Авраам Линкольн

АДВОКАТ НА ВЫЕЗДЕ

В 1856 году дом Линкольнов на углу Восьмой и Джексон-стрит заметно подрос. Сохранилась не вполне правдоподобная история, как деятельная Мэри втайне от Авраама (пока тот был в очередной поездке по судебным делам) надстроила второй этаж. Потрясённый Линкольн, вернувшись, не узнал места и обратился к соседу с притворным удивлением: «Скажи мне, о незнакомец, здесь ли живёт мистер Линкольн?»^{237} Надстроенный дом словно зрительно отобразил не только материальный, но и заметный профессиональный рост Линкольна-адвоката. Уже в первой половине 1850-х годов юридическая контора Линкольна и Херндона стала ведущей в Спрингфилде: ежегодно на её долю приходилось от 17 до 34 процентов всех дел суда графства Сангамон^{238}. Такой эффект приносило устоявшееся разделение труда: на долю усидчивого Херндона досталась большая часть бумажной работы с кодексами и юридическими справочниками, а энергичный Авраам общался с клиентами и выступал в суде. Партнёры не высчитывали долю участия каждого в навалившихся делах, а по-прежнему делили все доходы пополам.

Рабочие дни Линкольна стали походить один на другой. Вставал он не слишком рано — часов в семь, потом какое-то время возился или гулял со своими малышами, завтракал без особых изысков (никогда не уделял большого внимания своему рациону) и около восьми отправлялся в контору «Линкольн и Херндон». Долговязая, слегка сутулая фигура, увенчанная высоким цилиндром, стала своего рода достопримечательностью Спрингфилда. Мистер Линкольн шёл твёрдым шагом, ступая сразу на всю ступню, немного раскачиваясь. Необычно длинные руки свисали по сторонам, как будто хозяин не знал, куда их пристроить. Лицо казалось меланхоличным, даже скорбным, взгляд был сосредоточен на чём-то внутри — но только до той поры, пока Авраам не встречал на улице знакомого и не расплывался в открытой улыбке^{239}.

Линкольн пожимал ему руку сразу двумя своими. «Привет! Мне тут вспомнилась история…» — и он, чтобы развеселить собеседника, рассказывал что-нибудь из коллекции историй, постоянно пополнявшейся во время объезда судебного округа: «Один фермер шёл по дороге с вилами на плече, как вдруг из чьего-то двора выскочил большой злой пёс и начал его кусать. Фермер ударил пса вилами и заколол насмерть. Когда же хозяин собаки, обвиняя фермера перед судом, воскликнул: „Ты бы мог ударить его другой стороной вил, рукояткой!“ — тот ответил: „Я бы так и сделал, если бы пёс кусал меня своей другой стороной“».

Бывало, Линкольн задавал загадки вроде такой: «Скажи, сколько ног будет у телёнка, если его хвост тоже назвать ногой? — Пять? — Нет, четыре! Хоть ты и назвал хвост ногой, но он всё равно остался хвостом!»^{240}

Авраам входил в здание у центральной площади, поднимался на второй этаж и шёл по довольно тёмному и узкому коридору до самого конца, туда, где была дверь с большим стеклянным окошком (иногда для конфиденциальности изнутри задёргивали цветастую ситцевую занавеску). Дверь вела в офис — комнату средних размеров, окна которой «от сотворения мира не знали бесцеремонного вторжения воды и тряпки». В центре стояли два стола, составленные буквой «Т» и покрытые зелёным сукном. На краю одного из них лежала среди прочего пыльная гора бумаг с запиской Линкольна наверху: «Если не знаешь, где искать, ищи здесь». В один из углов комнаты втиснулся секретер, вечно откинутая крышка которого была завалена папками с делами. Рядом помещался книжный шкаф с сотнями книг. В другом углу, у окна, стоял видавший виды диван.

В холодные дни офис согревала круглая дровяная печь, чёрно-рыжая от копоти и ржавчины. Её причудливо изогнутая труба проходила под самым потолком. А пол, как вспоминает один из студентов, стажировавшихся в фирме в то время, зарастал пылью так, что однажды сквозь неё в углу проросли когда-то просыпавшиеся семена. Отчасти это можно объяснить тем, что если Линкольн брался за работу, то уходил в неё с головой. «Один из его секретов, — вспоминал ещё один бывший студент-стажёр, — был в умении полностью сосредоточиваться на трудной работе. Как только ему приходилось вести важное дело, он почти совсем отключался от внешнего мира и целиком посвящал себя решению задачи. В таких случаях он демонстрировал удивительную силу концентрации; порой казалось, что он впадает в транс»^{241}. Когда же работа была не такой напряжённой, Линкольн охотно общался с посетителями, будь то клиенты или коллеги.

Обычно Херндон и Линкольн работали, сидя по разным концам «короткой перекладины» «буквы Т», а за длинной частью стола принимали клиентов. Кроме того, Линкольн любил сесть с книгой или бумагами на один стул и протянуть длинные ноги на другой, а то и на подоконник. В свободные от посетителей часы, а также утром, в начале рабочего дня Авраам частенько принимал горизонтальное положение на диване («одна нога на стул, другая — на стол»^{242}) и углублялся в чтение газет. К постоянному неудовольствию Херндона, Линкольн имел привычку читать вслух, объясняя, что так он задействует два органа чувств вместо одного — не только видит текст, но и слышит, а значит, лучше запоминает. Бывало, Херндон терял терпение, срочно находил дела вне офиса и покидал увлёкшегося чтением партнёра.

Но чтение вслух было пустяком по сравнению с периодическими набегами на офис, устраиваемыми Вилли и Тадом.

Обычно это случалось по воскресеньям, когда Мэри отправилась в церковь и доверяла детей мужу. «Мальчишки, — вспоминал Херндон, — не знали удержу в своих забавах. Ни сброшенные на пол книжки, ни затупленные наконечники перьев, ни перевёрнутые чернильницы, ни разбросанные по полу деловые бумаги, ни карандаши, засунутые в плевательницы, не могли потревожить безмятежности их добродушного родителя. Если бы они наср…и ему в цилиндр и потом размазали содержимое по ботинкам, он бы рассмеялся и счёл это остроумным… Сколько раз во мне возникало желание свернуть шеи этим шалопаям и побросать их в окно, но из уважения к Линкольну я закрывал рот и стискивал зубы»^{243}.

К счастью, бывали в жизни Херндона и спокойные недели и даже месяцы — по старой доброй традиции его старший партнёр проводил по четыре месяца в году в традиционных «объездах» Восьмого округа. Правда, теперь он мог позволить себе перемещаться не верхом, а в лёгкой бричке, запряжённой Стариной Бобом, преемником Старины Тома. Иногда Линкольн брал в спутники одного из молодых коллег, и дорога «по пустынным и величественным прериям» проходила в интересных беседах; бывало, Линкольн читал стихи, например, из потрёпанного томика Байрона:

Эти стихи не однажды слушал в то время Генри Уитни, будущий друг, а потом и биограф Линкольна^{244}. Генри вспоминал, как впервые увидел Авраама, въехавшего в их городок в октябре 1854 года:

«У него был вид простого, но образованного фермера, причём впечатление усиливалось из-за его грубо сколоченной брички, запряжённой костлявой лошадью… Цилиндр его был потёрт, сапоги незнакомы с ваксой, одежда не встречалась со щёткой, его саквояж немало пережил; зонт был крепким, но сильно полинявшим, внутри его была нашита бирка „А. Линкольн“. Сверху он набрасывал короткий синий плащ, купленный ещё в Вашингтоне и продержавшийся десять лет.

Но, хотя одежда его была непритязательной, он всегда был скрупулёзно опрятен и гладко выбрит… Улыбка его была тёплой и солнечной»^{245}.

К своему удивлению, Линкольн обнаружил, что теперь в компании «бродячих юристов» он чуть ли не самый старший. За глаза его называли «старина Эйб» (впервые эта кличка мелькнула ещё в 1847 году в Чикаго). Даже почтенный окружной судья Дэвид Дэвис, центральное действующее лицо всех выездных заседаний и душа «бродячей компании», был шестью годами младше.

Дэвис был крупной фигурой в юридических кругах штата, в том числе и в прямом смысле слова. Он весил больше 120 килограммов и был настолько объёмен, что в спальных комнатах иллинойсских таверн ему выделяли отдельную кровать, поскольку никто из коллег рядом не поместился бы. Объезд округа Дэвис совершал единственным седоком брички, которую тянули две крепкие лошади (одна бы не справилась). Однако как судья и как неформальный лидер компании «бродячих юристов» Дэвис пользовался непререкаемым авторитетом.

Только монументальный Дэвис и долговязый Линкольн (контрастная пара) объезжали 500-мильный круг целиком: первый — по обязанности, второй — по желанию. Они придерживались схожих политических взглядов, ночевали в одних комнатах, ели за одним столом, грелись у одного очага, провели бесчисленные часы на одних судебных заседаниях, а потому сблизились, стали ценить друг друга. Позже Дэвис вспоминал: «Мне посчастливилось дружить с Линкольном более двадцати лет»^{246}. При всём этом никто никогда не мог обвинить Дэвиса в предвзятости; подсчитано, что при председательстве в суде Дэвиса соотношение выигранных и проигранных Линкольном дел не выходит за рамки его общей статистики.

Дела эти, особенно в первой половине 1850-х годов, были в массе по-прежнему незначительными. «Как странно теперь осознавать, — писал через тридцать с лишним лет Генри Уитни, — что в то ещё недавнее, но немудрёное время всё внимание мистера Линкольна должно было быть поглощено мелкими ссорами и склоками, вспыхивавшими между соседями по пустякам; что ему приходилось занимать свой великий ум попытками вычислить, кому же принадлежит выводок поросят или кто виновен в том, что овцы запаршивели…»^{247}

Но были у Линкольна и дела, которые запомнились надолго.

Защита 25-летнего Уильяма Армстронга, обвинённого в убийстве, стала одной из самых знаменитых в карьере адвоката Линкольна. Она легла в основу известной киноистории об «адвокате из прерий» — вышедшего в 1939 году фильма «Молодой мистер Линкольн», претендовавшего на «Оскар» за лучший сюжет. В фильме, правда, дело перенесено во вторую половину 1830-х годов, тогда как в реальности судебное разбирательство проходило в мае 1858-го.

Уильям был заурядным сельским парнем, легкомысленным, любителем выпить, но он был сыном давнего нью-салемского приятеля Линкольна Джона Армстронга, умершего незадолго до трагедии. Молодого человека обвинили в том, что во время пьяной ссоры и драки он ударил некоего Джеймса Мецкера подобием кистеня прямо в глаз, чем нанёс «несовместимые с жизнью» телесные повреждения, от которых тот через три дня скончался. Уильям, как ни отпирался от таких обвинений, ничего не мог доказать, потому что против него свидетельствовал очевидец, который хорошо рассмотрел сцену с расстояния 150 футов. На вопросы, как же он рассмотрел детали в 11 часов вечера и с такого расстояния, свидетель упрямо повторял, что всё прекрасно видел под ярким лунным светом.

В решающий день суда Линкольн пообещал безутешной матери Уильяма, что к вечеру сын её будет оправдан. Он начал речь с того, что растрогал судей воспоминаниями: он говорил, что когда-то сам был юн, беден и не имел друзей, а супруги Армстронги дали ему кров, еду, одежду, и их дом стал его домом… Так он пробудил в суде и присяжных сочувствие к вдове своего давнего друга, матери обвиняемого.

Но самое главное — Авраам Линкольн несколько раз заставил свидетеля повторить на разные лады, что тот всё видел, потому что ярко светила полная луна. После этого адвокат поднял над головой астрономический календарь, из которого стало ясно, что в час драки луна была за горизонтом и не могла освещать место преступления (к тому же была не полной, а тонким серпом). Затем Линкольн представил доказательство, что фигурировавший в обвинении кистень принадлежал другому человеку и тот никому его не передавал. В довершение последовало заключение врача, из которого было ясно, что умер несчастный Мецкер от удара затылком: после драки он ещё был в состоянии вернуться домой верхом, но поскольку был сильно пьян, то по дороге пару раз падал с лошади.

Вдова Джона Армстронга спросила Авраама после суда, сколько должна ему за спасение сына. «Послушай, Ханна, я не возьму с тебя ни цента, и если я ещё что-то могу для тебя сделать, я сделаю охотно и без всякой платы»^{248}.

История вошла в фольклор американского Запада под названием «Календарное дело». Современные американские школьники разыгрывают на её основе самодеятельные сценки «Линкольн в суде». А тогда, в 1850-е, газеты стали писать о Линкольне как о «главном профессионале штата»; возможно, «найдутся равные, но лучших отыскать нелегко»^{249}.

Нельзя умолчать и о слабой стороне Линкольна-адвоката: он плохо вёл дела, в которых его поручитель был действительно виновен. Правда, в одном деле, похоже, Авраам был рад проиграть. Это было дело, в котором будущий человек-символ борьбы с рабовладением защищал права рабовладельца на его живую собственность. Некий Матсон из штата Кентукки купил в Иллинойсе землю и нашёл лазейку в законах штата, чтобы иметь возможность обрабатывать эту землю руками рабов: использовал право провозить рабов через штат транзитом, а когда разрешённое время их пребывания в Иллинойсе истекало, доставлял из Кентукки новую партию. Одного из рабов Матсон освободил, чтобы использовать его в качестве надсмотрщика. Когда пришло время «ротации», Матсон собрался увезти семью этого надсмотрщика (жену и четверых детей) обратно в Кентукки и даже хотел продать их на дальний Юг, на хлопковые поля. Семья бежала, получив помощь местных аболиционистов. На них-то и подал в суд ловкий рабовладелец, требуя возвращения рабов и взыскания по 500 долларов штрафа за каждого. Обе стороны решили пригласить в качестве адвоката Линкольна, но Матсон успел сделать это раньше. Линкольн защищал рабовладельца, упирая на «транзит», что позволяло применять к убежавшим закон о возвращении владельцам рабов, бежавших с Юга на свободный Север. Однако возобладало «право свободной земли», по которому раб, если он не был беглым, становился свободным, едва ступал на землю свободного штата. В иске рабовладельцу было отказано, семья надсмотрщика получила свободу и позже эмигрировала в Либерию. Матсон уехал из Иллинойса, не заплатив Линкольну ни цента гонорара^{250}.

Вопрос, почему Линкольн согласился защищать «неправое дело», не получил окончательного ответа. Выдвигаются версии о его финансовых трудностях, об игре самолюбия, о неприязни к радикалам-аболиционистам, нарушающим законы страны, о безразличии («нейтралитете») юриста-профессионала к вопросу рабовладения. Но наиболее устойчивой остаётся версия, что Линкольн знал, что дело рабовладельцу не выиграть, и согласился участвовать только для того, чтобы кто-то более изворотливый и беспринципный не занял его место^{251}.

Но на десятки известных, красивых, поучительных, даже смешных дел приходились сотни и сотни заурядных, скучных, проходных. В основном это претензии по мелким долгам и обязательствам, споры о собственности на скот или участки земли^{252}, дела, за которые Линкольн брал с клиентов крайне скромную плату (а получив больше, возвращал излишки). Приходилось трудиться не покладая рук. Автор специального исследования о Линкольне-юристе Джон Франк писал, что тот обладал пятью важнейшими качествами, в совокупности столь ценными, «что лучший и учёнейший юрист Америки отдал бы за них все свои книги»:

личность, привлекающая клиентов и внушающая доверие судьям;

потрясающая способность подавать материал так, что он касался самой сути дела, и при этом лаконичность изложения;

сдержанная, но эффектная экспрессия выступлений;

редкостная память;

постоянная работа^{253}.

Сам Линкольн в 1860 году написал одному из своих корреспондентов: «Дорогой сэр! Вы спрашиваете, каким способом лучше всего получить глубокое знание юриспруденции… Работа, работа, работа — вот главное»^{254}.

Между тем промышленная революция всё сильнее захватывала американский Запад. Не успели в Спрингфилде наладить уличное освещение центра масляными лампами, как местная газовая компания перекопала улицы и аллеи для прокладки труб, и в центре засветились газовые фонари; состоятельные жители города расставались со свечами и коптящими сальными фитилями.

Население штата Иллинойс выросло в 1850-е годы в два раза — с 851 тысячи до 1711 тысяч жителей^{255}. Число обитателей Спрингфилда с 1840 по 1860 год увеличилось больше чем в семь раз — с 1300 до 9400 человек^{256}. В 1852 году столичные жители с восторгом приветствовали первый поезд, пришедший из Сент-Луиса, от великой реки Миссисипи. Через пару лет железная дорога соединила с главной водной артерией страны растущий Чикаго, город на Великих озёрах. Ещё одна ветка потянулась на восток, в штат Индиана. Постепенно отдельные линии сплетались в целостную сеть: в 1850 году в Иллинойсе было 110 миль железных дорог, а в 1860-м — уже 2860^{257}. Увеселительные прогулки на «железных лошадках» сменились рутинными деловыми поездками, и всё реже статистика фиксировала трагические случаи столкновения поездов с упрямыми фермерскими коровами. Поезда — это прежде всего быстрое и недорогое перемещение рабочей силы и товаров на дальние расстояния, поэтому всё большая часть населения штата переставала считать роскошью кофе, чай, сахар, добротную фабричную одежду. Фермеры повезли зерно на дальние рынки, стали больше зарабатывать; земля подорожала, потому что стала приносить больше прибыли. Локальный бизнес включался в национальную экономику.

Теперь Линкольн объезжал округ не в бричке, а на поездах, и это давало ему возможность возвращаться на выходные домой, к Мэри и мальчикам, и не отсутствовать в Спрингфилде месяцами. Его одежда перестала напоминать наряд скромного и аккуратного фермера, а стала достойным облачением «юриста средней руки»^{258}: простой строгий чёрный костюм, приличные ботинки и непременный высокий цилиндр, по-прежнему заменявший портфель для важных бумаг и документов.

Дело было не только в растущем достатке, но и в необходимости выглядеть солиднее^{259}. Линкольн всё чаще стал браться за более серьёзные (и более прибыльные) дела. Для него, давнего сторонника «внутренних улучшений», железные дороги были самым ощутимым, «великим внутренним улучшением», и всё большее место в его юридической практике стала занимать железнодорожная тематика. Выступая в 1851 году защитником интересов железной дороги «Альтон и Сангамон», он видел себя на стороне «звена великой цепи железнодорожного сообщения, которая свяжет Бостон и Нью-Йорк с Миссисипи»^{260}. Решая вопрос о правах держателей акций железной дороги, Линкольн внёс заметный вклад в зарождавшееся железнодорожное право, создал прецедент, на который потом ссылались в десятках похожих случаев по всем Соединённым Штатам. Уже как авторитетный специалист, разбирающийся в железнодорожно-правовых проблемах, спрингфилдский юрист стал сотрудничать с могучей Центрально-Иллинойсской железнодорожной компанией, чья магистраль должна была пересечь Соединённые Штаты с севера на юг: от стальных вод озера Мичиган до светло-бирюзового Мексиканского залива[25]. В 1854–1855 годах Линкольн участвовал в тяжбе компании с властями графства Маклин, настаивавшими на праве вводить для железнодорожного строительства дополнительное налогообложение, помимо установленного штатом. Это не просто грозило разорить строительство. Это был очень важный для всего железнодорожного дела вопрос, который определял степень влияния местных властей на процесс общенационального масштаба. Херндон вспоминал, что это было, «возможно, важнейшее дело, которым мы с Линкольном занимались». Профессиональный вызов был ещё и в том, что интересы графства представляли бывшие «старшие» партнёры Линкольна Логан и Стюарт.

После долгого процесса, который пришлось выигрывать сначала в местном суде, а потом, после апелляции, ещё и в Верховном суде Иллинойса, Линкольн представил компании счёт за услуги на две тысячи долларов (без учёта аванса в 250 долларов). Кто-то из высшего руководства в Чикаго отказал: «Послушайте, сэр! Мы не можем позволить себе таких расходов. Вы просите столько, сколько мог бы просить сам Дэниел Уэбстер!» Линкольн был настолько ошеломлён, что забрал свой счёт и уехал несолоно хлебавши. В компании друзей-юристов он пожаловался на несправедливость, а те, узнав, какую скромную сумму попросил коллега за такое важное дело, заставили его не просто повторить требование, но и повысить сумму до пяти тысяч. Ведь не выиграй Линкольн процесс, компания теряла бы ежегодно полмиллиона долларов на дополнительных налогах! На последовавшем судебном разбирательстве шестеро юристов засвидетельствовали, что новое требование за проделанную работу является вполне обоснованным. Вскоре Линкольн принёс в спрингфилдскую контору все пять заработанных тысяч и честно отсчитал Херндону половину. «И мы вместе возблагодарили Бога за то, что он ниспослал нам Центральную Иллинойсскую железнодорожную компанию!»^{261} — вспоминал Херндон.

После этого случая Центральная Иллинойсская только упрочила свои связи с Линкольном. Всего он представлял интересы железнодорожной компании в пяти десятках дел^{262}.

Впрочем, когда справедливость требовала, Линкольн выступал и на другой стороне. Например, в 1857 году они с Херндоном выиграли процесс против железнодорожной компании «Грейт Вестерн» в пользу пассажира, сломавшего ногу при аварии вагона. Суд присудил выплатить пострадавшему 500 долларов.

Ещё одна новая область, которой Линкольну пришлось заниматься, — дела о патентах на всевозможные механизмы, от усовершенствованных маслобоек и самокачающихся колыбелей до сложных сельскохозяйственных машин. Давно ли он махал косой, обгоняя фермеров на уборке хлеба и тем самым убеждая их голосовать за свою кандидатуру? А теперь на поток встали механические жатки и даже комбинированные жатки-молотилки, с тех пор известные как комбайны. В годы, когда США покоряли мировой рынок хлеба, компания изобретателя Маккормика завоёвывала внутренний и внешний рынок комбайнов и одновременно всеми силами избавлялась от конкурентов. Одним из этапов такой борьбы стало дело Маккормика против Мэнни, ещё одного производителя механических жаток, которого обвинили в краже технологий.

В этом споре Линкольн вышел на федеральный уровень, ибо дело слушалось на выездной сессии Верховного суда США в Цинциннати (штат Огайо) в сентябре 1855 года. Обе стороны набрали целые команды юристов национального масштаба, а Линкольн попал на слушания в качестве «местного» представителя (ибо Мэнни был из Иллинойса). Он мечтал «скрестить шпаги» со знаменитыми юристами из Нью-Йорка и Балтимора. Но, добравшись до вершин профессионального мастерства, Авраам почувствовал острые локти коллег. Два других защитника Мэнни — Джордж Хардинг из Филадельфии и Эдвин Стэнтон из Питсбурга — не допустили его к выступлениям. 27-летний Хардинг считался тогда лучшим специалистом по патентам, а сорокалетний Стэнтон, уже собравшийся перебираться в Вашингтон в качестве признанного специалиста по серьёзным делам в Верховном суде США, был одним из самых известных судебных ораторов. Оба при первой встрече были шокированы видом своего иллинойсского коллеги, сразу запросто предложившего им «работать в одной упряжке» («Вот пусть он в упряжке и работает!»^{263}).

Через много лет Хардинг вспоминал «высокого костлявого лесоруба в грубой, плохо подогнанной одежде, коротких брюках, с синим полотняным зонтом в руках». Схожее впечатление было и у Стэнтона, который увидел перед собой «длинное, худое и костлявое создание из глубинки, одетое в пыльную льняную тряпку в качестве пальто, со столь широкими разводами от пота на спине, что они напоминали карту континента». Линкольн услышал краем уха, как один шепнул другому: «Зачем вы притащили сюда эту чёртову длиннорукую обезьяну? Он ничего не понимает, и толку от него не будет никакого»^{264}.

С этого момента два блистательных юриста с Восточного побережья занимались судебным процессом, игнорируя «коллегу», а впавший в депрессию Линкольн слонялся по улицам Цинциннати. Ему дали понять, что он на процессе лишний, его разработки по делу даже не открывали, считая их макулатурой. Когда судья Маклин устроил обед для участников процесса, Авраама не пригласили. И всё-таки Линкольн не спешил уезжать: он ходил на заседания, он учился! Речь Стэнтона в защиту Мэнни действительно была великолепна, и Линкольн слушал её «с восторженным вниманием», восхищаясь искусным и тщательно подготовленным выступлением. Выйдя с заседания (суд в конце концов принял сторону Мэнни), Линкольн сказал своему спутнику:

— Возвращаюсь домой, буду учить право…

— Но зачем? Мистер Линкольн, вы же лучший адвокат Иллинойса!

— Да, там я и вправду на хорошем счету, но посмотрев на то, что происходит здесь, я понял, что могу остаться без работы. Это подготовленные в колледжах ребята, они всю жизнь посвятили изучению права, и они продвигаются на Запад. Они уже дошли до Огайо и скоро доберутся до Иллинойса. Нам надо хорошенько подготовиться. Я не хуже любого из них, но мне надо как следует изучить право!^{265}

Тяга к самосовершенствованию не оставляла Линкольна даже в годы, когда его признавали лучшим в штате. Однажды в его руках увидели томик «Начал» Евклида, классического систематического курса геометрии. Он читал его в дороге и на старом диване в своей конторе, среди шумной компании спорящих коллег и в постели, при дрожащем свете свечи, установленной на стул у изголовья. И не просто читал, а изучал и через какое-то время мог доказать все изложенные в книге теоремы^{266}.

Недавно два исследователя, юрист Дэвид Хирш и инженер с математическим образованием Дан Ван Хаффен, взялись доказать, что именно изучение Евклида внесло в мышление Линкольна математическую силу доказательств и геометрическую модель их построения. «Каждый знает, что его речи полны поэзии. Но поэзия — лишь глазурь на пироге, испечённом по рецепту Евклида…»^{267} В 1850-х годах Линкольн публично говорил о несравнимой пользе чтения для профессионального самосовершенствования в самых разных областях, от юриспруденции до сельского хозяйства: «Не знаю большего удовольствия для ума, чем открытие чего-нибудь нового и стоящего — ничто не облегчает и не услаждает тяжёлую работу так, как ожидание таких открытий… Сколькому можно научиться из книг! Способность и вкус к чтению открывают доступ ко всему, что уже было открыто другими, дают доступ к решениям уже решённых проблем»^{268}. Впрочем, Херндон добавлял немаловажный нюанс: Линкольн не просто читал — он умел сосредоточиваться на том, что читает, и потом долго обдумывать прочитанное, приходя к неожиданным для других обобщениям и выводам^{269}.

Линкольн стал «юристом юристов» штата. Он имел право выступать даже в Верховном суде: последнее из своих значительных дел он завершил в Чикаго на выездном заседании Федерального суда США в апреле — мае 1860 года. Однако к тому времени он стал известен уже не столько как успешный адвокат, сколько как политик и кандидат в президенты США. А возвращение его в политику началось задолго до этого.

В единственной авторизованной биографии сказано: «…он почти оставил свои политические устремления. Успешный в своей профессии, счастливый дома, почитаемый соседями, с книгами и временем для досуга — он не поддавался соблазну амбиций. Для того чтобы вернуть в строй ветерана многих политических баталий, нужен был какой-то особый раскатистый призыв, голос, извещающий о том, что Свобода в опасности. И этот призыв раздался»^{270}.