Авраам Линкольн

«ДОМ РАЗДЕЛЁННЫЙ»

1857 год был для Линкольна-адвоката одним из самых удачных: много работы, много успехов, достойные заработки. В их доме, в большой гостиной с пёстрым ковром на полу, всё чаще собирались именитые люди города, политики, коллеги-юристы.

И всё больше Линкольн из юриста, занимающегося политикой, превращался в политика, всё ещё занимающегося юриспруденцией.

Этот год стал критическим для истории страны: именно тогда, по выражению историка Кеннета Стампа, «Север и Юг достигли политической точки невозврата»^{288}. Это был год жестокого экономического кризиса и год решительного наступления рабовладельческого Юга на права свободных северных штатов.

Наступление это началось уже в день вступления во власть нового президента, демократа Бьюкенена. В инаугурационной речи он объявил, что в ближайшее время Верховный суд США примет важное для политической ситуации в стране решение. Речь шла о деле Дреда Скотта, раба из Миссури, попытавшегося добиться свободы для себя и своей семьи на основании того, что он был вывезен хозяином в свободный штат Иллинойс.

Шестого марта 1857 года Верховный суд разрушил веру в то, что «воздух Севера делает человека свободным». Семью голосами против двух высшие хранители справедливости не просто отказали Скотту в иске — они объявили, что рабы вообще не могут претендовать на защиту Конституции США, ибо их юридический статус — это положение говорящей собственности, а хозяева вправе брать свою собственность на любые территории страны (так же как, например, своих лошадей или свиней). Суд постановил, что даже свободный чернокожий не имеет права требовать гражданства. Более того, было официально объявлено, что Конгресс США не имеет права запрещать рабство на территориях, ещё не ставших штатами. Это делало неконституционным Миссурийский компромисс 1820 года, на котором десятилетиями зиждилось политическое равновесие. Невидимой границы между рабовладельческими и свободными от рабства землями Запада больше не было. Забор из притчи Линкольна рушился. Хозяин рабов получил защищённое законом право перемещаться вместе с ними к северу от магической разграничительной линии, проведённой некогда на запад от границы штатов Миссури и Арканзас.

Для Линкольна, с его уважением к законам и судебным постановлениям, решение Верховного суда стало ударом. Совсем недавно, во время избирательной кампании 1856 года, он говорил демократам во время споров о рабовладении: «Верховный суд США — вот трибунал, решающий такие вопросы… Мы подчинимся его решениям, и если вы, демократы, сделаете то же, вопрос будет снят»^{289}. Но теперь он уже не мог оставаться на такой позиции. Его беспокоило заявление председателя Верховного суда, восьмидесятилетнего ровесника революции Роджера Тони. Этот «столп власти» показал, что он прежде всего южанин, ибо объявил, что основополагающие документы политической системы США — Декларация независимости и Конституция — не имеют никакого отношения к чернокожему населению страны. Ситуацию в Иллинойсе накалила речь сенатора Стивена Дугласа, вернувшегося в Спрингфилд после очередной сессии Конгресса. Столичного гостя попросили высказать авторитетное мнение по поводу самых наболевших вопросов современности. Дуглас не только провозгласил необходимость повиноваться решениям «высшей юридической инстанции на земле», но и повторил идею судьи Тони: Декларация независимости, начинающаяся со священных для каждого американца слов об очевидности той истины, что «все люди созданы равными и наделены Творцом определёнными неотъемлемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью», имеет в виду только белую расу и даже только выходцев из Британии^{290}.

Линкольну пришлось разрешать противоречие: самый справедливый суд вынес самое несправедливое решение… Две недели провёл он в библиотеке Конгресса Иллинойса, выискивая юридические и исторические ответы на поставленные вопросы, а потом на одном из митингов в Спрингфилде озвучил мнение Республиканской партии: «По нашему мнению, решение по делу Дреда Скотта ошибочно. Мы знаем, что Суд порой аннулирует свои решения, и мы будем делать всё возможное, чтобы повлиять на отмену решения по делу Дреда Скотта» — и тут же решительно отделил свою позицию от позиции радикалов: «Ни к какому сопротивлению этому решению мы не призываем»^{291}.

Всё выступление Линкольна было хорошо выстроенной полемикой с Дугласом и остальными отказывавшими чернокожему населению в элементарных правах. По его мнению, авторы Декларации независимости вовсе не утверждали, что «все должны быть равны по цвету кожи, росту, интеллекту, моральным качествам или роли в обществе»; они лишь считали, что «все люди созданы равными в неотчуждаемых правах на жизнь, свободу и стремление к счастью». Утверждение, что «все» означает «не все», не просто логически абсурдно — оно несправедливо, ибо усиливает гнёт над и так угнетёнными рабами: «Словно все силы мира объединились против негра. Они закрывают за ним сотни тяжёлых железных дверей, они запирают эти двери на сотни замков, открыть их можно только одновременным поворотом сотни ключей. Но ключи эти в руках сотен разных людей, разбросанных по сотне отдалённых друг от друга мест, а они по-прежнему ищут, что бы такое придумать, чтобы негр вообще не мог выйти наружу»^{292}.

Дуглас обвинял республиканцев, что они хотят свободы неграм, чтобы «с ними есть, пить, спать, вместе ходить на выборы, чтобы жениться на негритянках!». Последнее утверждение было особенно шокирующим: смешение рас (амальгамацию) Дуглас считал тяжёлым грехом, и большинство белого населения Иллинойса было с ним согласно. Но на руках у подготовившегося Линкольна была статистика, указывающая, что такое смешение давно имеет место — в рабовладельческих штатах, причём по «инициативе» (точнее, вине) рабовладельцев. Там, на Юге, живут 350 тысяч мулатов, в то время как на Севере почти в семь раз меньше, да и то многие приехали из южных штатов. Боитесь амальгамации, мистер Дуглас? Тогда все ваши страхи и упреки — к Югу и к рабовладельцам, ибо подавляющая часть мулатов рождена от белых хозяев и чёрных рабынь^{293}.

Кроме того, Линкольн решительно обвинил Дугласа в хитроумной софистике: «По какой странной логике из-за того, что я не хочу видеть чернокожую женщину рабыней, я должен непременно хотеть взять её в жёны?.. Да, во многих отношениях она мне не ровня, но в своём естественном праве есть хлеб, заработанный в поте лица своего, и не быть принуждённой с кем-либо им делиться она равна со мной и со всеми другими».

Полемика по поводу дела Дреда Скотта стала прологом решительной политической схватки республиканцев и демократов в 1858 году. В борьбе за место в сенате США Авраам Линкольн стал соперником «самого» Стивена Дугласа, и это придавало схватке особую весомость. Задолго до официального начала предвыборной кампании, как минимум с августа 1857 года, Линкольн начал незаметно готовить почву для будущего успеха. Именно тогда он уговорил коллег-республиканцев начать действовать немедленно и непременно «так тихо, чтобы наши соперники ничего не заметили». Он начал собирать команду доверенных и умеющих работать советников. Ближайшими из них были коллеги: Херндон, чьи контакты с аболиционистами позволяли координировать действия с антирабовладельческими союзниками «слева», и всеми уважаемый судья Дэвид Дэвис. В Спрингфилде, в набирающем вес Чикаго, в городках и графствах Иллинойса начали действовать друзья и союзники Авраама, от местных политических знаменитостей до таких фигур, как сенатор штата Норман Джудд, блестящий организатор, видный юрист из Чикаго, председатель иллинойсского комитета партии республиканцев и член её национального комитета. Мощным козырем стал сенатор Трамбл: следуя принципам «честной игры», он хотел отблагодарить Линкольна за своё избрание в 1856 году. Такая сильная и деятельная команда сумела созвать представительную (578 делегатов) партийную конференцию по выдвижению кандидата в сенаторы от штата Иллинойс. Это была страховка от разногласий, подобных тем, из-за которых на предыдущих выборах лидер Линкольн уступил аутсайдеру Трамблу.

Шестнадцатого июня 1858 года в большом зале спрингфилдского Капитолия собрался съезд республиканцев Иллинойса. Он начался с выражения участниками симпатий своему лидеру: когда Норман Джудд и чикагская делегация вывесили большой белый транспарант «Графство Кук за Авраама Линкольна», зал взорвался криками «ура!» и возгласами одобрения. А в самый канун голосования какой-то исполненный энтузиазма делегат приколол поверх надписи «Графство Кук» большую заплатку с печатными буквами «Иллинойс», и вышло: «Иллинойс за Авраама Линкольна»^{294}. Без всяких разногласий Линкольн был избран «первым и единственным представителем республиканцев Иллинойса, претендующим сменить Стивена А. Дугласа в сенате США». На завершающем вечернем заседании избранник решил не ограничиваться формальным благодарственным выступлением. Линкольн произнёс одну из своих самых знаменитых речей, программную, пророческую, полемическую, получившую название «Дом разделённый» по приведённой в ней библейской цитате.

Авраам обдумывал речь несколько недель, его цилиндр был забит черновыми записями на обрывках бумаги и конвертах. В узком кругу друзей он прочитал «Дом разделённый» по написанному, но выступал без бумажки. Опираясь на знакомую всем евангельскую цитату «Если дом разделится сам в себе, не может устоять дом тот» (Мф. 12:25), Линкольн говорил о неизбежности решения главного вопроса, разделяющего страну на Север и Юг: «Я уверен, что это правительство не может постоянно быть наполовину рабовладельческим, наполовину свободным. Я не думаю, что Союз распадётся, — не жду, что дом рухнет; я лишь уверен, что он перестанет быть разделён. Он станет целиком либо одним, либо другим. Либо противники рабства вернут его на тот путь, где общественное мнение не сомневается в его неизбежном исчезновении; либо защитники рабства добьются того, что оно станет законным во всех штатах, и в старых, и в новых, и на Севере, и на Юге». Кризис должен наступить — но, самое главное, миновать.

Когда Дуглас, сравнительно легко избиравшийся в сенат на протяжении последних пятнадцати лет, узнал, кто будет его соперником в предстоящей предвыборной гонке, он встревожился: «Мне надо быть во всеоружии. Это сильный республиканец, лучший митинговый оратор Запада, полный фактов и цитат, дат и изречений, набитый анекдотами и забавными историями. Он честен; он быстро соображает. Если я и побью его, победа достанется нелегко»^{295}.

Трудность была ещё и в том, что в стане демократов не стихали разногласия. Яблоком раздора стала судьба всё ещё кровоточащего Канзаса. Там наконец-то состоялись выборы депутатов на съезд по выработке конституции будущего штата, но происходили они в его «проюжной» столице Лекомптоне. Фрисойлеры сочли это мероприятие фарсом и полностью бойкотировали его. Голосовать пришло меньше четверти правоспособных жителей, тем не менее делегаты были избраны. Собравшись, они сотворили «лекомптонскую конституцию», допускающую рабовладение на территории будущего штата, и отправили текст в Вашингтон. Президент Бьюкенен немедленно поддержал их инициативу. Оставалось только провести «лекомптонскую конституцию» через Конгресс США, и рабовладение получило бы «прописку» в Канзасе. Дуглас оказался в непростой ситуации, ведь он так долго убеждал избирателей, что его идея народного самоуправления, лежавшая в основе «Акта Канзас — Небраска», не имеет ничего общего с открытием дороги рабовладению, что всё решит народ штата… А теперь сам ход событий доказывал, что правы были его противники. Бойкот выборов большинством населения Канзаса обрушивал идею самоуправления, всё решалось «наверху», и рабовладение ползло на свободные земли, которые, божился Дуглас, «не благоприятствуют рабовладельческим способам ведения хозяйства». Сенатору пришлось критиковать президента, и отношения между ними заметно охладились. Правда, ловкий Дуглас и на этом начал сколачивать политический капитал. Выставляя себя страдальцем, он надеялся заручиться поддержкой оппозиции, то есть республиканцев.

Линкольну противоречия между Дугласом и Бьюкененом «напоминали одну историю» о жене фермера из Кентукки, настолько настрадавшейся от мужа, что, когда на того напал медведь, она не знала, кому в завязавшейся схватке желать победы. Растерявшаяся женщина стояла в стороне, подбадривая обоих: «Давай, давай, муж! Давай, давай, медведь!» Когда же подоспевшие соседи хотели вмешаться, она их остановила: «Нет уж, пусть дерутся!»^{296} Вот так же и противостояние Дугласа с президентской администрацией, добавлял Линкольн; могу только порекомендовать: пусть дерутся, и пояростнее!

Для успешного соперничества с Дугласом нужна была продуманная стратегия. Она родилась почти спонтанно, после того как сенатор-демократ вышел на балкон чикагского отеля «Тремон» и произнёс первую предвыборную речь, раскритиковав Линкольна за его видение страны в образе «дома разделённого». На этом шоу Дугласа Линкольн сидел рядом с выступающим в качестве почётного гостя и даже был представлен сенатором как «дружелюбный, обходительный и интеллигентный джентльмен, порядочный гражданин и достойный оппонент». Впрочем, такая любезность не снимала полемической остроты речи. Суть выступления была в том, что «достойный оппонент» совершенно неправильно представляет основополагающие принципы американской демократии и его политика ведёт к расколу и войне Севера и Юга.

Линкольн ответил на следующий день с того же балкона, и с этого «парного выступления» началась «гонка за лидером»: республиканский кандидат стал преследовать фаворита-демократа в его агитационном турне по Иллинойсу. Где бы ни выступал с программными речами Дуглас, через день-два там появлялся и опровергал их Линкольн. Газеты демократов пробовали высмеять такую тактику: «Дуглас собирает толпу, а Линкольн — тех, кто ещё не разошёлся»; «Это несчастное отчаявшееся создание не может собрать своей аудитории; так не лучше ли ему присоседиться к одному из бродячих цирков или зоопарков — они всегда собирают толпу — и включить свои речи в список их номеров?»

Республиканцам не нравилось, что их лидер выступает «вторым номером», по большей части отвечая на критику Дугласа. Было решено, что Линкольн лично обратится к сенатору с вызовом: провести серию дебатов по всему штату. Дуглас поначалу для приличия отказался^{297}, а потом выдвинул условия: дебаты не во всех запланированных местах его встреч с избирателями, а только в семи центрах избирательных округов (исключая Чикаго и Спрингфилд, где претенденты уже выступали); жёсткий регламент (час на выступление, полтора на ответное, полчаса на заключение первому выступавшему), а главное — он будет открывать дебаты, а значит, задавать тон, на четырёх встречах из семи.

Так было организовано центральное шоу шедшей по всему Иллинойсу агитационной кампании. Поскольку успех в борьбе за место в сенате зависел от исхода местных выборов в десятках графств штата, политические собрания проводились везде, где только можно, в том числе в местных школах и церквях. Подсчитано, что Дуглас за время кампании проехал более пяти тысяч миль и произнёс 59 больших речей, не считая кратких и трёх дюжин реплик и приветствий. Линкольн одолел почти четыре с половиной тысячи миль — в основном на поездах — и выступил с шестьюдесятью тремя речами. Благодаря усилиям партийных активистов люди приходили послушать и Линкольна, и Дугласа, выступающих по отдельности; но самыми многолюдными стали дебаты, в которых сходились оба кандидата.

В те времена подобные политические поединки были такой редкостью, что для жителей иллинойсской глубинки были сравнимы с ярмарочным представлением. Центральный вопрос дебатов был тогда одним из самых острых: справедливо ли решение Верховного суда по делу Дреда Скотта и нужно ли допускать рабовладельцев на вновь осваиваемые западные территории, создавая тем самым жестокую конкуренцию дешёвого рабского труда с трудом свободных землевладельцев?

Публику не только привлекала противоположность политических взглядов республиканца и демократа, но и забавлял их внешний контраст. Гигантская разница в росте (около 30 сантиметров) и комплекции («толстый и тонкий») давала повод некоторым репортёрам видеть в невысоком крепком Дугласе «Шалтая-Болтая, наконец-то удачно спрыгнувшего со стены», а в долговязом худом Линкольне — ожившее «огородное пугало» или «скелет борзой»^{298}. Конечно, это были художественные преувеличения, но внешний вид претендентов действительно сильно отличался. Дуглас подчёркивал своё положение значительного государственного лица, появлялся на публике в дорогом, безупречно сшитом синем костюме с сияющими серебряными пуговицами, в рубашке с кружевами, в начищенных до блеска ботинках. Впечатляющий образ сенатора дополняла его красавица-жена Адель, настоящая благородная леди с Юга. Пара путешествовала от города к городу на собственном поезде, арендованном за круглую сумму у Центральной Иллинойсской железной дороги, в роскошном вагоне-резиденции железнодорожного начальства. На специальной платформе была смонтирована толстая короткоствольная сигнальная пушка «Маленький Дуг». Когда поезд Дугласа приближался к очередному городу, к пушке выходили два нанятых артиллериста в красной униформе и церемонно производили выстрел.

Линкольн преодолевал расстояния между городами в обычном пассажирском вагоне и пользовался переездами, чтобы пообщаться с избирателями. Попутчики отмечали его доброжелательность и полное отсутствие претензий на превосходство. Мэри сопровождала мужа только во время последних дебатов — в его планы не входило хвастаться женой (как и Адель, южной аристократкой). На выступления Линкольн выходил в своей обычной повседневной одежде, что в определённой степени смущало даже преданных сторонников. «Рукава его потёртого чёрного фрака, — писал один из них, — могли бы быть и подлиннее, а чёрные брюки слишком явно позволяли разглядеть его крепкие голени»^{299}.

В первый город, где состоялись дебаты, Оттаву, в 80 милях от Чикаго, железнодорожные билеты продавали за полцены, и десятки битком набитых вагонов, увешанных транспарантами и лозунгами, доставляли сторонников обеих партий. На ведущих в город дорогах клубились столбы пыли: тысячи людей кинулись со всех окрестностей — пешком, верхом, на воловьих упряжках, на повозках всех видов… В шеститысячный городок набилось 12 тысяч зрителей. Уже за день до начала дебатов в гостиницах, частных домах и конюшнях не осталось свободных мест. Вокруг города вечером полыхало столько костров, что, казалось, целая армия встала биваком^{300}.

Наутро на центральной площади, где должно было проходить действо, высилась дощатая платформа для выступающих. Никаких скамеек для зрителей не планировалось: все три часа, пока шло представление, публика проводила на ногах. Стол и стулья (самые обычные, из близлежащих домов) были только на сцене — для участников дебатов, представителей оргкомитета и пары журналистов-стенографов: их бумаги немедленно передавались на ближайший поезд, уже в дороге расшифровывались и через несколько часов шли в набор самых читаемых газет. Во время одного из выступлений Линкольна прервали после первых же слов: «Сограждане, леди и джентльмены…» — «Погоди, погоди, Линкольн, ты ещё не можешь начинать, Хитт (стенографист) ещё не подошёл, а что толку в твоей речи, если газеты не получат о ней репортажа?»^{301}

Чудеса XIX века: железные дороги, стенографирование, массовые дешёвые газеты — делали дебаты событием, выходящим далеко за границы штата Иллинойс. Независимо от исхода дискуссий Линкольн оказывался в выигрыше, поскольку становился известен всей стране: поначалу как «соперник знаменитого Дугласа», но чем дальше, тем больше как «мистер Линкольн из Иллинойса», видный представитель Республиканской партии.

Но на первой встрече в роли лидера выступал Дуглас и справлялся с ней успешно. Выговорив себе право открывать дебаты, он с самого начала буквально набросился на соперника, засыпал его ворохом провокационных вопросов, припомнил ему все «грешки», от очень давней нью-салемской торговли спиртным до не очень давней «антипатриотичной» «пятнистой» позиции по мексиканской войне. Его главной задачей было выставить Линкольна маргиналом, радикалом-аболиционистом, сторонником решительного и не очень популярного в Иллинойсе движения за немедленную и окончательную отмену рабства, иными словами, — выразителем интересов непопулярного меньшинства. Ценой за избрание такого в сенат, уверял Дуглас, будет либо разорение экономики трети страны, либо, что вероятнее, война между Севером и не желающим расставаться с рабством Югом.

Линкольну пришлось защищаться всеми возможными способами. Он ловил Дугласа на логических противоречиях, замечая, что оппонент передёргивает его позицию при помощи такой перестановки слов, при которой можно доказать, что конский каштан — это каштановый конь. Он поймал Дугласа на ошибке — тот утверждал, что Линкольн поддержал и даже подписал радикальные резолюции одного из съездов аболиционистов, в то время как Линкольна не было не только на съезде, но и вообще в городе, где он проходил, не было и его подписи. В последующих дебатах Авраам припоминал оппоненту эту подтасовку всегда, когда надо было поставить его утверждения под сомнение. Линкольн снова разъяснял свою позицию по войне с Мексикой, а по поводу давних нью-салемских дней позволил себе заметить, что если он и стоял по одну сторону стойки со спиртным, то Стивен Дуглас в то время с ещё большим удовольствием стоял по другую (то есть пока один торговал, другой неумеренно потреблял алкоголь).

По окончании первого тура дебатов обе стороны объявили о своей победе. Республиканские газеты рассказали, что Линкольну даже не дали сойти со сцены — тут же подхватили и понесли на руках, под оркестр, к месту торжественного обеда. Демократические газеты ехидничали: мол, оппонент великого Дугласа под конец совсем лишился сил, чуть не упал с платформы, и его пришлось уносить с места сражения.

Сам Линкольн больше был доволен тем, что устоял в первой схватке. «Вчера мы с Дугласом скрестили клинки, — писал он одному из сторонников, — и я рад осознавать, что пока ещё жив»^{302}. Однако в узком кругу друзья пеняли Аврааму за то, что он больше защищался, чем наступал, просили быть агрессивнее, подбадривали цитатой из романтического «Мармиона» Вальтера Скотта:

И на следующих дебатах, во Фрипорте, Линкольн перешёл в наступление. В ворох своих вопросов он упрятал один, неожиданно решивший всю дальнейшую политическую судьбу Дугласа. Дело в том, что Дуглас продолжал упорно разыгрывать свой главный демократический козырь: право народа на самоуправление. Но это право вступало в противоречие с решением Верховного суда по делу Дреда Скотта. Дуглас призывал подчиняться священному решению «высшего суда на земле» — и он же утверждал, что превыше всего ставит право жителей отдельных территорий решать, быть или не быть рабовладению на их земле. «Так могут ли жители территории США, — спрашивал Линкольн, — законным путём, но против желания жителей Соединённых Штатов, ещё до принятия Конституции и вступления в Союз в качестве штата, исключить рабовладение на своей Территории?»^{303}

«Неужто вы не слышали, мистер Линкольн? Сотни раз, на всех митингах Иллинойса говорил я — могут! — отвечал Дуглас с воодушевлением. — Жители Территории США могут законным путём отказаться от рабовладения ещё до того, как она станет штатом». Дуглас во всеуслышание объявил (а газеты тут же разнесли по стране), что поселенцы Запада могут остановить рабовладение законным путём, отказавшись принимать на своих территориях так называемый Рабский кодекс. Кодекс был ключевым в правовой системе Юга, ибо защищал рабовладельцев от судебного преследования за использование насилия по отношению к своим рабам, их избиение и даже непредумышленное убийство. Без такого кодекса насилие над рабами становилось уголовным преступлением и держать их в повиновении оказывалось невозможным «ни дня, ни часа»^{304}.

Позиция Дугласа получила широкую известность как «фрипортская доктрина». Она позволила ему завоевать множество сторонников на Севере и Западе страны, обеспечила тысячи, если не десятки тысяч голосов в штате Иллинойс. Но в стратегическом отношении Дуглас лишил себя дальнейших перспектив. Получая сторонников на Севере, он как противник распространения рабовладения стремительно терял поддержку на Юге. Это ничего не значило в гонке за место сенатора от Иллинойса, но зато будет значить очень много в будущей, довольно скорой президентской гонке. «Фрипортская доктрина» расколет демократов на «южных» и «северных», и в результате тщетными окажутся старания Дугласа стать единым лидером и единым кандидатом в президенты от демократов всей страны. Озвучив во всеуслышание «фрипортскую доктрину», сенатор больше не мог одновременно обещать Северу, что народное самоуправление сможет справиться с рабовладением самостоятельно, а Югу — что народное самоуправление сможет допустить рабовладение на территориях.

Апологетически настроенные биографы Линкольна будуг впоследствии утверждать, что Линкольн заранее и преднамеренно подготовил Дугласу такой «гамбит», силой мысли проникнув за завесу времени и «увидев» будущую президентскую гонку. Современные исследователи считают это преувеличением, хотя соглашаются, что вопрос оказался действительно очень важным. Даже в рамках борьбы за избирателей штата Дуглас «фрипортской доктриной» сузил свою базу, отделил себя от демократов — сторонников президента Бьюкенена, показал себя представителем лишь части своей партии^{305}. Видимо, именно во Фрипорте — хотя тогда никто этого не заметил — Линкольн и совершил решительный рывок в своей тридцатилетней, почти вечной, политической гонке за Дугласом и стал лидером. Начиная с этого момента Дуглас всё чаще стал снимать стресс, прикладываясь к заветной бутылочке виски, и тем чаще, чем дальше шли дебаты.

После Фрипорта позиции сторон определились, и сценарий дебатов стал повторяться. 7 октября в Гейлсберге Линкольн даже начал выступление с фразы, что «большая часть произнесённой только что судьёй Дугласом речи давно уже напечатана в газетах». Именно в Гейлсберге, в кампусе Нокс-колледжа, собралась самая большая толпа зрителей — до двадцати пяти тысяч человек. Выход на дощатую платформу был устроен прямо из окна главного здания достопочтенного учебного заведения. Пройдя по коридору и уже выбираясь на платформу, Линкольн бросил реплику: «Ну наконец-то я прошёл через колледж!»

На дебаты в Куинси, стоящий на высоком берегу Миссисипи, пароходы доставляли зрителей-болельщиков из соседних штатов — Айовы и Миссури. Будто специально для них каждый из оппонентов повторил суть противоречий в их взглядах. Линкольн отметил, что это «противоречие между теми, кто считает рабство злом, и теми, кто рабство злом не считает»; что злом считали рабство ещё отцы-основатели, которые надеялись, что оно изживёт себя. Дуглас (с лицом, слегка опухшим от постоянного «лечения» спиртным) вновь провозгласил, что раз уж отцы-основатели нации создали республику, разделённую на свободные и рабовладельческие штаты, то такой её нужно и сохранить, «дом разделённый» должен устоять!

После Куинси оба соперника погрузились на большой речной пароход, и он пошлёпал своими гигантскими колёсами вверх по Миссисипи, в городок Альтон, место финальной встречи 15 октября 1858 года. К этому времени Дуглас окончательно охрип, но упорно продолжал доказывать, что великие предки, подписавшие Декларацию независимости, «не имели в виду ни негров, ни дикарей-индейцев, ни островитян Фиджи, никаких вообще представителей варварских рас».

Споры о правах чернокожего населения США затрагивали куда более общую и очень важную проблему демократии как народного самоуправления. В них, как отметил один из лучших биографов Линкольна Дэвид Дональд, столкнулись позиция Дугласа как защитника прав большинства и позиция Линкольна как защитника прав меньшинства. По мнению Дугласа, большинство имеет право принимать и навязывать остальным любые свои решения; по мнению же Линкольна, большинство не имеет права нарушать принципиальные права каждого человека, увековеченные в Декларации независимости^{306}. Линкольн замечал: «Мы олицетворяем два принципа, которые стоят один против другого от начала времён и не перестают бороться друг с другом. Один принцип — всеобщее право человечества (на равенство), другой — „божественное право королей“ (подчинять и эксплуатировать неравных себе)».

Дуглас в одной из речей подтверждал свою предрасположенность к «праву королей»: «Закон цивилизации гласит: „Там, где человек или раса демонстрируют свою несостоятельность в ведении собственных дел, они должны подчиниться власти тех, кто умеет управлять…“ В соответствии с этим принципом я утверждаю, что негритянская раса всегда, везде и при всех обстоятельствах демонстрировала собственную неспособность к самоуправлению»^{307}.

Линкольн, отстаивая равенство, ни в коем случае не считал его уравниловкой. Во время дебатов он повторил как минимум пять раз: «Я не выступаю и никогда не выступал за то, чтобы между чёрной и белой расой установилось в какой бы то ни было форме социальное и политическое равенство! Я не выступаю и никогда не выступал за то, чтобы негры становились избирателями или присяжными, чтобы им позволялось занимать официальные должности или жениться на белых женщинах! Между белой и чёрной расой существуют физические различия, которые, как я считаю, навсегда исключают возможность сосуществования обеих рас на основе социального и политического равенства. И поскольку обе расы не могут жить в равенстве, но вынуждены пребывать рядом, подчиняясь или подчиняя, то я, равно как и всякий другой, выступаю за то, чтобы было гарантировано первенствующее положение белой расы. Однако я отнюдь не считаю, что из-за того, что белая раса превосходит чёрную, чёрным следует отказывать во всём. Я не понимаю, почему лишь из-за того, что я не хочу брать негритянку в рабыни, я обязан взять её в жёны. Я просто хочу оставить её в покое. Мне уже пятьдесят лет, и у меня вообще никогда не было ни негритянки-рабыни, ни негритянки-жены. Поэтому мне кажется, что мы можем обойтись и без чернокожих рабынь, и без чернокожих жён»^{308}.

Через столетие такие рассуждения Линкольна времён речи «Дом разделённый» легли в основу обвинения «великого освободителя» в расизме^{309}. Однако внимательные исследователи его выступлений второй половины 1850-х годов отмечают, что Линкольн уже тогда обращал внимание на динамику исторического процесса. Неизбежные перемены в человеческих сообществах, в их духовном и культурном развитии ведут и к переменам по отношению к гражданским правам. Даже разделяя общие представления эпохи о неравенстве человеческих рас, Линкольн считал их преходящими, а не вечными, и, напротив, утверждал, что любое неравенство не исключает естественных прав, гарантированных Декларацией независимости. Следовательно, ни один «здравомыслящий человек не может отрицать, что африканец на своей собственной земле обладает всеми естественными правами, коими удостоено всё человечество»^{310}.

Итог дебатов каждая сторона трактовала в свою пользу, но объективной их оценкой стали выборы в Законодательное собрание штата. Как и в предыдущие годы, избиратели на севере штата поддерживали в основном республиканцев, на юге — демократов, в центральном поясе сторонников обеих партий было примерно поровну.

В мокрый и холодный день 2 ноября к местам голосования пришло больше избирателей, чем на предыдущих президентских выборах. Если бы сенатора тогда выбирали, как сейчас, непосредственным голосованием, Линкольн сразу победил бы, поскольку набрал не менее 52 процентов голосов при 45 процентах за Дугласа. Но в 1858 году это была только первая ступень выборов: непосредственно ни за Линкольна, ни за Дугласа избиратели не голосовали. Они выбирали депутатов Законодательного собрания, и только эти депутаты через три месяца — на первой сессии, открывшейся 5 января 1859 года, голосовали за сенатора. Исход выборов 5 января зависел от числа мест, полученных республиканцами и демократами 2 ноября.

И тут злую шутку с Линкольном сыграл прогресс, чья неуклонная поступь привела к тому, что промышленный север штата заселялся намного интенсивнее, чем фермерский юг. В результате со времени последнего определения пропорции представителей графств в Законодательном собрании южные графства стали населены меньше, но выставляли депутатов больше, чем северные. Вот почему, хотя Республиканская партия и Линкольн получили более 190 тысяч избирателей против 166 тысяч за Демократическую партию и Дугласа, подсчет по графствам оказался в пользу демократов. В итоге 40 депутатов-демократов представляли около шестисот тысяч населения, а 33 депутата-республиканца — около семисот тысяч^{311}.

Можно было ещё помахать кулаками после драки — например, обвинить руководство Центральной Иллинойсской железной дороги в доставке к важнейшим избирательным участкам не имеющих права голоса «гастарбайтеров», чернорабочих-ирландцев из Филадельфии, Нью-Йорка и Сент-Луиса. Припомнить сенатору Джону Криттендену, обладающему влиянием на многих бывших вигов, что он наотрез отказался помогать «чёрным республиканцам» и объявил, что поддерживает Дугласа. Попенять влиятельнейшему газетчику Хорасу Грили, что он слишком рьяно агитировал за Дугласа как за пострадавшего от президента Бьюкенена союзника республиканцев и расположил к нему определённое число будущих выборщиков…

От неудачного исхода выборов Линкольн не мог не испытать очередного тяжёлого приступа меланхолии. В вечер, когда поражение стало очевидным, он долго сидел в своей юридической конторе «мрачный, как полночь», и сетовал, почему же его всегда выдвигают туда, где кому-то суждено быть побитым и принесённым в жертву во имя партии и общего блага. Он вздыхал: «Думаю, меня бросят все, кроме Билли [Херндона]». А когда несостоявшийся сенатор отправился домой по мокрому от дождя и изрытому свиньями тротуару, он чуть не упал в лужу. Одна нога вдруг поскользнулась, подбила другую, и Авраам только чудом, извернувшись, удержал равновесие. Тут он сказал себе: «Поскользнуться — не значит упасть» — и понял, что вместе с этой фразой излечился от приступа меланхолии^{312}. Да, так и есть, поскользнуться — не значит упасть!