Авраам Линкольн

ЭНН, МЭРИ И… МЭРИ

Той же весной, когда Спрингфилд обзавёлся новым жителем, адвокатом Линкольном, сюда приехала в гости к родственникам восемнадцатилетняя южанка Мэри Тодд. С её появлением личная жизнь Авраама полностью переменилась. Однако сначала стоит поговорить о его прежних увлечениях и влюблённостях.

Подростком и даже молодым человеком в Индиане он, как вспоминала Сара Буш-Линкольн, «не очень увлекался девушками»^{91}. Ни о каких заслуживающих внимания ухаживаниях или привязанностях до переезда в Нью-Салем упоминаний не осталось. Правда, для себя Авраам выдумывал целые романтические приключения, вроде такого: «Однажды неподалёку от нашего дома сломался фургон переселенцев: муж, жена и две дочки. Пока чинился фургон, они готовили на нашей кухне, и мать семейства читала нам истории из книг, которые везла с собой. Одна из девочек мне очень понравилась, и как-то, когда я сидел у дома на солнышке, я сам сочинил историю. Я представил, как вскочил на отцовскую лошадь, бросился вдогонку за фургоном и, наконец, отыскал его. Все были мне очень удивлены. Потом я поговорил с понравившейся девочкой и убедил её бежать со мной. Ночью я посадил её с собой в седло, и мы помчались по прерии. Через несколько часов мы подъехали к какому-то лагерю, а когда приблизились, то обнаружили, что это тот, который мы недавно покинули. Мы остались в лагере и попробовали побег на следующую ночь. Снова случилась та же история: мы прискакали обратно в свой лагерь. Я оставался там до тех пор, пока не убедил отца отпустить дочь со мной… Думаю, так во мне пробуждалась любовь»^{92}.

Да и в Нью-Салеме, вспоминал доктор Джейсон Дункан, «он был очень сдержан по отношению к противоположному полу. В то время, когда я жил и столовался с ним в одном доме, и не припоминаю, чтобы он ухаживал за какой-нибудь юной леди, хотя я и знал, что он неравнодушен к Энн Ратледж»^{93}.

О эта загадочная Энн Ратледж! Её короткая история — словно жестокий романс XIX века: самая красивая девушка в селении, обручённая с богатым коммерсантом и брошенная им, влюбляется в бедного, но честного почтмейстера, уже давно и тайно страдающего по ней. Бедность мешает им пожениться, и он спешит освоить новую профессию адвоката. Но влюблённым не суждено быть вместе: она умирает во цвете лет, а её избранник, уже ставший респектабельным юристом, безутешно рыдает над её могилой.

Научная и уж тем более художественная литература долго принимала на веру эту историю и вдохновлялась ею. Трогательные стихи и эпитафии посвящались Энн и её нереализовавшейся любви. Сочинённая каким-то журналистом переписка влюблённых выжимала слёзы у читательниц в конце 1920-х годов. А потом грянула прагматичная эра «ревизии» истории, и признаком хорошего тона стало рассказывать об этом романе как о величайшей мистификации биографов Линкольна, начиная с его верного друга и партнёра Херндона. Херндон, как известно, никогда не ладил с женой Авраама Линкольна, и этим объясняли его «изобретение» единственной «настоящей», «подлинной» любви Линкольна^{94}. Даже авторитетная энциклопедия «Авраам Линкольн», вобравшая в себя итоги более чем столетних исследований, утверждала в 1982 году: «Этот роман ныне рассматривается как ничем не обоснованный, а доказательства его глубокого влияния на дальнейшую жизнь Линкольна полностью опровергнуты»^{95}.

И всё-таки на рубеже 1980–1990-х годов, когда историкам стала полностью доступна богатейшая коллекция устных свидетельств о молодом Линкольне, собранная ещё Херндоном, но волею закона надолго заключённая в закрытое хранилище, роману было возвращено право на существование. Стало понятно, что в общем скрупулёзный и честный юрист Херндон основывался на показаниях многочисленных «свидетелей», ни в чём между собой не сговаривавшихся. Анализ же всех этих показаний по трём принципиальным вопросам: «Ухаживал ли Авраам за Энн?», «Горевал ли после её смерти?», «Собирались ли они пожениться?» — показал, что свидетели в подавляющем большинстве отвечали на все вопросы «да» (кроме тех случаев, когда не высказывали никакого мнения)^{96}. Даже многие недавние критики стали признавать, что в общих чертах историю Авраама и Энн можно считать достоверной.

Дочка содержателя таверны и одного из основателей Нью-Салема, круглолицая, голубоглазая, с золотисто-каштановыми волосами, невысокая и приятно полноватая, считалась первой красавицей Нью-Салема. Более того, соседи вспоминали её как девушку «с сердцем ангела», умную, общительную и добрую. В год, когда в городке появился Авраам Линкольн, ей исполнилось 18 лет. Он жил в одном доме со всей многочисленной семьёй Ратледж, в их двухэтажной таверне, и у него на глазах лучшие ухажёры городка стремились обратить на себя внимание красавицы. Среди них были весьма перспективные женихи, вроде владельца лучшего магазина Хилла или его партнёра, удачливого коммерсанта из Нью-Йорка Макнила. Линкольну же, с его робостью в обращении с юными леди, приходилось прятать свои чувства — особенно с того момента, как его друг Джон Макнил сговорился с Энн о скором обручении. Правда, был у Макнила секрет, который он открыл Энн уже после их уговора. Его настоящая фамилия была Макнамар, и он скрывал её, поскольку в Нью-Йорке его отец попал в крупные неприятности, а сын, чтобы спасти его, тайком отправился на Запад на заработки. Макнил боялся, что либо семья вытребует его обратно, либо до него доберутся заимодавцы отца. К осени 1833 года Джон благодаря магазину и ферме скопил более десяти тысяч долларов. Это означало, что ему пора отправляться в Нью-Йорк, откуда он собирался перевезти в Нью-Салем всю семью, после чего они с Энн смогли бы пожениться.

Однажды Макнил оседлал своего «героя войны с Чёрным Ястребом старину Чарли» и уехал. Некоторое время спустя почтмейстер Линкольн мог наблюдать, как постепенно иссякает переписка обручённых. Правда, уговор их оставался в силе, но, как заметил доктор Дункан, этот непреодолимый барьер к сближению с Энн парадоксальным образом сделал Авраама достаточно раскованным в отношениях с девушкой. Он мог позволить себе быть весёлым и общительным, шутить и рассуждать, понимая, что Энн не расценит это как попытку «заигрывания». Авраам стал появляться на молодёжных посиделках, где общие работы вроде шелушения кукурузы или шитья больших лоскутных одеял соединялись с развлечениями. Постепенно взаимная симпатия стала расти, и Авраам был счастлив, когда смог сказать Энн о своих чувствах^{97}.

Брат Энн, Роберт, вспоминал: «Мистер Линкольн стал проявлять интерес к Энн, постоянно приходил к нам, уделял ей внимание, и в результате дело дошло до предложения жениться, при условии, что будет расторгнута договорённость с Макнамаром. Я не сомневаюсь, что Энн полностью решила разорвать свой уговор с Макнамаром, но, видимо, хотела сделать это при личной встрече»^{98}. Была причина медлить и у Авраама. Он понимал, что с его долгами (даже с учётом того, что он уже был избран в Законодательное собрание штата) содержать семью будет невозможно. Он пообещал Энн, что сдаст экзамен на адвоката и обеспечит себе и ей достаточный доход. Они уговорились, что подождут год; как раз за это время приедет и будет «отправлен в отставку» Макнил-Макнамар, а Линкольн получит адвокатскую лицензию. Уговор имел место, видимо, в середине 1835 года и стал для Авраама дополнительным стимулом погрузиться в учебники и кодексы.

А потом грянуло изнурительно знойное лето, одно из самых жарких в Иллинойсе — и самых душных из-за бесконечных ливней. Вода делала непроходимыми дороги и заливала колодцы. Последнее обстоятельство привело к тому, что по графству прокатилась вспышка заболеваний брюшным тифом. Однажды и у Энн обнаружилась горячка. Она слегла, а когда почувствовала себя совсем плохо, попросила послать за Авраамом. В её последние дни он был рядом, но помочь не мог. 25 августа 1835 года Энн Ратледж умерла.

Авраам потерял третью любимую женщину: сначала матушку, потом старшую сестру и вот теперь — первую возлюбленную… Он был безутешен, говорил окружающим: «Я никак не могу смириться с тем, что снег или дождь терзают её могилу…»^{99} Потрясение было настолько велико, что некоторое время он не мог ни спать, ни есть, целыми днями до изнурения бродил по окрестным холмам и лесам. Друзья боялись, что либо «рассудок покинет свой трон в его голове», либо дело дойдёт до самоубийства. Они помогали Аврааму держаться, присматривали за ним, напоминали, что Господь предназначает его для чего-то более достойного, чем ранняя смерть^{100}.

Через несколько недель после похорон Энн вернулся Джон Макнамар, привёз матушку и родных, выгрузил из фургона магазинную мебель из Нью-Йорка. Оказалось, его задержали смерть отца и необходимость улаживать семейные дела. Джон приехал жениться, а застал могилу… (Он навсегда поселится в окрестностях Нью-Салема, заведёт ферму, женится через 15 лет и доживёт до семидесяти восьми.)

Память об Энн останется с Линкольном до последних дней его жизни. Уже в Белом доме, когда зайдёт разговор о старых знакомых из Нью-Салема, один давний друг Авраама спросит, правда ли, что он был влюблён в дочку Ратледжа. «Это правда, я любил её, — ответит Линкольн. — Любил нежно и сильно. Она была красивой девушкой и стала бы любящей женой. Я любил её искренне, по-настоящему. Я часто, теперь особенно часто думаю о ней…»^{101} После случившегося потрясения мучительные приступы чёрной меланхолии будут терзать Авраама до конца жизни, и друзьям придётся не раз вытаскивать его из депрессии^{102}.

В те месяцы опеку над Линкольном взяло семейство Абел. Доктор Беннет и его супруга Элизабет (Бетси), как могли, старались утешить Авраама. Через несколько месяцев Бетси вознамерилась вылечить его меланхолию радикальным способом — устроить его личную жизнь. Едва Авраам немного пришёл в себя, как она напомнила ему о своей сестре Мэри Оуэнс, симпатичной девушке, гостившей у неё три года назад (её родительский дом был в Кентукки). Авраам припомнил симпатичную круглощёкую Мэри, и она ему заочно понравилась. Миссис Абел собиралась к родителям и пообещала Линкольну, что вернётся с сестрой — при условии, что Авраам женится на ней.

После смерти Энн Линкольну показалось, что «брести по жизни рука об руку» он сможет с любой более или менее подходящей супругой, и согласие было дано. Правда, заботливость Бетси показалась Аврааму «несколько чрезмерно усердной»… В ноябре 1836 года миссис Абел привезла «погостить» Мэри.

О том, что было дальше, сам Линкольн рассказал в одном из исповедальных писем, которое позже просил не обнародовать до своей смерти. Авраам признался, что попал в ловушку. За три года Мэри сильно изменилась, причём не в лучшую сторону. «Я знал, что она крупновата, но теперь она была готова составить компанию Фальстафу!» Вольно или невольно Авраам сравнивал Мэри с Энн, и всегда сравнение было не в пользу последней. Так, её зубы казались ему какими-то «обветренными». Несмотря на то, что девушка была старше потенциального жениха лишь на несколько месяцев, у того сложилось впечатление, что она годится ему в матери. «Но что было делать, — вздыхал Линкольн, — я обещал её сестре, что возьму Мэри в жёны, и мне казалось, что придерживаться данного слова будет делом чести. Я пытался уверить себя, что внутренние достоинства куда важнее, чем внешний вид, а в этом смысле Мэри не уступала никому, с кем я был знаком». Но настоящего притяжения между молодыми людьми всё не возникало, и Авраам, как мог, откладывал объяснение.

В декабре 1836 года необходимость покинуть Нью-Салем для работы в Законодательном собрании дала Линкольну некоторую передышку. Затем он перебрался в Спрингфилд, встречи молодых людей сменились письмами, по мнению самого Линкольна, настолько «сухими и глупыми», что он отправлял их с большой неохотой. В письмах он говорил прежде всего о себе, о своей неустроенной жизни, о том, что его будущая супруга будет совершенно несчастлива, ибо бедность будет сказываться во всём. Считая, что слово, данное Бетси Абел, нельзя нарушить, Авраам пытался убедить Мэри прекратить отношения. Летом 1837 года он приехал в Нью-Салем и стал доказывать, что союз с ним будет пагубным и для её духовной жизни, и для её физического состояния. Счастье Мэри, утверждал Линкольн, в том, чтобы не вступать с ним в брак.

Мэри уклонялась от определённого ответа. Тогда последовали новые письма из Спрингфилда, в которых Авраам просил девушку «принять самостоятельное решение», но при этом упоминал, что если она чувствует себя связанной с ним какими-то обязательствами или узами, то он охотно освободит её от них, потому что желает Мэри счастья: «Ничто не сделает меня более несчастным, чем знание того, что ты несчастлива, и ничто не сделает более счастливым, чем знание того, что счастлива ты».

Письменных ответов Мэри не сохранилось. По-видимому, она не давала никаких обещаний, но и бросать Авраама не собиралась. Внешне не очень привлекательная, Мэри была довольно умна и решила по-своему преподать Линкольну урок. Она дождалась того дня, когда Аврааму пришлось сдержать данное миссис Абел обещание — сделать довольно сухое «официальное» предложение руки и сердца. И вот тогда, к огромному удивлению Линкольна, последовал решительный отказ. Поражённый Линкольн повторил предложение и снова получил не менее твёрдый отказ. Сколько бы ни думали окружающие, что Мэри «старая дева», ловящая в 29 лет последний шанс выйти замуж, она пришла к тем же выводам, что и Линкольн, хотя и другим путём. Мэри поняла, что будет несчастлива в браке с Авраамом. Она, получившая в Кентукки весьма приличное образование, однажды призналась Бетси, что её поразило отсутствие у Линкольна «тех маленьких звеньев внимания, из которых складывается цепочка женского счастья». «Я понимаю, — говорила она, — что это вовсе не от отсутствия доброты в его сердце, а оттого, что его воспитание слишком отличается от моего… Он пишет, что его сердце и рука в моём распоряжении, но чувства мои не позволяют соглашаться…»

Характерным примером их взаимного непонимания стало поведение Линкольна на одной из верховых прогулок. Молодая компания, в составе которой были Авраам и Мэри, должна была пересечь небольшой овраг с ручьём. Все джентльмены помогали своим дамам преодолевать препятствие, и только Линкольн перескочил на другой берег, даже не посмотрев, как это получится у его спутницы. «Ты очень любезен, Эйб, — съязвила Мэри, едва нагнав своего кавалера, — думаю, тебя совершенно не волновало, сломаю я шею или нет». «А он, — с досадой рассказывала Мэри сестре, — ответил с улыбкой (я уверена, думая, что делает комплимент), что знал, что я достаточно ловкая и легко справлюсь сама».

В другой раз Мэри была поражена, что Авраам не догадался помочь одной их знакомой, которой пришлось долго нести на руках своего тяжёлого ребёнка. Тогда Мэри, казалось, в шутку, заметила: «Из тебя не выйдет хорошего мужа, Эйб»^{103}.

В начале 1838 года Мэри Оуэнс уехала обратно в Кентукки. Через три года она вышла замуж, стала миссис Виньярд, потом родила пятерых детей и скончалась, немного не дожив до семидесяти лет. Она не держала обиды на Линкольна и охотно делилась воспоминаниями с его биографами. Именно поэтому всепрощающая река времени дала потомкам уникальную возможность увидеть историю несостоявшейся любви глазами и мужчины, и женщины.

Отказ Мэри, к удивлению самого Линкольна, принёс ему не чувство облегчения, на которое он рассчитывал, а ощущение уязвлённой гордости. Более того, именно после отказа он почувствовал, что, «кажется, немного влюблён в неё». Итог всей истории был для Линкольна неутешительным: «Я пришёл к выводу, что не должен и думать о женитьбе, и вот по какой причине: меня не устроит ни одна дама, которая будет настолько тупа, чтобы выбрать меня в мужья»^{104}.

Это означало, что настал черёд появиться такой женщине, которая заставила бы Авраама забыть о зароке не жениться. Ею стала другая Мэри — Мэри Тодд из состоятельной семьи кентуккийских рабовладельцев, правнучка генерала, участника Войны за независимость, и дочь преуспевающего бизнесмена, банкира и политика.

Мэри получила редкое для американки той эпохи образование: в общей сложности она провела в частном пансионе и академии для девушек более десяти лет, тогда как многие юные леди (включая её старших сестёр) тратили на занятия в учебных заведениях вдвое меньше времени. Она одолела не только базовые предметы вроде грамматики и арифметики, но и географию, историю, астрономию, устный и письменный французский, поэзию и литературу, усвоила уроки «хороших манер», научилась весьма прилично петь и танцевать. Всё это позволяло Мэри непринуждённо поддерживать любой разговор (даже о политике). К тому же она обладала таким острым язычком, что «могла заставить епископа забыть о его проповедях»^{105}.

Кроме того, Мэри была весьма привлекательна: круглолицая, розовощёкая, со светло-каштановыми волосами, слегка отливающими бронзой, с пронзительными голубыми глазами, сияющими из-под длинных ресниц. Её лёгкая полнота не считалась в те времена недостатком — она позволяла следовать моде и смело оголять руки и шею^{106}.

Появление Мэри в Спрингфилде было частью общего движения населения страны на Запад. Семейство Тодд постепенно перебиралось из Кентукки в более перспективный Иллинойс. Первым здесь появился дядюшка Мэри, Джон, во время войны 1812 года военный медик, а с 1827 года один из самых почтенных докторов Спрингфилда. Он стал патриархом влиятельного семейства в Иллинойсе. Джон Тодд Стюарт, старший партнёр Линкольна, приходился Джону Тодду племянником, а Мэри — двоюродным братом. Доктор и адвокат прочно обосновались в Иллинойсе, и дочери Тоддов начали одна за другой приезжать в Спрингфилд в надежде составить себе выгодную партию из числа представителей местного общества. Всех вдохновлял успех старшей сестры Мэри, Элизабет, вышедшей замуж за перспективного иллинойсского политика, губернаторского сына Нинью Эдвардса. С 1835 года всё большое семейство стали называть «кланом Тоддов — Стюартов-Эдвардсов» и местной «аристократией». Двухэтажный кирпичный дом Ниньи и Элизабет Эдвардс стал с того времени центром общественной и культурной жизни Спрингфилда. Здесь собирались молодые амбициозные профессионалы Иллинойса. Неудивительно, что приехавшая к Эдвардсам «на пансион» Фрэнсис Тодд благополучно вышла замуж за известного врача Уильяма Уоллиса. Новая семья временно обосновалась в таверне «Глоб», освободив место для следующей дочери Роберта Тодда. Это и была Мэри, которая впервые «присмотрелась» к городу в летние месяцы 1837 года. Тогда она пробыла в Спрингфилде недолго (Фрэнсис ещё не вышла замуж), и до нас не дошли сведения о каких-либо её контактах с Линкольном, как раз переживавшим развязку истории с Мэри Оуэнс. Второй раз Мэри приехала в мае 1839 года на свадьбу Фрэнсис и осталась у Эдвардсов надолго. Именно тем летом в День независимости губернатор Иллинойса официально объявил Спрингфилд новой столицей штата. А Линкольн приобрёл новую долю известности «Лицейской речью»[13] о неизбежной смене поколений в политике, о том, что мало жить только памятью о героических предках времён Войны за независимость: «Они были столпами Храма свободы, и теперь, когда время их искрошило, Храм может упасть, если мы, их потомки, не поставим на их места новые колонны, новые столпы»^{107}.

Авраам и Мэри увиделись на большой официальной вечеринке в конце 1839 года, организованной в честь важного по меркам Иллинойса события — открытия первой в Спрингфилде сессии Законодательного собрания штата. Линкольн заседал там уже третий срок и, более того, помог своему партнёру Стюарту победить демократа Дугласа в соперничестве за место в Конгрессе США. К тому же летом 1839 года Линкольн был избран в городской совет Спрингфилда. Таким образом, он утвердился в политической элите Иллинойса. Поэтому, даже не будучи «аристократом», как Эдвардс или Стюарт, он стал одним из распорядителей памятной декабрьской вечеринки-«котильона» (так в то время называли не только танец, но и целый танцевальный вечер с играми и прочими увеселениями). Там, в собрании первых лиц и первых красавиц столицы, тридцатилетний Авраам и заметил двадцатилетнюю Мэри. Согласно семейной легенде, именно тогда он пригласил очаровавшую его даму на танец, сразу признавшись, что танцует ужасно. «И он не обманул»^{108}, — с улыбкой заметила Мэри кузине. Кто-то из знакомых вспоминал, что среди танцующих длинный Линкольн напоминал бога Юпитера, свешивающегося из облаков, чтобы взглянуть на то, что делается на земле^{109}.

Худой долговязый Авраам и невысокая пухленькая Мэри будто символизировали весь контраст их положения. Как писал друг Линкольна Херндон, «по телосложению и физическим параметрам, по образованию, воспитанию, происхождению и темпераменту — по всему она была прямой противоположностью Линкольну»^{110}. Однако довольно скоро стало ясно, что у них много общего, и силы притяжения начали брать верх над силами отталкивания. Как Авраам, так и Мэри происходили из Кентукки. Оба рано лишились матерей и воспитывались мачехами, оба с детства пристрастились к чтению, любили поэзию и знали наизусть одних и тех же авторов: Шекспира, Бёрнса… Оба были увлечены политикой, поддерживали вигов, и если Линкольн восхищался Генри Клеем, то для Мэри он был не только героем, но и соседом и другом семьи! Мэри любила поговорить, а Авраам, неискушённый в ведении светских разговоров с дамами, был готов её слушать. Она была экстравертом, а он интровертом. Сестра Мэри вспоминала, что не раз бывала свидетельницей их бесед: «Линкольн был весь внимание, он не мог отвести взгляд от Мэри. Казалось, его притягивала какая-то непреодолимая сверхъестественная сила. Он слушал и почти не мог вставить слово…»^{111}

Но Мэри, с её интересом к политике, обращала внимание не столько на слова, сколько на дела. Она видела, насколько эффективна политическая деятельность Авраама. Наступивший 1840 год был годом президентских выборов, и впервые за много лет президентом стал не демократ — политический наследник Джексона Мартин Ван Бурен, а виг — Уильям Генри Гаррисон. Виги Иллинойса, в том числе Линкольн как один из их лидеров, были постоянно вовлечены в бурный поток парадов и собраний, острой полемики и громких речей, дружно скандируемых слоганов, немудрёных агитационных песен… Помимо шумной пропагандистской работы шла незаметная внешне организационная. По всем графствам штата Линкольн и его единомышленники рассылали письма-инструкции, в которых чётко прописывали, что нужно делать для привлечения избирателей. Это были весьма практические меры: разделить графства на маленькие участки, закрепив за ними конкретных активистов для составления списков избирателей, среди которых особо отметить сомневающихся; последним постоянно уделять внимание, снабжать их литературой, «просвещать и оказывать влияние»; каждому участку не реже раза в месяц отчитываться о проделанной работе; собирать и присылать в Спрингфилд статистику вероятного исхода голосования, а в день выборов обеспечить явку всех вигов^{112}.

И виги торжествовали! При двухступенчатой системе выборов Линкольн был избран выборщиком президента. Кроме того, он в четвёртый раз стал депутатом Законодательного собрания штата. Как-то раз Авраам сделал Мэри необычный подарок, который только она могла оценить по достоинству: перевязанные розовой ленточкой листы с результатами последних трёх выборов — он везде был в числе победителей.

Старшая сестра поддерживала мнение Мэри о Линкольне как восходящей звезде на политическом небосклоне Америки. Для девушки это было очень важно: ещё подростком Мэри объявила, что однажды появится в Белом доме в качестве первой леди. И уже в Спрингфилде она несколько раз повторяла — вроде бы в шутку, — что ей назначено судьбой выйти замуж за будущего президента Соединённых Штатов^{113}.

Можно было бы назвать такое заявление слишком самоуверенным, а последующий ход событий случайным, но, удивительное дело, потенциальными претендентами на руку и сердце мисс Тодд побывали три кандидата в президенты избирательной кампании 1860 года: ещё в Кентукки — её земляк и кузен Джон Брекенридж, а в Спрингфилде — Авраам Линкольн и его постоянный соперник Стивен Дуглас.

Дуглас имел тогда больше общественного веса и был более бойким в обращении с дамами. Его видели прогуливающимся под ручку с Мэри — иногда демонстративно прямо на глазах у Линкольна. Но Мэри позже признавалась, что Дуглас ей очень нравился, но не более. Для себя она совершенно определённо решила, что выйдет замуж по любви. Она отказала потомку одного из отцов-основателей США Патрика Генри, объяснив причину в одном из писем подруге: «Я его не люблю, а свою руку я никогда не отдам тому, кому не смогу отдать сердце»^{114}. Известны отказы Мэри и другим претендентам.

Между тем робкие ухаживания Линкольна постепенно перерастали во взаимную привязанность. Помимо политических пертурбаций, весь 1840 год их сводили вместе пикники летом, катания в санях зимой, вечеринки и танцы. Друзья вспоминали, что, когда Линкольн уезжал из Спрингфилда по политическим или адвокатским делам, они с Мэри обменивались тёплыми письмами (которые, увы, не сохранились)^{115}. К концу года привязанность переросла в любовь, и хотя официального предложения Линкольн не сделал, между ним и Мэри возникла договорённость о скорой свадьбе^{116}.

А потом наступил первый день 1841 года, после которого всё покатилось под откос. В этот день, который сам Линкольн определил как «судьбоносное 1 января», произошёл решительный разрыв между влюблёнными. Биографы до сих пор гадают, что послужило его причиной^{117}. Источники весьма противоречивы: даже супруги Нинья и Элизабет Эдвардс, в чьём доме жила Мэри и на глазах которых произошёл разрыв, не сходятся во мнениях. Мистер Эдвардс позже вспоминал, что в самый разгар ухаживаний за Мэри Авраам вдруг воспылал любовью к Матильде Эдвардс (только что приехавшей в Спрингфилд племяннице Ниньи), и из-за этого его помолвка с мисс Тодд была расторгнута: Мэри сама освободила Линкольна от их договорённости, оставив за ним право возобновить её при желании… «А Линкольн, которого разрывал конфликт между долгом-честью и любовью, попросту обезумел». Более обоснованной считается сейчас версия миссис Эдвардс, старшей сестры Мэри: «Мистер Линкольн любил Мэри, но, по-моему, его безумство (то есть разрыв. — Д. О.) было связано не с тем, что он, как иногда говорят, влюбился в мисс Эдвардс, а с тем, что его желание жениться омрачалось сомнениями в возможностях достойно удовлетворять материальные потребности будущей жены. Они уже были помолвлены, всё было готово к свадьбе, вплоть до меню праздничного ужина — и вдруг мистер Линкольн отказался встречаться со своей возлюбленной. Это было какое-то помешательство: он был явно не в себе, когда заявил, что любит не Мэри, а мисс Эдвардс… Но это не было его реальным чувством. Всё это ставило Мэри в неловкое положение. Тогда она объявила, что освобождает его от каких-либо обязательств»^{118}. Получалось, что Линкольн, прикинув свои финансовые возможности и припомнив «национальный долг», решил отказаться от возлюбленной ради её будущего счастья, дабы не ввергать девушку из богатой семьи в беспросветную бедность…^{119}

В результате Авраама снова захлестнула ипохондрия — трагическое состояние, описанное ещё в «Любовных элегиях» Овидия:

Друзья убрали из его комнаты бритвы. Сам Авраам вспоминал, что боялся носить в кармане перочинный нож^{120}. Заседания Законодательного собрания были в разгаре, но на перекличках депутатов после имени Линкольн ещё долго не звучало «присутствует». Когда же он вернулся, то некоторое время мог говорить только шёпотом^{121}.

Через три недели Авраам смог описать своё состояние в письме в Вашингтон, партнёру и другу конгрессмену Стюарту:

Что удерживало Линкольна от отчаянного шага в небытие? Его лучший друг Джошуа Спид вспоминал: Авраам признался ему, что не боится умереть и даже в какой-то степени хочет этого, но одновременно испытывает непреодолимое желание жить до тех пор, пока не будет уверен, что мир стал немного лучше оттого, что он в нём жил^{123}.

К концу зимы Линкольн с удивлением обнаружил, что он «пока ещё не умер и не сошёл окончательно с ума»^{124}. Он снова рассказывал анекдоты, которыми заставлял «содрогаться от хохота» почтенное Законодательное собрание^{125}. Но ни в доме Эдвардсов, ни в весёлом кругу спрингфилдской молодёжи Линкольн не появлялся. С Мэри они не встречались, и если виделись, то случайно, раз в несколько месяцев.

Мэри делилась переживаниями с близкой подругой. В её письмах видны горечь от невозможности общаться с Авраамом и одновременно желание, чтобы всё пошло по-другому, чтобы «её „Ричард“ снова стал самим собой». «Ричард» — это Ричард II из шекспировской хроники, неоднозначная, трагическая фигура, король, уверенный в божественности своей власти, но совершивший много несправедливостей и в результате низложенный, пленённый и убитый. Возмущение поведением Ричарда-короля сменяется в конце хроники желанием вернуть его на трон, что перекликается и с прежним отчаянием Мэри, и с её желанием восстановить отношения.

Неизвестно, долго страдали бы они от разрыва и чем закончились бы эти переживания, если бы в начале 1842 года Элиза Фрэнсис, сорокалетняя жена издателя местной газеты, расположенная и к Мэри, и к Аврааму, не взяла ход событий под свой контроль. Однажды она пригласила в гости Авраама, не предупредив, что в доме будет Мэри, а та, в свою очередь, не подозревала, что встретится с Линкольном. Они увиделись в гостиной, и миссис Фрэнсис попросила их снова стать хотя бы друзьями. Встречи стали происходить в просторном доме бездетных Фрэнсисов. Начался новый роман — осторожный, утаённый от окружающих, даже от супругов Эдвардс, абсолютно уверенных после «судьбоносного первого января», что Линкольн не пара их Мэри. Очень не скоро Эдвардсы узнали о тайных встречах и… приняли их, согласившись, что пока всё должно быть спрятано от посторонних глаз и ушей. «Этот мир мужчин и женщин так зыбок и непрочен, — говорила Мэри сестре, — что лучше будет держать ухаживания в секрете»^{126}.

Неспешный ход событий форсировала… дуэль! Причиной сё стала, конечно, политика.

В феврале 1842 года разорился и закрылся Банк штата Иллинойс, на поддержку которого виги потратили столько сил. В результате потеряли всякую ценность его кредитные билеты, которых на руках у жителей было на три миллиона долларов. Торговля и коммерция испытали сильный удар, на рынке снова вернулись к бартеру, к натуральному обмену. В администрации штата в то время преобладали демократы, и один из них, финансовый контролёр Джеймс Шилдс, публично объявил, что банкноты разорившегося банка не будут приниматься для уплаты налогов. Штат отказывался признавать собственные ценные бумаги!

Виги возглавили кампанию протеста против таких мер, а поскольку Шилдс был крупной политический фигурой, второй по значимости после Дугласа, Линкольн решил высмеять сто публично. 2 сентября 1842 года на страницах «Ежедневника Сангамона» появилось якобы пришедшее из захолустного «Затерянного местечка» письмо «вдовы Ребекки», грубоватой, необразованной, но обладающей практической смёткой^{127}. «Ребекка» подметила, что Шилдсу легко уничтожить ценность бумажных денег штата, поскольку сам он получает своё большое жалованье (24 сотни в год) серебром. Походя Шилдс был назван «столь же дураком, сколь и лжецом» и выставлен самодовольным и заносчивым болваном-богатеем.

Линкольн показал своё сочинение Мэри и её подруге Джулии Джейн, и те не просто пришли в восторг, но и взялись написать продолжение! 16 сентября они рассказали читателям ежедневника, что Шилдс счёл себя оскорблённым «тётушкой Бекки», «взбесился, как мартовский заяц», и вызвал её на дуэль. «Тётушка» соглашалась при условии, что Шилдс наденет для поединка юбку, а потом предлагала, чтобы этот известный холостяк на ней женился («мне нет и шестидесяти», и… «господин редактор, разве не лучше жениться, чем драться?»). В дополнение к последнему письму редакция приложила стихотворное сочинение некоей Кэтлин (снова дело рук Мэри и Джулии), в котором вся история приходила к неожиданному и с виду благополучному финалу: якобы Шилдс действительно женился на вдове Ребекке: «Забыты старые любови, он прочно связан со вдовой…» и т. д.^{128}

Шилдс, вспыльчивый ирландец, тщеславный и лишённый чувства юмора, потребовал от редактора газеты Фрэнсиса назвать имена авторов оскорбивших его «читательских писем». Линкольн, дабы прикрыть участие дам в этой истории, разрешил редакции сообщить, что это он написал первое письмо из «Затерянного местечка». Шилдс не стал отвечать ни опровержениями, ни встречными сатирами — бывший военный, меткий стрелок вызвал Линкольна на дуэль.

Ещё была возможность обойтись без схватки — если бы Линкольн публично полностью отказался от своих обвинений, однако его соратники увидели в требованиях Шилдса «унижение» и «попытки запугивания». Линкольну пришлось подбирать секундантов. Как вызываемая сторона, он имел право выбора оружия и решил не соревноваться с противником в стрельбе. Он вообще попробовал сначала отшутиться: «Может, будем кидаться друг в друга навозом с пяти шагов?»^{129} Всерьёз же Авраам предложил тяжёлые кавалерийские палаши, оружие, с которым имел дело во время войны с Чёрным Ястребом. Он не только рассчитывал на свой рост и длинные руки, но и справедливо полагал, что дуэли на холодном оружии редко заканчиваются смертельным исходом: поединки часто шли «до первой крови» и прекращались после нанесения даже не очень сильных ран. «Я не собирался ранить Шилдса, — говорил позже Линкольн, — разве только из необходимости защититься. Хотя я мог бы развалить его пополам, от макушки до копчика». Стрелок Шилдс пробовал возражать, предлагал пистолеты или ружья, называл палаши «варварским наследием минувших веков», на что Линкольн резонно отвечал, что и сама дуэль является варварским наследием минувших веков, поэтому оружие вполне ей соответствует^{130}.

Препятствием к дуэли было законодательство штата, запрещавшее поединки и грозившее виновникам тюремным заключением от года до пяти лет. Обошли закон просто — местом дуэли выбрали остров на Миссисипи, принадлежавший соседнему штагу Миссури (там за дуэли не наказывали, и остров пользовался такой большой популярностью у дуэлянтов, что его прозвали «Кровавый»). Надо было спешить, поскольку Спрингфилд уже шептался о предстоящем поединке и власти вполне могли арестовать подозреваемых в нарушении закона.

Обе команды дуэлянтов переправились через Миссисипи и встретились в условленном месте. Рассказывают, что накануне решительного момента Авраам не мог обойтись без очередного забавного рассказа: «Это напоминает мне историю об одном кентуккийском добровольце в войну 12-го года. Возлюбленная подарила ему патронташ, на котором вышила „Победи или умри!“. Новобранец прокомментировал надпись так: „Ну зачем так категорично? Не лучше было бы ‘Победи или будь тяжело ранен’?“»^{131}.

Секунданты, согласно правилам проведения дуэлей, в последний раз попробовали уговорить стороны примириться. Сторонники Линкольна потом рассказывали: чтобы сделать Шилдса уступчивее, Авраам одним махом срубил своим палашом толстую ветку ивы — и противник испугался. Демократы же утверждали, что Шилдс вовсе не испугался, а рассмеялся. Как бы то ни было, друзья дуэлянтов показали себя искусными политиками — добились примирения: Шилдс согласился отозвать свой чрезмерно оскорбительный вызов, а Линкольн — публично объявить о том, что не имел никаких намерений задеть личность финансового контролёра, «человека и джентльмена», и все его корреспонденции из «Затерянного местечка» носили исключительно политический характер.

Линкольн не любил вспоминать эту дуэль, а саму статью, ставшую поводом к ней, считал «дурацкой»; он больше никогда не писал под псевдонимом. Однако рыцарское поведение Авраама ещё больше возвысило его в глазах Мэри: он принял на себя все обвинения и, таким образом, защитил честь своей дамы. И если этикет того времени требовал, чтобы дамы «испытали» избранников, то такое испытание дуэлью стоило всех остальных.

Последние сомнения Линкольна развеял Джошуа Спид: он ещё недавно боялся неизведанности семейной жизни, но в феврале 1842 года женился. Через какое-то время Авраам выпытывал у Джошуа, каково быть целых восемь месяцев женатым человеком:

От этого ответа зависело решение Линкольна.

Спид ответил: «Я счастлив даже гораздо более, чем мог предполагать!» Позже он вспоминал: «Если бы я не был тогда женат и счастлив, он бы не женился».

Дату предстоящего бракосочетания Авраам и Мэри хранили в таком секрете, что даже преподобный Чарлз Дрессер узнал о том, что ему предстоит обвенчать молодых, только утром намеченного дня, в воскресенье 4 ноября 1842 года. По традиции обряд проходил в доме невесты. Элизабет Эдвардс получила на подготовку церемонии всего несколько часов (когда подавали свадебный торт, он ещё не остыл). В просторной гостиной собрались только близкие друзья и родственники Мэри и Авраама (человек тридцать приглашённых, что, по мнению Мэри и её сестёр, было «скромным приватным бракосочетанием»^{132}). Со словами: «Этим кольцом беру тебя в жены, и всё, что имею в своей мирской жизни, тебе вверяю» — Авраам надел на палец Мэри золотое кольцо с надписью Love is eternal — «Любовь вечна». Пафос ситуации снизил один из гостей, престарелый судья Томас Браун. Услышав трафаретные слова «всё, что имею… тебе вверяю», он громко воскликнул: «Боже мой, Линкольн, ведь всё это будет внесено в протокол!»^{133}

Мистер и миссис Линкольн переехали в таверну «Глоб», освобождая место для «пансиона» следующей сестре Элизабет, Энн Тодд (она через несколько лет станет миссис Кларк Смит). Через девять месяцев у них родился первенец. Его назвали Робертом Тоддом в честь отца Мэри.