Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

Над нашей скорбью месяц плыл,

Холодных рек следил теченье,

И блеск его во мраке был

Без тайны, смысла и значенья.

Над нашей нищетой зима

Гоняла буйные метели

И ужасалася сама

Тем песням, что метели пели.

Весною шумно падал дождь,

Струистый, легкий и прохладный,

Но не для наших вольных рощ,

Родных берез ватаги жадной.

Бесчувственно звучала медь

Чиновно строгого собора,

Но сердце было не согреть

Нестройностью чужого хора.

И только черные стрижи

Вопят истошно на закате

В скупые наши этажи

Об искупленьи и расплате.

О восхитительной стране,

Всегда одной, ни с чем не схожей, —

Неопалимой купине,

Откуда глас раздастся Божий.

В те дни под громы многолетий

И колокольный перезвон

Император

Александр

Третий

Оберегал российский трон.

Над Гатчиной дымилась в славе

Одна заря, другой вослед,

И уж не думал о потраве

Пренебрежительный сосед.

Струилась рожь волной медовой,

Чтоб обрести благую часть:

В Санкт-Петербурге, на Садовой,

В подвалы золотом упасть.

Скрипели петли на воротах,

Мужицкой сметкою ведом,

Царь барыши считал на счетах

И пересчитывал потом.

В угрозу хищнику и вору

Дом возвышался на холму,

И был он в радость и в опору

И в гордость роду моему.

Я помню жар печных заслонок,

Стекло оконное во льде —

Россия грелась, как ребенок,

В горячей царской бороде.

Отцы счастливые и деды, —

Чья родина, как снежный прах,

Студенческие ваши пледы

Взвивались бодро на ветрах!

Вы шли великолепным Невским,

Вступая в юношеский спор,

С Некрасовым и Достоевским

При встрече скрещивали взор.

Блистает иней в хладном свете,

Вот дробный топот конских ног,

То не Кшесинская ль в карете

К Чекетти едет на урок?

Отцы счастливые и деды,

Чья седина — как снежный прах, —

Какие тягости и беды

Подстерегали вас в ветрах!

В этом метельном феврале,

С каждым гаданием новым

Выходили слезы о короле,

Прекрасном, молодом, бубновом.

И уже никто не мог

Перечесть королей домашних,

Закопанных у дорог

На изрытых боями пашнях.

И опять черная масть —

Злое воронье и галки —

Продолжали червы и бубны красть

У бедной русской гадалки.

Мерли голуби на Сенной,

У рядов унылых и праздных,

Даже шелухи овсяной

Не осталось от щедрот лабазных.

У немилосердных дверей,

В очереди у пекарен

Слушая ругань пекарей,

Первый появился барин.

Рос по хвостам гул,

Бабий, рабий и темный,

И ветер февральский дул

И мотался в тоске бездомной.

Поднимал вопли и плач,

Путал в метели крылья

И раскачивал золотой калач —

Памятник изобилья.

Заметал роковой след

От Юсупова на Малой Невке,

Но уже белого с синим нет,

Только красное цветет на древке.

Старухи из храма в храм

Ходили, чуткие к катастрофе:

У них уже не было по утрам

Ни кофе, ни сливок в кофе.

Во дворцах анфилады зал

Зябли в суровой стуже,

А ветер февральский лизал

Стены — жалея вчуже.

Уже швейцар с булавой

Не красовался в шитье парадном

И на перекрестке городовой

Догадывался о неладном.

Однажды умерла Жалость.

Ее одели и положили в гроб.

Сердце у многих сжалось,

И многие перекрестили лоб.

Большинство же вздохнуло вольно,

Ощутивши новую прыть.

Слава Богу, теперь не больно,

Больше нечем жалеть и любить.

Беспокоиться уже не надо,

Будет жизнь хороша.

Наконец-то достигла лада

Человеческая душа.

Все предусмотрено законом

И карающим Уложеньем.

Люди теснились по балконам,

Глядя на процессию с пренебреженьем.

С веселым злорадством глядя,

Тешилась людская горилла,

Огромнейшие животы гладя,

Взгроможденные на перила.

С неба падал зловещий свет,

В окнах поблескивая запотелых.

За колесницей двигались вслед

Толпы осиротелых.

Несли венки на щите

И плакали звонко

Беременные женщины, по нищете

Не имеющие права на ребенка.

Матери шли с детьми

В хаос дождевых волокон,

И подгоняли их, как плетьми,

Насмешки из нарядных окон.

Стаи брошенных кошек и собак

Пестрели различной мастью:

Покойница как-никак

Была им заменой счастью.

Пренебрегши полевой игрой,

Наслышась о детской злобе,

Бабочек легкий рой

Порхал над спящей в гробе.

Довольно светлых затей

Среди цветочного изобилья.

Теперь любой из детей

Оторвет им ножки и крылья.

На балконе женщина куталась в плед.

Дрожь потрясала тело.

Холодно сердцу, в сердце нет

Ничего, что бы нежно грело.

Для огорченных старичков,

Для всех, кому живется скучно,

Открою лавочку сверчков

И буду продавать поштучно…

Я долго их тренировал,

Насвистывал за старой печью,

Чтоб каждый пел из них и знал,

Вникая в душу человечью.

Чтоб тонко голосом владел

И в трели приобрел искусство,

И скромный полюбил удел —

Будить померкнувшие чувства.

Воспоминанья оживлять

И, спрятанную берегами,

На заводи тревожить гладь

Вдруг просиявшими кругами.

Ах, даже соловью с сучка

Такие не певать признанья,

Каким я выучил сверчка

За зимы долгие изгнанья.

Что — соловей? Всего лишь — май,

Всего лишь краткое влюбленье,

Всегда невозвращенный рай,

Печаль, тоска и сожаленье…

А мой сверчок — он домовит;

Певец семьи, вещей и крова,

Всего, чем жив мещанский быт,

Что крепко, честно и здорово…

Сверчка купите в декабре.

Он вам споет под голос вьюги

О звонкой тройке на дворе

И возвращении подруги.

Пред праздниками возится Европа,

Гусей с базара в дом торжественно несет,

Пыль выколачивает из салопа

И шубы старые внимательно трясет.

В осуществление хозяйских планов

Берется яростно за воск,

Чтоб старых кресел и диванов

Восстановить первоначальный лоск.

Любуется на милый свой закуток…

Как в годы прошлые, как в прошлые века,

Отмахиваясь от безбожных шуток

Свободомыслящего пошляка.

Им грош цена, знакомы эти шутки,

Раскрыт сундук под сладкий звон ключей…

Сегодня вечером порадуются внуки

Сверканью «золота» и елочных свечей.

Там в сундуке испытанные средства

Невинной прелести… Полузабытый вкус

Далекого рождественского детства,

Стеклянных шариков и многоцветных бус.

Хлопот по горло, возится старуха,

И вот уж сумерки набрасывает мгла,

И кафедральные волнительно для слуха

Ударили колокола.

Пусть праздник встретится в довольствии и благе!

Устала, старая, кончай!

Осталось только выполоскать флаги,

Запачканные красным невзначай…

Москва — блины, Москва — калач,

На два вершка в аршине мене,

Слеза вдовы, сиротский плач,

Прикинутые на безмене.

Церквей не счесть, а все грешна,

Издревле обиход заплечный,

Немилосердная мошна,

Рассол с похмелья огуречный.

Икона тяжкая в углу,

И тут же всероссийский нищий,

Простертый в страхе на полу,

Купцовы ловит голенища.

Словцо на «ерь» — «идет», «кует»[72],

Но до куска мясного лаком,

Москвич как липку «оберет»,

Обтешет и покроет лаком.

Не счесть петель Москва-реки,

С недальним дном, поросшим тиной,

И замкнут мертвым тупиком

Московских улиц путь змеиный.

«Царь-колокол» — и не звонит,

«Царь-пушки» спесь и рот беззубый.

С морозу девичьих ланит

Румянец яростный и грубый.

И я, и он, и мы, как вы,

Москвой обиженных имеем.

И все же матери-Москвы

Мы имя грозное лелеем.

И верим — будет некий час —

Любви и нежности рожденье —

И мир увидит ясных глаз

Родительское снисхожденье.

За горами, за реками,

В той стране, которой нет,

Люди злыми стариками

Появляются на свет.

Из далекой жизни прошлой

В мир несут они с собой

Холод сердца, опыт пошлый,

Тлен пещеры гробовой.

Старикам ничто не мило —

Взор потуплен, шаг не скор,

Поле сельское уныло

И докучлив птичий хор.

Добрый смех у них в запрете,

Им всего милей лучи

Безнадежно на рассвете

Догорающей свечи.

Время мчится год за годом,

День за днем друг другу вслед

Жизнь идет обратным ходом

В той стране, которой нет.

Жизнь течет обратным током,

И вернуться суждено

Всем ручьям к своим истокам,

Всем плодам в свое зерно.

Старость — в зрелость, зрелость — в младость,

В несказанный светлый рай,

В бессознательную радость,

В колыбельную «бай-бай».

За горами, за реками

В той стране, которой нет,

Люди злыми стариками

Появляются на свет.

Но в движении каскадном

Встречных весен будет миг,

Улыбнется пчелам жадным

Плотью крепнущий старик.

Так начнется. Год за годом

Потекут друг другу вслед.

Жизнь идет обратным ходом

В той стране, которой нет.

К песням, к сладости объятий

И блаженству впереди

Погрузится в сон дитятей

У родимой на груди.

Мать однажды встрепенется:

Где же сын? А он тайком

За окно. И вот уж вьется

В небе вольным мотыльком.

В благоухающей когда-то,

В моей возлюбленной стране

Цветут цветы без аромата

И спят ручьи в недобром сне.

Журчанье их веселым звоном

Не прозвучит среди дубрав,

В успокоительно зеленом

Пленении бесшумных трав.

И нет пернатых… Птицелюбам

Не проводить в мечтаньях дни,

Не выжидать под старым дубом

Хлопка лукавой западни.

Мужик сойдет к реке с пригорка,

Но на разрушенный паром

Не выплеснется красноперка,

Гонясь за легким комаром.

Нет жизни в водах нетекучих…

Остановились времена…

И чертит лёт мышей летучих

Погибельные письмена.

Граждане, переедем в другой уезд,

Заселим неуклонно хутор за хутором,

Разве уже не осталось мест —

С акварельными облаками ранним утром?

Или город построим, Зеленых Крыш,

Вал высокий вокруг нароем.

Запретим от лица возлюбивших тишь

В этот город входить политикам и героям.

Надоел, надоел нам шумный плакат,

Пенящий мясо шрифтов красных;

Знаменитых имен безобразный скат

Задушил обыкновенных и совершенно частных.

Отграничимся от прославленных на страницах газет

Медным кофейником и цветущим фикусом,

Да правит нами безымянный Зет

С неслышным секретарем своим господином Иксом.

Ну а если жизнь с событиями сопряжена

И захочет захватить приз в том —

У бухгалтера казначейского молодая жена

Пускай чуть-чуть не убежит с артистом.

И если все-таки пожелает рок

Яркой славы показать образчик, —

Пусть Ивану Ивановичу достанется венок,

Починившему у соседа музыкальный ящик.

Станем же кротко просить творца

Беспечальности светлой в жизни здешней

И вымаливать у него судьбы скворца,

Наделенного застрахованной от огня скворешней.

Окончена последняя строка,

Отброшена замолкшая цевница,

И песнь моя прозрачна и легка

Взлетает ввысь, свободная, как птица.

Ни чувствами моими не полна,

Ни мысль моя ей крыл не отягчает,

Лишь для тебя возносится она

И лишь в тебе поет и отвечает.

Она пуста блаженной пустотой

Затем, чтоб ты узрел себя во внешней,

Прекрасная твоею красотой,

Весенняя твоей улыбкой вешней.

Печальная — коль скоро ты грустишь,

Любовная, когда любовь лелеешь,

Тишайшая взыскующему тишь,

Разумная, коль нечто разумеешь.