выбрызнут звезды по небу, ожившие угли в золе.

Опрокинутый в глубокую воронку Преисподней,

Устремляя вверх из бездны напряженное лицо,

Знаю, мучимый всечасно, что вольней и благородней

Быть не в счастье, а в несчастье, но хранить свое кольцо.

То, единое, златое, ободочек обручальный,

Знак обета нерушимый, связь души моей с мечтой,

Обещание немое, что не вечность — мгле печальной,

Я вкруг пальца обращаю путь до Неба золотой.

Я тихонько повторяю имя нежное Единой,

Той, с кем слит я до рожденья, изменить кому нельзя,

И прикованный к терзаньям, и застигнутый лавиной,

Видя тонкий светлый обруч, знаю, к выси есть стезя.

Так. Не Адом я захвачен, не отчаяньем палимый.

Капли с неба упадают в глубь Чистилища до дна.

И, пройдя круги мучений, минув пламени и дымы,

Я приду на праздник Солнца, просветленный, как весна.[6]

На глаза, утомленные зреньем, опусти затененьем ресницы.

Разве день пред дремотой не стелет над землею по небу

зарю?

Разве год пред зимой не бросает по деревьям

пролет огневицы?

Разве долго не кличут к раздумью — журавлей, в высоте,

вереницы?

Разве совесть в свой час не приникнет с восковою свечой

к алтарю?

Мы прошли тиховейные рощи. Мы прочли золотые

страницы.

Мы рассыпали нитку жемчужин. Мы сорвали цветок

медуницы.

Усмирись, беспокойное сердце. Я костром до утра догорю.

Один осенний первый желтый лист

Овалом малым своего объема

Пропел глазам, что кончен праздник грома,

Что Молнецвет уж больше не огнист.

Отцвел цветок небесный. Воздух чист.

И ласточки, садясь на кровлю дома,

Поют, что им и Африка знакома,

И Океан, и в крыльях бури — свист.

Конец всему, что кратко в жизни вольной,

Что любит, что целуется, поет,

А длинному как мгла ночей — черед.

Опустошенный мир — тоске раздольной.

Вожак-журавль, свой клюв стремя вперед,

Повел сквозь синь свой табор треугольный.

Под Солнцем пламенным, над влагой темно-синей,

Небесным золотом согрет и озарен,

Я слышу Океан как сонмы веретен,

Я вижу пряжу волн с игрой внезапных линий.

Тоска изгнания, весь крестный путь пустыней,

Вдруг превращается в цветущий гудом лен,

Мгновенный снег валов — как белизна знамен,

Мечта — лампада мне непозабытых скиний.

Морские пропасти глубинней всех земных.

Непобедимый смерч — вся ярость духа злого.

Здесь Хаос в реве мнит, что он всему основа.

Но миг спокойствия, благоговейно-тих,

Мне четко говорит: «В начале было Слово».

Земля есть Солнечный, пропетый Морем стих.

Здесь гулкий Париж и повторны погудки,

Хотя и на новый, но ведомый лад.

А там на черте бочагов — незабудки,

И в чаще — давнишний алкаемый клад.

Здесь вихри и рокоты слова и славы,

Но душами правит летучая мышь.

Там в пряном цветенье болотные травы,

Безбрежное поле, бездонная тишь.

Здесь в близком и в точном — расчисленный разум,

Чуть глянут провалы, он шепчет: «Засыпь».

Там стебли дурмана с их ядом и сглазом,

И стонет в болотах зловещая выпь.

Здесь вежливо холодны к Бесу и к Богу,

И путь по земным направляют звездам.

Молю тебя, Вышний, построй мне дорогу,

Чтоб быть мне хоть мертвым в желаемом там.

Судьба мне даровала в детстве

Счастливых ясных десять лет

И долю в солнечном наследстве,

Внушив: «Гори!» — и свет пропет.

Судьба мне повелела, юным,

Влюбляться, мыслить и грустить.

«Звени!» — шепнула, и по струнам

Мечу я звуковую нить.

Судьба, старинной брызнув сагой,

Взманила в тающий предел,

И птицей, ветром и бродягой

Весь мир земной я облетел.

Судьба мне развернула страны,

Но в каждой слышал я: «Спеши!»

С душою миг познав медвяный,

Еще другой ищу души.

Судьба мне показала горы

И в океанах острова.

Но в зорях тают все узоры,

И только жажда зорь жива.

Судьба дала мне, в бурях страсти,

Вскричать, шепнуть, пропеть: «Люблю!»

Но я, на зыби сопричастий,

Брал ветер кормчим к кораблю.

Судьба, сквозь рад десятилетий,

Огонь струит мне злато-ал.

Но я, узнав, как мудры дети,

Ребенком быть не перестал.

Судьба дала мне ведать пытки,

На бездорожье нищету.

Но в песне — золотые слитки,

И мой подсолнечник — в цвету.

Шершавый лист шуршит и шебаршит,

Так мышь в норе шушукается с мышью.

Еще вчера, предавшись вся затишью,

Являла роща шелковистый вид.

А нынче хлещет ветер сучья в сучья,

И шастают по лесу шептуны

В осине шаткой, в шорохе сосны.

В реке темно. Застыла жадность щучья.

Укол всегдашней алчности умолк.

Прильнув на дне к коряге, хищный волк

Речного стада, щука, цепенея,

Заснула. Шелестящая затея

Шипучих звуков ветра по траве

Ширяет и швыряется бурьяном.

Шишигу злого Леший сгреб арканом,

И мхи шерстятся в утлой голове.

Взвихрены ветром горбатые дюны,

Бог взгромоздился на выступ откосный.

Ветер качает зеленые струны,

Ветки поющие, терпкие сосны.

Голос безгласия, Север на Юге,

Ветру покорствуя, редко немые,

Те — перекручены в дикие дуги,

Те — как у нас, безупречно-прямые.

В этих лесах не курчавится щебет

Наших веселых играющих пташек.

В зарослях ветер лишь вереск теребит,

Нет здесь — знакомых нам с детства — ромашек.

Не закачается дружная стая

Солнышек желтых и луночек белых,

Пахнут лишь капли смолы, нарастая,

Ладан цветет в ветрохвойных пределах.

Ландыш не глянет. Кукушка не стонет

В час, как везде — хороводами вёсны.

Ветер песчинки метелями гонит,

Медью трезвонит сквозь дюнные сосны.

Если б — «Ау!» — перекликнуться с лешим,

С теми тенями, что век с нами юны.

Грустные странники, чем себя тешим?

Гусли нам — сосны, и ветки их — струны.

Вся моя радость — к обветренным склонам

Горько прильнуть, вспоминая и чая.

Если б проснуться в лесу мне зеленом,

Там, где кукует кукушка родная!

Всходящий дым уводит душу

В огнепоклоннический храм.

И никогда я не нарушу

Благоговения к кострам.

В страстях всю жизнь мою сжигая,

Иду путем я золотым

И рад, когда, во тьме сверкая,

Огонь возносит легкий дым.

Когда, свиваясь, дым взовьется

Над крышей снежной, из трубы,

Он в синем небе разольется

Благословением судьбы.

Во всем следить нам должно знаки,

Что посылает случай нам,

Чтоб верной поступью во мраке

Идти по скользким крутизнам,

Дымок, рисуя крутояры,

То здесь, то там, слабей, сильней,

Предвозвещает нам пожары

Неумирающих огней.

Каркнули хрипло вороны,

Клич-перекличку ведут…

Нет от дождя обороны,

Дымы свой саван плетут…

Листья исполнены страха,

Плачут, что лето прошло…

Ветер примчится с размаха,

Горсть их швырнет, как назло.

Выйти мне в сад невозможно,

Мокрая всюду трава…

В сердце так дымно, тревожно,

Никнет моя голова…

Влажные плачут березы,

Ивы плакучие… Грусть…

В воздухе длинные слезы…

Будет потоп, что ли? Пусть!

Лягу в постель и укрою

Пледом себя с головой…

Если б обняться с тобою,

Друг мой — заветнейший мой!

Я с вами разлучен, деревья,

Кругом ненужный мне Париж,

А там, где вы, вдали кочевья

Звенящих пчел, улыбка девья

И солнце — праздник каждодневья.

Зеленовейность, воля, тишь.

А там, где вы, любая мушка

Звенит создателю хвалы,

Лесная вся в цветах опушка,

И, одиноких грез подружка,

Кукует гулкая кукушка

В душистом царстве нежной мглы.

Я с вами разлучен, щеглята,

Что звонко пели мне в окно,

Вся вольность от меня отъята,

И все мое неволей взято,

Мне помнится — я жил когда-то,

Но это было так давно.

Как пойду я на далекий косогор,

Как взгляну я на беду свою в упор,

Придорожные ракиты шелестят,

Пил я счастье, вместе с медом выпил яд.

Косогорная дорога вся видна,

Уснежилася двойная косина,

А на небе месяц ковшиком горит,

Утлый месяц сердцу лунно говорит:

«Где все стадо, опрометчивый пастух?

Ты не пил бы жарким летом летний дух,

Ты овец бы в час, как светит цветик ал,

Звездным счетом всех бы зорко сосчитал.

Ты забыл, войдя в минуты и часы,

Что конец придет для всякой полосы,

Ты вдыхал, забывши всякий смысл и срок,

Изумительный, пьянительный цветок.

Ты забыл, что для всего везде черед,

Что цветущее наверно отцветет,

И когда пожар далекий запылал,

Любовался ты, как светит цветик ал.

Не заметил ты, как стадо все ушло,

Как сгорело многолюдное село,

Как зарделись ярким пламенем леса,

Как дордела и осенняя краса.

И остался ты один с собою сам,

Зашумели волчьи свадьбы по лесам,

И теперь, всю силу месяца лия,

Я пою тебе, остря свои края».

Тут завеяли снежинки предо мной,

Мир, как саваном, был полон белизной,

Только в дальности, далеко от меня,

Близко к земи ярко тлела головня.

Это месяц ли на небе, на краю?

Это сам ли я судьбу свою пою?

Это вьюга ли, прядя себе убор,

Завела меня, крутясь, на косогор?