Авраам Линкольн

САМТЕР

Бомба неспешно прочертила по предрассветному небу светящуюся дугу и лопнула над серым силуэтом форта Самтер. Во все стороны полетели жёлтые и оранжевые искры. Кто-то усмотрел в форме взрыва почти идеальную макушку пальмы, символ Южной Каролины.

«Красиво. Словно салют на 4 июля», — подумал капитан Джордж Джеймс, отдавший приказ сделать первый выстрел^{451}. Через полтора года пуля пробьёт его молодецкую грудь где-то в горах Мэриленда.

Помощь с моря опоздала из-за жестокого атлантического шторма. Флотилия Фокса подошла утром 12 апреля, но могла только наблюдать издалека, как с четырёх сторон летят на Самтер сотни снарядов и бомб, как там поднимается дым пожара и вспыхивают молнии ответных выстрелов. Удивительным образом после тридцати четырёх часов обстрела и нескольких тысяч выпущенных снарядов стороны не потеряли убитыми ни одного человека. Андерсон помнил о депеше, пришедшей в Самтер в последний момент перед началом полной блокады: Линкольн разрешал, если заставят обстоятельства, капитулировать и этим спасти жизни солдат и офицеров^{452}. Днём 13 апреля над фортом поднялся белый флаг. Спустя сутки гарнизон покинул форт под марш «Янки Дудль», в форме, с оружием, сохранив изодранный звёздно-полосатый флаг. Корабли Фокса пригодились для того, чтобы принять солдат Андерсона и эвакуировать их в Нью-Йорк.

Для Линкольна день эвакуации форта начался в церкви (сосредоточенная Мэри, серьёзный Вилли, неугомонный Тад, играющий у ног родителей с перочинным ножом). В пресвитерианском храме пастор читал воскресную проповедь, уповая, что «милосердное Провидение Господне» ещё даст шанс «одуматься, остановиться, обратиться за Божьей помощью, прежде чем обрушит на людей страшный Бич Господень — гражданскую войну»^{453}. Но газеты уже разносили тревожную новость о первых выстрелах по американскому флагу, и члены правительства собирались на экстренное заседание, чтобы принять неотложные меры. На заседании была составлена прокламация, объявляющая о созыве 4 июля внеочередной сессии Конгресса и немедленном призыве семидесяти пяти тысяч добровольцев в армию сроком на три месяца. Последнее означало, что добиваться исполнения законов страны в отделившихся штатах только юридическими процедурами стало невозможно.

«Я обращаюсь ко всем верным закону гражданам, — взывал президент, — чтобы они всеми силами помогали делу сохранения целостности нашего Союза и деятельности нашей системы народоправства, стремлению исправить то зло, которое и так приходилось слишком долго терпеть». Целью сбора такого внушительного войска было возвращение контроля над захваченной федеральной собственностью, поэтому в обращении специально подчёркивалось, что эти силы не будут посягать на частные владения и нарушать права и спокойствие граждан страны (подразумевалось — единой). Всем противникам Союза предлагалось «мирно разойтись» в течение двадцати дней^{454}.

Вечером Линкольн почти два часа беседовал с сенатором Дугласом. Для президента было крайне важно, что скажет его старый знакомец и вечный политический соперник. Сам визит лидера демократов в Белый дом был свидетельством поддержки. Республиканец и демократ говорили, как потом писал Дуглас, «о настоящем и будущем, безотносительно прошлого». Более того, когда Авраам показал Стивену проект прокламации с призывом семидесяти пяти тысяч добровольцев, тот сказал, что лучше было бы призвать 200 тысяч. Затем они долго обсуждали у карты, какие пункты могут подвергнуться первым атакам с юга, какие нужно укрепить в первую очередь. Вскоре газеты сообщили не только о «дружеской атмосфере встречи», но и о готовности Дугласа, хотя и остававшегося в оппозиции к нынешнему правительству по всем политическим вопросам, «решительно и твёрдо поддержать президента в выполнении возложенных на него Конституцией обязанностей по сохранению Союза, управлению страной и защите федеральной столицы».

— Что же нам теперь делать? — спросил Дугласа после встречи соратник-демократ.

— Сражаться за страну и забыть о разногласиях!^{455} — последовал ответ.

В понедельник 15 апреля прокламация была опубликована. Взрыв возмущения, потрясший Север после известий о падении форта Самтер, сменился пожаром патриотического воодушевления. Шумели невиданные по масштабам митинги (Нью-Йорк, например, встретил защитников Самтера с их потрёпанным флагом толпой не менее чем в 150 тысяч манифестантов), произносились прочувствованные речи, проводились парады, играли оркестры. «Союз должен быть сохранён, и ни одной звезды не погаснет на нашем флаге, и ни одна полоса не будет с него стёрта!» — кричал двадцатитысячной толпе бывший сенатор от штата Миссисипи и бывший губернатор Канзаса Роберт Уолкер. Толпа взрывалась аплодисментами.

Вскоре засвистели флейты, забили барабаны, по улицам американских городов зашагали многочисленные отряды добровольцев. «Какую часть из семидесятипятитысячного ополчения вы можете представить?» — запрашивал Вашингтон губернаторов. «Больше остальных!» — отвечал губернатор Огайо. «Пятьдесят тысяч, если нужно», — отзывался губернатор Мичигана. Индиана призвала вдвое больше выделенной ей квоты. Губернатор Массачусетса вообще ответил вопросом: «В каком направлении высылать войска?» — в предчувствии неизбежного конфликта он готовился к войне с января и теперь первым направил в Вашингтон полностью укомплектованный и экипированный 6-й Массачусетсский полк.

Не менее воинственное настроение царило и на Юге. Ещё вечером 12 апреля, пока в ожидании взятия форта Самтер Джефферсон Дэвис лежал на диване и пытался прогнать мигрень крепкой сигарой, его военный министр Уолкер обратился к воодушевлённой толпе с восторженной речью, в которой «предрекал», что меньше чем через три месяца флаг великой Конфедерации будет развеваться над Вашингтоном, а может быть, и над Фанел-холлом, «колыбелью американской свободы» в Бостоне^{456}. Доблесть Юга в те дни особенно противопоставлялась торгашеству Севера: «Если врезать янки по морде, он не даст сдачи, а побежит подавать в суд»; «Если навести на янки ружьё, он спросит „почём продаёшь?“». Под стать этой браваде были и обещание сенатора от Южной Каролины Чесната выпить всю кровь, которая прольётся в результате сецессии, и расхожая поговорка «Вся пролитая кровь уместится в напёрстке домохозяйки»^{457}.

Подобные «пророчества» и похвальбы не только усилили возмущение Севера, но и вдохновили сторонников раскола в пограничных рабовладельческих штатах. Самым сильным ударом по Союзу стало известие, что уже во вторник 17 апреля в Вирджинии так и не распущенной конвенцией был одобрен свой «ордонанс о сецессии», ставший следствием резкого всплеска эмоций в ответ на прокламацию о семидесяти пяти тысячах добровольцев (как будто не было призванных ещё в марте ста тысяч южан!).

Важнейший в стратегическом, экономическом, культурном отношении штат стал новым центром резко усилившейся Конфедерации. Вскоре её столицу перенесут в Ричмонд (всего в 100 милях к югу от Вашингтона!). Сразу после отделения будут захвачены находящиеся на территории штата стратегически важная верфь в Норфолке и тот самый арсенал в Харперс-Ферри, который некогда атаковал Джон Браун. Тогда нападение на федеральную собственность было квалифицировано в Вирджинии как государственная измена, теперь — как патриотический порыв. С уходом Вирджинии территория Союза стала заканчиваться сразу за рекой Потомак, и Линкольн мог наблюдать флаги Конфедерации прямо из окон Белого дома. Заразительному примеру последовали другие штаты «Верхнего Юга»: Арканзас, Северная Каролина и Теннесси.

Неспокойно стало и в Мэриленде, земли которого окружали Вашингтон с трёх сторон и отделяли его от Севера, от свободного штата Пенсильвания. Мэриленд был рабовладельческим, голосовал в основном за «южного» демократа Брекенриджа и держался за Союз во многом стараниями губернатора. Активные сторонники отделения хотя и были в меньшинстве[36], но собирались такими заметными и шумными толпами, что могли произвести впечатление большинства.

Одна из таких толп осыпала не только ругательствами, но и камнями пять сотен практически безоружных добровольцев из Пенсильвании, строем преодолевавших милю с четвертью между двумя вокзалами Балтимора. А днём 19 апреля тот же маршрут стал ареной жестокого побоища. По нему в вагонах на конной тяге перевозили 6-й Массачусетсский полк. Толпа, разогретая митингом «Не пустим ни одного янки в Вашингтон!», снова швыряла камни, бутылки и палки, кричала «белые ниггеры!», «подонки!», «головорезы!»… Звенели разбитые стёкла, осколки впивались в кожу, офицеры требовали не поддаваться на провокации. Часть вагонов была остановлена баррикадой из огромных якорей, притащенных из порта. Солдаты двинулись дальше пешком, а толпа придвинулась так близко, что попробовала выдергивать рядовых из строя и отбирать их ружья. Когда захлопали пистолетные выстрелы и первый убитый солдат упал на мостовую, командиры отдали приказ открыть огонь на поражение. Массачусетсский полк пробился к станции, потеряв пятерых человек убитыми и более трёх десятков серьёзно раненными и покалеченными. Горожане насчитали не менее одиннадцати убитых (в том числе двое зевак) и около сотни раненых.

Линкольн лично встречал посланцев Массачусетса на вашингтонском вокзале. Он пожал руку командиру полка: «Слава богу, вы прибыли!» Но губернатор Мэриленда прислал телеграмму с мольбой не перемещать больше войска «во избежание кровопролития». Активные сторонники сецессии сожгли железнодорожные мосты на пути с Севера в Вашингтон, перерезали телеграфные провода и срубили часть телеграфных столбов. Сообщение через Мэриленд оказалось прерванным. В то же время губернатор Вирджинии разрешил проход войск Конфедерации через территорию своего штата! Линкольн крутил в руках очки и говорил генералу Скотту: «Если бы я был генералом Борегаром, я бы немедленно пошёл на Вашингтон!» Газеты и частные письма были переполнены слухами о наступлении южан на столицу. Дни после 19 апреля стали временем напряжённого ожидания: кто войдёт в город первым — отряды Конфедерации или полки Союза?

Столица казалась островом, потерявшим связь с «материком». Невесть куда разлетелись искатели должностей: из тысячи постояльцев отеля «Уиллард» осталось не более полусотни. Многие магазины и офисы закрылись. Пустоту вечно оживлённой Пенсильвания-авеню подчёркивали одинокие патрули. Вокруг правительственных учреждений спешно возводились баррикады из булыжников, бочек с цементом и мешков с песком. Часовые стали принадлежностью городского пейзажа.

Успевшие добраться до Вашингтона полки поселили в Капитолии; на брюссельских коврах лежали армейские одеяла и заменявшие подушки ранцы. 6-й Массачусетсский расквартировался прямо в зале заседаний сената, солдаты развлекались произнесением речей с трибуны; пенсильванцы жили в северном крыле, где обычно заседали парламентские комиссии. В Белом доме, в его самом просторном Восточном зале, традиционном месте приёмов, разместилась рота охраны, сформированная из… просителей должностей. Огромные, в золочёных рамах зеркала отражали не только громадные вазы, богатые портьеры и стенные росписи, но и ружья в козлах, ящики с патронами, барабаны, ранцы, волонтёров, коротающих время за игрой в карты.

Секретари запомнили, как Линкольн из окон Белого дома высматривал в речной дали Потомака корабли, как мерил шагами свой кабинет и повторял: «Почему же они не приходят?» 24 апреля, принимая солдат и офицеров 6-го Массачусетсского полка, пострадавших в Балтиморе, президент горько иронизировал: «Мне кажется, никакого Севера вообще нет. 7-й полк — это миф. Род-Айленд больше неизвестен в географии. Вы, только вы — настоящий, реальный Север»^{458}.

Тем не менее тревога не сменилась отчаянием. Решительность Линкольна в те дни видна из его ответа делегации от Мэриленда, прибывшей 22 апреля не просто просить не вводить туда федеральные войска, дабы «не допустить кровопролития», но и требовать признать независимость южных штатов. Ответ президента был весьма жёстким: «Вы, господа, пришли ко мне просить мира любой ценой, но пока не произнесли ни слова в осуждение тех, кто развязал эту войну против нас. Вы говорите, что ужасаетесь кровопролитию, но пока не положили и соломинки поперёк дороги тех, кто в Вирджинии и других местах собирается захватить этот город. Мятежники атаковали форт Самтер, ваши сограждане набросились на войска, направленные в Вашингтон для защиты правительства, собственности и жизней людей, а вы ещё будете уговаривать меня нарушить клятву и распустить правительство, не оказывая сопротивления?.. Мне нужны войска для защиты столицы. Географически она окружена землёй Мэриленда, так что войска вынуждены пройти по его территории. Наши люди не кроты, чтобы прорыть себе дорогу под землёй, и не птицы, чтобы пролететь над ней. Войска могут только пройти по земле, и они должны это сделать. Можно обойтись без столкновений: просто сдержите своих забияк в Балтиморе, и не будет никакого кровопролития. Возвращайтесь домой и объявите своим людям, что, если они не будут нападать первыми, мы их трогать не будем; но если попытаются — мы ответим, и ответим очень жёстко!»^{459}

А 25 апреля притихший город был взбудоражен гудком прибывающего поезда. Из вагонов начали высаживаться солдаты. Это оказался 7-й Нью-Йоркский полк: он добрался обходным путём — морем, затем по железной дороге: призванные на службу инженеры и строители восстановили разрушенные мосты, а механики починили испорченный паровоз («Да его же собирали в нашей мастерской!»). Под музыку полкового оркестра ньюйоркцы промаршировали по Пенсильвания-авеню, потом разместились в палате представителей Конгресса. Вскоре прибыла ещё бригада из Массачусетса, за ней войска из Пенсильвании и Род-Айленда. К 27 апреля в столице расположился десятитысячный гарнизон, почти столько же сил было на подходе.

Наступала пора решительных действий. Линкольн объявил о морской блокаде побережья Конфедерации. Флот США, оставшийся преимущественно на стороне Союза, получил приказ препятствовать любой торговле, любой связи, идущей через порты Юга. Теперь рабовладельческие штаты не могли рассчитывать ни на то, что разорят порты Севера, переманив их клиентов беспошлинной торговлей, ни на экспорт «царь-хлопка» — главного источника доходов, опоры своей экономики. Решение о блокаде было ещё и ответом на разрешение Джефферсона Дэвиса всем желающим грабить в открытом море торговые суда США от имени и по поручению правительства Конфедерации^{460}.

Третьего мая последовала прокламация о наборе дополнительных сорока двух тысяч волонтёров сроком уже не на три месяца, а на три года. Кроме того, на шесть тысяч человек увеличивалась регулярная армия, а на флот дополнительно призывались 18 тысяч матросов и офицеров^{461}. В тот же день Конгресс Конфедерации объявил, что считает себя «в состоянии войны с США».

Теперь очень многое зависело от того, какую из воюющих сторон поддержат пограничные штаты. Их положение между Севером и Югом влекло за собой неотвратимое разделение мнений и симпатий. В Мэриленде, где шумные толпы сторонников Конфедерации могли создать видимость проконфедератского большинства, заседание Законодательного собрания штата продемонстрировало реальные настроения населения: 29 апреля против выхода из Союза было подано 53 голоса, а за него — лишь 13. Нужно было только обеспечить права большинства. И Линкольн, во-первых, отправил войска взять под контроль дороги и транспортные узлы Мэриленда, а во-вторых, решился на шаг, за который противники будут называть его «тираном»: обеспечил коммуникационную линию между северными штатами и Вашингтоном, приостановив на ней действие старого, пришедшего ещё из Британии, юридического правила «хабеас корпус». По нему законность любого ареста должна быть обязательно подтверждена судом. Теперь же военные получали право арестовывать и содержать под стражей всех, «признанных опасными для общественного порядка», не предавая их суду и не дожидаясь сбора достаточного количества улик^{462}. Первым таким арестантом стал Джон Мерримен, землевладелец из Мэриленда и лейтенант кавалерийской роты сторонников сецессии, уничтожавшей мосты и телеграфные линии вокруг Балтимора. Требуя защиты «хабеас корпус», Мерримен обратился в Верховный суд. В его поддержку выступил главный судья страны Роджер Тони, объявив, что президент превысил свои полномочия. Да, президент ссылался на соответствующий раздел первой статьи Конституции США: «Действие „хабеас корпус“ не может быть приостановлено, если только того не потребует общественная безопасность в случае мятежа или вторжения»; но этот раздел относится к правам исключительно Конгресса.

Линкольн парировал: в Конституции не сказано, кто именно должен действовать в случае необходимости, а время не терпит. Пока Конгресс не созван, все безотлагательные меры должен принимать президент. «Сейчас почти в трети штатов, — говорил он, — законов не исполняют, законам сопротивляются. Так позволим ли мы рухнуть всей системе законности только оттого, что нарушим один закон, да и то частично и временно?»^{463} Позже Линкольн нашёл для объяснения своих действий подходящую метафору: «Можно ли потерять нацию, но спасти Конституцию? Говоря в общем, нужно защищать и жизнь человека, и целостность его конечностей; однако иногда приходится ампутировать конечность, чтобы спасти жизнь. Но разве можно спасти конечность, отняв жизнь? По-моему, принятые меры, в другой ситуации неконституционные, могут стать законно оправданными в случае жизненной необходимости спасти Конституцию, спасти нацию!»

Мерримен остался под стражей, а в июле был отпущен под залог. Постепенно приостановка «хабеас корпус» расширяла границы своего действия, а в критическом сентябре 1862 года была распространена на всю страну. В марте 1863-го Конгресс одобрил эти действия президента «на всё время мятежа». Стоит отметить, что Конфедерация была вынуждена прибегнуть к таким же мерам в феврале 1862 года^{464}.

Мэриленд удалось удержать в Союзе, однако оставались ещё Кентукки, Миссури и Делавэр.

Крошечный Делавэр был самым номинальным рабовладельческим штатом — рабы составляли не более двух процентов его населения. Несмотря на старательную обработку миссионерами Конфедерации, Законодательное собрание решительно отвергло идею сецессии ещё в январе. А в кризисные апрельские дни сыграли роль не столько симпатии к республиканцам, сколько любовь к Союзу: Делавэр гордился тем, что в 1787 году первым ратифицировал Конституцию страны. Бывший конгрессмен от Делавэра Джон Хьюстон выражал взгляды большинства жителей штата, когда говорил: «Будем оставаться дома, в Союзе, пусть он даже трещит по швам и рассыпается на куски! Пусть мы даже останемся одинокими, единственными, кто будет стоять на скале нашей Конституции, — будем последними в Федерации американских штатов!» В мае 1861 года первый полк «первого штата» выступил на защиту единства страны (хотя справедливости ради надо сказать, что несколько сотен молодых людей бежали на Юг сражаться за Конфедерацию)^{465}.

Куда сложнее обстояло дело в Кентукки, родном штате Авраама и Мэри (но и Джефферсона Дэвиса тоже!). Губернатор Магоффин ответил на призыв семидесяти пяти тысяч добровольцев резкой отповедью: «Кентукки не будет собирать войска ради неправедной цели подчинения братских рабовладельческих штатов!» Однако через неделю он дал отрицательный ответ и на подобный призыв с Юга^{466}. Штат занял уникальную позицию нейтралитета.

«Нейтралитет! — возмущался в письме Линкольну один решительный сторонник Союза. — Господин президент! Это же не что иное, как объявление о суверенитете штата, это именно тот принцип, используя который, отделились Южная Каролина и прочие!»^{467} Но Линкольн видел, что это был совершенно другой нейтралитет, попытка быть «американской Швейцарией», быть вне братоубийственной войны. Он понял, что не нужно форсировать события там, где не было нарушений федеральных законов и захватов федеральной собственности. Если нельзя сделать Кентукки союзником, можно не делать его врагом — вот стратегический подход президента к решению проблемы. «Потерять Кентукки — это практически то же, что проиграть всю игру, — признавался Линкольн. — Без Кентукки мы не сможем удержать ни Миссури, ни, видимо, Мэриленд. Если все они будут против нас, мы не вытянем. Лучше сразу согласиться на раздел, сразу отдать Капитолий»^{468}.

Нейтралитет штата не означал нейтралитета его жителей. «Юнионисты» и «конфедераты» (в примерной пропорции три к двум) собирались в вооружённые отряды, которые, случалось, ехали на сборы в соседних вагонах поезда или шагали на учения по разным сторонам одной улицы. Мнения и силы стягивались к полюсам Гражданской войны, и Линкольн готовился к тому, что рано или поздно политика нейтралитета себя изживёт. У самых границ Кентукки, в Цинциннати (Огайо) командированный президентом герой Самтера Андерсон, земляк Линкольна и Дэвиса, набирал кентуккийских добровольцев для защиты Союза. Джошуа Спид оказывал другу-президенту неоценимую помощь в делах внутренней политики штата. Более того, он способствовал пересылке с Севера нескольких тысяч ружей для вооружения поддерживающих Союз отрядов «народной самообороны» — необходимого противовеса ополчению, собранному симпатизирующим Югу губернатором Магоффином. Это сильно укрепило уверенность сторонников Союза в собственных силах^{469}.

Выдержка Линкольна даст результаты. Постепенно в Законодательном собрании образуется проюнионистское большинство, и в начале сентября первыми не выдержат южане. Несмотря на все свои заявления об «оборонительной» войне, они выступят агрессорами, вторгнутся на территорию Кентукки… и окончательно потеряют этот пограничный штат. Над Законодательным собранием взовьётся флаг Союза, и его члены трёхкратным перевесом голосов примут постановление, что штат Кентукки «захвачен силами так называемых Конфедеративных Штатов» и что «захватчики должны быть изгнаны».

Дальше к западу, в стратегически важном Миссури, опорой Линкольна стало семейство Блэр. Они составили противовес губернатору, объявившему президентский призыв добровольцев «незаконным, неконституционным и революционным». Практика снова подтвердила правильность решения Линкольна о включении в Кабинет сильнейших политиков, пусть даже конкурентов во внутрипартийной борьбе. Блэры создали свои вооружённые формирования, чтобы противопоставить их ополчению, уже созванному «для защиты от фанатиков Севера и насилия со стороны федерального правительства». Они нашли энергичного и находчивого командира, капитана Натаниела Лайона, и сделали его генералом. Линкольн поручил ему призвать в армию десять тысяч миссурийцев для защиты собственности и самих сторонников Союза. Вскоре решительные действия Лайона, поддержанного Блэрами, смогут сдвинуть баланс сил в пользу Союза. Миссури останется в составе США, хотя противники федеральных властей начнут здесь долгую и жестокую партизанскую войну, а конфедераты создадут «правительство штата в изгнании» и на этом основании «примут» штат в свой состав.

Раскол прошёл не только по границам штатов — он разделил сами штаты, и небольшие городки, и семьи, в том числе семью Линкольн — Тодд. Идиллия далёкого ноября 1847 года, когда Авраам провёл три недели в Кентукки, в Лексингтоне, в доме родителей Мэри, осталась в прошлом. «Младшая сестрёнка» Эмили стала миссис Хелм: в 1856 году она вышла замуж за адвоката, выпускника военной академии в Вест-Пойнте, сына бывшего губернатора Кентукки. У её мужа сложились довольно неплохие отношения с Линкольнами, поэтому, когда Авраам стал президентом, он имел основания надеяться на помощь свояка. Вскоре после падения Самтера президент решил доверить ему ответственную должность в военном казначействе — самую высокую, какую он мог дать без одобрения Конгресса. Хелм ответил: «Пост, который вы мне предлагаете, лучше всего, о чём я только мог мечтать… Это место идеально бы мне подошло… Но я предпочитаю идти своим путём»^{470}. После долгих и мучительных размышлений он принял предложение президента Конфедерации Дэвиса: «неустанно работать в Кентукки» на благо сецессии. После того как штат отказался от этого «блага», тридцатилетний Хелм ушёл в кавалерию Конфедерации.

Родные сёстры Мэри — Элизабет, Фанни и Энн — остались вместе с мужьями верны Союзу, как и брат Левий, на следующих выборах даже агитировавший за Линкольна. Только брат Джордж стал военным хирургом в войсках Конфедерации.

Единокровные сёстры и братья Мэри почти все выбрали сторону Юга и рабовладения. Сэм и всеобщий любимец Алек (Александр) с войны не вернутся. Дэвид станет недоброй памяти комендантом тюрьмы в Ричмонде, и его узники запомнят возглас: «Я бы вырвал старине Эйбу сердце!» Жестокого Дэвида уберут из тюремщиков и отправят сражаться на Запад, где он будет тяжело ранен[37].

Труднее всего придётся самой младшей из Тоддов, Китти (Катрине). В 1860 году она приехала покорять общество Спрингфилда по примеру старших сестёр (Линкольн тогда уже был избран президентом). Китти влюбилась в командира зуавов красавца Элсуорта. Ей было 19, ему 23, и на них поглядывали как на красивую и перспективную пару. Но Элсуорт стал полковником армии Союза, а Китти отправилась к матушке и сёстрам — сторонницам Конфедерации, переехавшим из нейтрального Кентукки на дальний Юг, в Алабаму. Война ещё не разгорелась, и Китти в шутку попросила мужа своей сестры Элоди, Натаниела Доусона, капитана армии Конфедерации, отправляющегося воевать в Вирджинию: «Если вы возьмёте в плен моего милого полковника Элсуорта, пришлите его сюда, и я позабочусь, чтобы он отсюда никуда не сбежал». Но Натаниелу было не до шуток. «Передайте Китти, — написал он Элоди, — о моём особом желании убить полковника Элсуорта, поскольку я не считаю его достойным ни одной из ваших сестёр»[38].

Натаниела опередили. Полковник Элмер Элсуорт был убит уже в мае 1861 года, во время первого наступательного движения войск Союза на территорию Вирджинии. Для обеспечения безопасности Вашингтона было решено занять противоположный берег реки Потомак, ибо расположенные на нём высоты были удобны для размещения артиллерийских батарей. Там располагался городок Александрия. Энергичный Элсуорт во главе полка «огненных зуавов» (составленного из нью-йоркских пожарных) оказался в Александрии одним из первых. Над одной из гостиниц города развевался огромный флаг Конфедерации. Его было хорошо видно из Белого дома и отовсюду из Вашингтона, и он был напоминанием о медлительности администрации в деле борьбы с сецессией. Элсуорт легко взбежал по лестнице, сорвал флаг, спустился вниз и… был застрелен в упор разъярённым владельцем гостиницы. Ответным выстрелом сопровождавшего Элсуорта солдата напавший также был убит.

Линкольн был потрясён трагическим известием. Он стоял у окна своего кабинета, смотрел на воды Потомака и даже не замечал входящих посетителей. Когда один из сенаторов приблизился, президент повернулся к нему: «Простите, я не в состоянии говорить». Голос Авраама срывался, лицо было в слезах, и он утирал их платком: «Не буду извиняться, джентльмены, за эту слабость, я хорошо знал бедного Элсуорта и очень уважал его; капитан Фокс только что рассказал мне подробности этой несчастной смерти».

Первого павшего в бою офицера хоронили с особыми почестями. Сначала с ним прощались в Западном зале Белого дома, затем четвёрка белых лошадей отвезла катафалк с покрытым флагом гробом на вокзал: Элсуорт возвращался домой, в штат Нью-Йорк. За катафалком шли «огненные зуавы» и президент с непокрытой головой. Ему выпала тяжёлая обязанность написать родителям Элмера — это было первое из предстоящей череды писем-соболезнований семьям погибших.

Похоронная процессия стала ещё одной патриотической демонстрацией. Элсуорт стал мучеником идеи Союза, за него клялись отомстить. Один нью-йоркский полк назвал себя «Мстители за Элсуорта». А на Юге с равным рвением клялись отомстить за павшего «в окружении волчьей стаи» убийцу Элсуорта. В этом эпизоде отразилась трагедия гражданской войны: одно насилие неизбежно влекло за собой следующее, и прервать эту цепную реакцию с каждой смертью становилось всё сложнее.

Вскоре пришли известия о ещё одной смерти. 3 июня в Чикаго умер от «острой ревматической лихорадки» сенатор Стивен Дуглас. Ему было 48 лет… Линкольн, узнав печальную новость, объявил официальный траур: чёрная драпировка в правительственных учреждениях и Белом доме, траурные значки на униформе военных, закрытые на день правительственные офисы.

Дуглас износился в бесконечных выступлениях в поддержку не просто Союза, но самой демократической системы правления. «Объединяйтесь и спасайте своё народовластие!» — повторял он на бесконечных митингах конца апреля — мая 1861 года. «Прежде всего, — обращался он к демократам, — дайте моим детям жить в мире, сохраните страну, иначе нам будет негде бороться за правоту нашей партии!»^{471}

Шаги навстречу недавним политическим противникам делал и Линкольн. Он пошёл на назначение в армию, увеличившуюся в десять раз, «политических генералов», по характеристике историка Томаса Гарри Уильямса, «амбициозных политических вождей, имеющих большое число сторонников»^{472}, и в их числе демократов. Решение было противоречивым, ибо создавало в командном составе и так на 90 процентов дилетантской армии целую прослойку командиров с сомнительным уровнем компетентности, однако это была цена сплочённости общества.

Сплочённость была крайне важна в преддверии внеочередной сессии Конгресса, обычно в июле в столице не собиравшегося — из-за удушающей влажной жары, несносного запаха стоячей болотной воды, густых туч мух и москитов. Но Конгресс должен был утвердить принятые президентом решения по борьбе с мятежом и выполнить свои законодательные обязанности относительно призыва, вооружения и финансирования армии и флота. Задачей Линкольна было убедить представителей штатов в правомочности предпринятых и предпринимаемых им шагов, найти общие основания для ведения военных действий и закамуфлировать причины войны — прежде всего вопрос о рабовладении, — обнародование которых грозило расколом.

По существовавшей тогда традиции президент не обращался к Конгрессу лично — его послание читал секретарь. И хотя читал он довольно монотонно, конгрессмены слушали очень внимательно. Это было послание не только Конгрессу, не только Северу, не только стране:

Ответ на послание показал, что самые разные политические течения объединились для поддержки президента. Кабинет предполагал, что для успешного ведения войны нужно призвать 400 тысяч бойцов и выделить для этого 400 миллионов долларов. Конгресс решил, что этого недостаточно, и проголосовал за призыв полумиллиона человек и выделение 500 миллионов долларов.

Вскоре Вашингтон стал самым укреплённым городом Америки: его опоясывали 37 миль укреплений с семьюдесятью четырьмя фортами и двадцатью двумя батареями. Окрестности столицы покрылись аккуратными прямоугольниками палаточных лагерей. Солдаты маршировали под переделанный методистский гимн, распевая вместо «О, братья, ждите нас на Ханаанских берегах»:

А газеты уже звали: «На Ричмонд! На Ричмонд!» — и конгрессмены жаждали стать очевидцами первых больших побед ещё до окончания внеочередной сессии и отъезда из столицы.