Авраам Линкольн

НАПЕРЕГОНКИ С ВОЙНОЙ

Быть может, нигде не ждали победы Линкольна с таким нетерпением, как в штате Южная Каролина, самом рабовладельческом в стране (рабы составляли 57 процентов его населения). Победа «чёрного республиканца» казалась неизбежной и должна была стать сигналом и оправданием давно задуманного отделения от Союза. Ещё за два месяца до выборов богатые предприниматели Южной Каролины создали Ассоциацию 1860 года, которая наводнила штат агитационной литературой с названиями вроде «Право на отделение» или «Юг и только Юг должен управлять Югом»: «Не станем слушать банальных сентиментальностей о Союзе, „славном Союзе“, спаянном кровью отцов, не будем лелеять „память о прошлом“ и т. д. и т. п. Стряхнём прочь эту паутину! Будем смотреть на вещи как практичные и разумные люди. Будем реалистами и признаем очевидный факт: Союз потерян, душа его отлетела, и для пользы Юга больше о нём не заботиться»^{353}. А за месяц до выборов идеологов поддержали практики: 5 октября губернатор Южной Каролины Уильям Джист разослал коллегам из хлопковых штатов конфиденциальные письма примерно такого содержания: «Победа Линкольна на выборах более чем вероятна, поэтому южным, особенно хлопковым, штатам нужно заранее наладить взаимодействие своих исполнительных властей и обмен мнениями, чтобы добиться согласованных действий, необходимых для успеха. Южная Каролина в случае избрания Линкольна готова выйти из Союза первой или последовать за другим штатом, взявшим на себя такую инициативу. Если у Вас есть другие рецепты спасения Юга — пожалуйста, поделитесь ими и любыми другими соображениями». На письма пришли сочувственные ответы, и возникла своего рода «тайная лига» губернаторов и высших чиновников южных штатов^{354}.

Седьмого ноября, когда страну облетели известия о победе республиканцев, над приморским Чарлстоном взвился флаг с пальмой, символом Южной Каролины. Лавки и магазины остались закрытыми; горожан охватила эйфория школьников, которым разрешили не ходить на уроки. Сердитая толпа прогнала прочь от арсенала армейского офицера, прибывшего за снаряжением. Судья объявил прямо в зале заседаний: «Храм правосудия, воздвигнутый согласно Конституции Соединённых штатов, закрыт. И если он никогда больше не откроется, возблагодарим Бога за то, что двери Храма были закрыты до того, как его Алтарь осквернили жертвы во имя Тирании»^{355}.

А вечером по улицам двинулось факельное шествие, перед которым несли большое соломенное чучело. Табличка поясняла, что это «Эйб Линкольн, первый президент Северной конфедерации штатов». Процессия дошла до специально построенной виселицы, два негра повесили на ней страшную куклу и подожгли. Под восторженные крики толпы огонь поглотил объект всеобщей ненависти^{356}. На следующий день одна из самых влиятельных газет провозгласила: «Чай выброшен за борт — революция 1860 года началась!» — тем самым проводя параллель со знаменитым «Бостонским чаепитием» 1773 года, одним из символов борьбы североамериканских колоний та независимость от Британской империи. Где-то щёлкнул невидимый таймер. Начался обратный отсчёт времени: «до начала войны — 155 дней».

Мог ли будущий президент остановить этот таймер?

Линкольн в первый день после выборов не раз повторял окружавшим его журналистам: «Вам хорошо, ребята, ваши хлопоты закончились. А вот мои только начинаются». Он пока был «президентом без президентства», поскольку по закону вступал в должность после торжественной инаугурации, проводившейся тогда в первый понедельник марта. Оставшиеся до неё 100 дней он, в отличие от действующего президента, официально именовался «президент-элект», «пока-ещё-не-президент».

Но что же президент действующий?

Долгожданное послание Джеймса Бьюкенена Конгрессу 3 декабря 1860 года вызвало почти всеобщие недовольство и разочарование. Смысл его сводился к тому, что, «с одной стороны, Южная Каролина имеет достаточные основания отделиться от Союза, с другой — не имеет права этого делать, а с третьей — мы не имеем права препятствовать её отделению…»^{357}. Чем меньше «старине Бьюку» оставалось руководить страной, тем чаще он стал повторять: «Я последний президент Соединённых штатов!»^{358} 15-й президент всё больше показывал, что он «власть без силы», а республиканцы всё ещё оставались «силой без власти».

А не имея власти, полагал Линкольн, делать публичные заявления означает только повторять уже много раз сказанное и всем известное или, хуже того, давать повод цепляться к каждой фразе и находить новые причины для недовольства. Линкольн цитировал Евангелие: «Род лукавый и прелюбодейный знамения ищет, и знамение не дастся ему» (Мф. 16:4). Он отложил публичные заявления до инаугурации, полагая, что «повторение попыток умиротворить Юг одними только словами, без дополнительных гарантий какими-либо официальными актами, будет не только бесплодным, но и истолкованным как проявление страха и слабости»^{359}.

В частном же порядке Линкольн разъяснял ситуацию примерно так, как в письме конгрессмену-республиканцу Джеймсу Хэйлу, выяснявшему возможности компромисса с покидающим Союз Югом:

Из анализа подобных конфиденциальных писем и частных бесед вырисовывается позиция, на которой будущий президент стоял сам и которой советовал придерживаться действующим политикам-республиканцам:

рабство — зло, и его распространение должно быть прекращено;

в связи с этим невозможен никакой компромисс по отношению к распространению рабства на новых территориях страны, в том числе тех, которые только ещё могут быть присоединены^{361};

не существует никаких причин бояться того, что республиканское правительство прямо или косвенно коснётся «самобытного института» рабовладельческих штатов^{362};

ни один штат не имеет права покинуть Союз, не получив согласия других штатов («Он избегает обсуждать этот деликатный вопрос в присутствии посетителей, — пишет информированный свидетель, — но когда касается его, в его словах ясно звучит твёрдое и обоснованное неприятие права на сецессию»^{363});

если отделившиеся штаты станут захватывать общефедеральную собственность, в частности форты на границах и побережье, её нужно вернуть (в частной беседе Линкольн был куда более жёстким: «Если Бьюкенен намеревается сдать форты, его надо повесить»^{364}).

Самое важное, что мог сделать Линкольн, — подготовиться, собрать к дню инаугурации сильное правительство («мы не перепрыгнем этот ров, пока не подойдём к нему»). Он начал делать это прежде всех других дел, ещё ранним утром 7 ноября, когда шум ликующего Спрингфилда не давал уснуть.

На чистом листке бумаги Авраам набросал список будущего Кабинета. В центре написал три имени: Сьюард, Чейз, Бейтс. Три основных соперника в майской борьбе за номинацию. Три сильных союзника в президентской кампании. Три влиятельных политика, от позиции которых в будущем будет зависеть вся работа нового правительства и, конечно, президента. Линкольн сделал решительный и смелый выбор: он составлял свой Кабинет из самых значимых республиканцев, каждый из которых в душе не оставил президентских амбиций и в лучшем случае считал Линкольна лишь наиболее удачливым, «первым среди равных». Работа с такой командой была вызовом для Линкольна (недаром одна из самых известных работ о его взаимоотношениях с недавними соперниками, ставшими подчинёнными, называется «Команда конкурентов»^{365}). Выигрыш в случае успеха был двояким: лучшие политики не только обеспечивали наиболее эффективную работу всей машины государственного управления, но и не становились в оппозицию вне правительства.

Риск при этом был немалым: добиться авторитета в кругу таких опытных и влиятельных деятелей было крайне трудно. Сьюард, например, продолжал считать себя лидером Республиканской партии, тем более что как сенатор он не должен был ждать инаугурации и вовсю действовал в Конгрессе по своему усмотрению. Линкольн учёл его амбиции — предложил недавнему сопернику пост государственного секретаря, самый важный после президентского. Причём предложил с особой церемонностью: в Вашингтон на имя сенатора Сьюарда были отправлены — и не почтой, а с доверенными лицами — сразу два письма. Вручал их лично будущий вице-президент Ганнибал Гэмлин. Первое было коротким официальным предложением должности. Второе, помеченное «Конфиденциально», содержало важные комментарии:

Сьюард, в свою очередь, попросил время на размышления, а потом прислал к Линкольну своего политического менеджера Тёрлоу Уида. Уид провёл в беседах с будущим президентом целый день. Линкольн не стеснялся просить советов и интересоваться мнением опытного политика, откровенно обсуждал с ним будущие назначения и политическую ситуацию в стране. Уид убедился, что будущий президент вполне достоин находиться в кругу ведущих политиков, начиная, конечно, со Сьюарда.

Эта встреча произошла 20 декабря, в тот самый день, когда Южная Каролина объявила о своём выходе из Союза:

«Географическая линия пролегла через Союз, и все штаты к северу от этой линии объединились, чтобы избрать на высокую должность президента США человека, чьи мнения и цели враждебны рабовладению. Управление страной будет вверено тому, кто объявил, что она „не может постоянно оставаться наполовину рабовладельческой, наполовину свободной“, что общественное мнение должно основываться на уверенности в том, что рабство обречено на окончательное исчезновение. Такая секционная комбинация по ниспровержению Конституции была нацелена в некоторых штатах на предоставление гражданства лицам, которые по верховному закону страны неспособны быть её гражданами, с целью использовать их голоса для проведения в жизнь новой политики, враждебной Югу, разрушительной для его спокойствия и его рабовладения. 4 марта эта партия получит в свои руки управление страной. Она объявила, что не допустит Юг на территории, находящиеся в совместном владении, и что против рабовладения будет объявлена война вплоть до его полного истребления на территории Соединённых Штатов. Конституционных гарантий больше не существует; равенства штатов в правах больше нет. Рабовладельческие штаты больше не обладают правами на самоуправление и самозащиту, и Федеральное правительство стало их врагом. Секционные интересы и враждебность только усиливают раздражение, и все надежды на оздоровление ситуации оказались тщетны…

Исходя из этого, Мы, народ Южной Каролины, через своих делегатов, собравшихся на конвент, и призывая Высшего Судию в свидетели искренности своих намерений, торжественно объявляем, что союз, существовавший прежде между этим штатом и другими штатами Северной Америки, расторгнут и что штат Южная Каролина вновь занимает своё место в мире в кругу других наций в качестве независимого и суверенного государства, с полным правом объявлять войну и заключать мир, вступать в союзы, торговать и делать всё, что имеют право делать независимые государства»^{367}.

«Доброжелатели» отправили Линкольну экземпляр газеты «Чарлстонский меркурий» с восторженно-кричащей надписью во всю полосу «Союз расторгнут!».

Ещё находились охотники шутить по этому поводу: «Южная Каролина слишком маленькая для независимого государства и слишком большая для сумасшедшего дома», — но на невидимом таймере высветилось: «До начала войны — 112 дней».

Сьюард, потрясённый начавшимся отделением штатов, 28 декабря написал Линкольну, что как следует поразмыслив и посомневавшись (и, добавим, получив экспертное мнение Уида), пришёл к выводу, что принять пост — теперь его обязанность. Жене сенатор признался, что должен «спасать свободу и свою страну». Работу госсекретаря Сьюард начал немедленно: уже на следующий день он отправил Линкольну письмо с просьбой поскорее выбрать остальных министров, чтобы будущий Кабинет согласованно начал готовиться действовать^{368}.

Следующим в списке Линкольна шёл Салмон Чейз, лидер республиканцев Огайо, «самый радикальный из умеренных», решительный противник рабовладения^{369}. Чейза дважды избирали губернатором штата, а его абсолютная честность ценилась так высоко, что Линкольн предназначил для него должность министра финансов (вторую по значимости после госсекретаря). Более того, Линкольн сделал Чейзу тонкий комплимент, упомянув, что в случае отказа Сьюарда именно ему будет принадлежать должность госсекретаря.

Третьим в списке стоял Эдвард Бейтс, седовласый юрист из пограничного штата Миссури, человек сдержанный и неторопливый, но весьма последовательный в своих действиях. В канун чикагской конвенции Бейтс считал себя единственным достойным соперником Сьюарда в борьбе за выдвижение в президенты, но в декабре 1860-го, принимая предложенную Линкольном должность, он признался в собственном дневнике, что место генерального прокурора — это именно то, чего бы он действительно хотел^{370}.

Чтобы уравновесить Кабинет, Линкольн выбрал ещё одного представителя рабовладельческих пограничных штатов — выходца из известной семьи политиков Монтгомери Блэра (его отец был советником могучего Эндрю Джексона, одним из основателей Республиканской партии; брат стал лидером фрисойлеров в Миссури). Сам Блэр, видный юрист, вёл дела в Верховном суде США. Именно он защищал Дреда Скотта, а вместе с ним и гражданские права чернокожего населения. Блэр получил почётный пост генерального почтмейстера.

Новую Англию представлял в Кабинете Гидеон Уэллс из Коннектикута, некогда фрисойлер и сподвижник Ван Бурена, редактор влиятельной газеты. Уэллсу был доверен пост военно-морского министра, и все сразу заметили, что он напоминает Нептуна: тяжёлый, с большой бородой и пышным напомаженным париком. Враги называли Уэллса «старой бабкой», хотя ему не было и шестидесяти. Друзья ценили его за целеустремлённость и умение хорошо разбираться в деталях любого порученного дела. Линкольн не был хорошо знаком с Уэллсом, но доверился рекомендации своего вице-президента — и не прогадал.

Во исполнение обещания судьи Дэвиса, данного делегации штата Индиана в решающие дни чикагской конвенции, Линкольн назначил бывшего руководителя делегации Калеба Смита министром внутренних дел (в американской системе должностей занимавший этот пост ведал природными ресурсами и федеральными землями). Назначенный скорее в силу данного обещания, а не за выдающиеся качества, конгрессмен Смит был хорошим оратором с громким голосом, но как политик оставался заметен только на уровне своего штата. Пламенный сторонник единого Союза, он при этом не приветствовал идею освобождения рабов^{371}.

Труднее всего Линкольну пришлось с назначением Саймона Кэмерона из Пенсильвании. Кэмерон превратил политику в бизнес, стал преуспевающим и агрессивным дельцом, мастером закулисных игр, и поэтому имел как мощных союзников, так и влиятельных противников. Одни считали Кэмерона коррупционером, другие — честным предпринимателем, который «умеет делать деньги, но никогда их не крадёт»^{372}. В Чикаго судья Дэвис пообещал Кэмерону один из влиятельных постов, и тот, когда настал срок, попросил себе кресло министра финансов. Просители и письменные обращения как в поддержку Кэмерона, так и против него были настолько многочисленны, что Линкольн стал делать специальные записи, суммируя доводы и фиксируя «свидетелей» с обеих сторон. Это было очень похоже на судебный процесс, в котором будущий президент соединял в себе и жюри присяжных, и судью… Процесс был нелёгким, и в какой-то момент Линкольн даже просил Кэмерона отказаться от места в Кабинете, понимая, что наживает врага. Но практичность Кэмерона оказалась выше гордости: он усилил давление, в то время как его противники не смогли предоставить весомых доказательств махинаций сенатора. В конце концов, когда время на раздумья вышло и дальше откладывать решение было нельзя, стороны сошлись на должности военного министра.

Кабинет был составлен, но ещё до того, как его члены приступили к исполнению обязанностей, стала проявляться ещё одна особенность команды, собранной из ярких и амбициозных личностей: «конкурентам» было тесно рядом друг с другом. Сьюард и Кэмерон не принимали чрезмерный радикализм Чейза (Сьюард одно время даже капризничал: «Или я, или он», — настолько не хотел работать с Чейзом), Уэллс недолюбливал Сьюарда и ревниво относился к Бейтсу; многих раздражал медлительный Блэр. Но Линкольн надеялся, что сможет уравновесить возможные дисбалансы, как сделал это в отношении бывших вигов и бывших демократов. «Как же так, — удивлялись соратники Линкольна по партии вигов, — из семи членов Кабинета четверо (Чейз, Уэллс, Блэр и Кэмерон) — бывшие демократы?!» Линкольн отвечал: «Похоже, вы забыли, что там буду и я — бывший виг, так что баланс сохранён!»^{373}

Единственной заметной неудачей в деле формирования Кабинета стало отсутствие в составе нового правительства представителя «настоящего» Юга. Такое назначение — жест доброй воли — укрепляло бы единство страны. Ради него Линкольн был готов лишить портфеля Блэра или Бейтса. Какое-то время он надеялся, что в состав Кабинета войдёт его старый друг, рабовладелец из Кентукки Джошуа Спид. Они списались и встретились ещё в конце ноября 1860 года в Чикаго, куда Линкольн вырвался из спрингфилдского столпотворения, чтобы впервые увидеться и серьёзно поговорить со своим вице-президентом Ганнибалом Гэмлином. После этой официальной встречи Линкольн отставил все дела, чтобы пообщаться с одним из самых близких друзей. Отправив жён за покупками, они спрятались от посторонних в отеле в номере Спида и больше часа вспоминали «дела давно минувших дней». Потом Линкольн растянулся на кровати, уставился в какую-то точку на потолке и спросил:

— Скажи, Спид, как у тебя с финансами? Богат ты или беден?

Друзья не разучились понимать друг друга с полуслова.

— Я понимаю, что ты имеешь в виду, мистер президент. Скажу честно: с финансами у меня пока всё в порядке, даже можно сказать, хорошо. Так что никакой государственной должности мне от тебя не нужно^{374}.

Спид ценил дружбу выше должности и при этом остался на ближайшие годы неформальным «представителем президента» в штате Кентукки. С его помощью Линкольн попробовал пригласить в состав правительства видного демократа Джеймса Гатри из Кентукки, министра финансов в 1853–1857 годах, рабовладельца, но противника раскола страны. Однако ни Гагри, ни бывший виг, конгрессмен от Северной Каролины Джон Гилмер, тоже «юнионист» и просвещённый рабовладелец^{375}, не приняли предложения будущего президента. Гилмеру было суждено занять место в Конгрессе нового государственного образования, к созданию которого полным ходом шёл Юг.

С наступлением 1861 года там начался «парад суверенитетов». 9 января на специальном съезде штата Миссисипи было принято «Постановление об отделении от Союза» (иначе — «Ордонанс о сецессии»). На следующий день о выходе из Союза объявил штат Флорида, через день — штат Алабама. 19 января после долгих дебатов объявил о разрыве с Союзом штат Джорджия, ещё через неделю — штат Луизиана. До последнего сражался против сепаратистов губернатор Техаса Сэм Хьюстон, некогда герой войны за независимость республики Техас и её первый президент. Тем не менее 1 февраля Техас стал седьмым штатом, вышедшим из Союза. Таймер отщёлкал: «До начала войны — 71 день».

О том, насколько мучительно (и скрытно) Линкольн переживал сложившуюся ситуацию, оставил воспоминания его ровесник, соратник и друг Джозеф Гиллеспи. Однажды зимней ночью, после того как другие гости разошлись, Линкольн затеял с ним долгий и откровенный разговор. Авраам сидел в своей гостиной так, как любил сидеть в неформальной обстановке: оседлав стул, обхватив руками его спинку и положив на неё сверху тяжёлую голову.

Друзьям было что вспомнить: и войну с Чёрным Ястребом, и первые заседания Законодательного собрания штата, и тот трагикомический момент, когда они хотели сорвать выгодное демократам голосование, а те закрыли двери, чтобы депутаты не разбежались, и тогда Авраам и Джозеф выпрыгнули в окно… Но всё равно всё сводилось к текущим событиям.

— Гиллеспи, как бы я хотел отдать несколько лет своей жизни за то, чтобы не ждать инаугурации и клятвы президента два мучительных месяца!

— Почему?

— Потому что с каждым часом те трудности, которые мне предстоит преодолевать, только прибывают, а нынешнее правительство не делает ничего, что может предотвратить распад страны. А я, призванный противостоять этому мучительному распаду, вынужден оставаться здесь, не имея возможности ни предотвратить его, ни хотя бы ослабить его силу… Сецессия не останавливается, она расширяется, и если захватит пограничные штаты, наша система правления просто взорвётся!

Джозеф почувствовал, сколько горечи в словах «ещё-пока-не-президента». А когда разговор коснулся не только сецессии, но и возможной войны, Авраам признался:

— Я перечитал молитву в Гефсиманском саду, в которой Сын Божий в отчаянии просит Создателя: «Да минует Меня чаша сия!» — и чувствую себя будто в Гефсиманском саду, и моя горькая чаша полна до краёв…

Гиллеспи вспоминал, как он принялся утешать друга, говоря, что хотя Моление о чаше и осталось без ответа, страдания, которые Иисус просил отвратить от него, привели к переходу от язычества к христианству, что принесённые жертвы оказались не напрасными… Тогда ему показалось, что он хотя бы немного успокоил взволнованную душу друга. Но годы спустя Гиллеспи осознал, что слова о жертвах и страданиях оказались пророческими.

Прощаясь, Авраам припомнил давнюю историю: «Джо, думаю, ты не забыл то судебное заседание в графстве Монтгомери, когда твой напарник уже во вступительной речи угробил всё ваше дело. Я видел, как ты пытался исправить ситуацию и подавал коллеге всевозможные знаки, но не смог его остановить. Теперь примерно та же ситуация между мной и президентом Бьюкененом. Он заваливает всё дело, а я ничего не могу сказать и остановить его тоже не могу… Спокойной ночи!»^{376}

А волны гостей, любопытных зевак («интересно, как он относится к посетителям?»), дальних знакомых и знакомых дальних знакомых с равномерностью и неуклонностью прибоя накатывались к дверям кабинета будущего президента. Число посетителей было таково, что в качестве временных гостиниц стали использовать пассажирские вагоны. В том же кабинете, что был предоставлен губернатором кандидату в президенты Линкольну, «пока-ещё-не-президент» принимал посетителей с десяти часов до полудня и с трёх до половины пятого («без каких-либо формальностей вроде предварительного вручения визитных карточек»^{377}).

Он старался быть одинаково внимательным ко всем, будь то ватага сельских работников в домотканых штанах (пришли, пробрались сквозь толпу, пожали руку своему Эйбу и тут же ушли) или храбрый сецессионист из штата Миссисипи, явившийся с вызывающей синей кокардой, эмблемой сецессии, и ушедший с подписанным сборником дебатов Линкольна и Дугласа. Самыми назойливыми были искатели должностей. «Нью-Йоркский вестник» иронизировал: «Сюда приехал Е. Коуч с желанием получить любую должность, за которую хорошо платят. Дж. Бронсон тоже приехал сюда, но сам не знает, чего хочет; а вот Г. Вуд знает, чего хочет: чего-нибудь».

Линкольну это вполне могло напомнить историю об одном митинговом агитаторе с Запада, который потребовал у президента Джексона место посла, потом постепенно снижал претензии и в конце концов был удовлетворён подарком в виде поношенных брюк^{378}.

Но если ограничить число посетителей было возможно хотя бы временными рамками, то остановить поток писем — никак. Николаи и Хэй сортировали содержимое ежедневно приходящих мешков: поздравления и просьбы о правительственных должностях — в архивную стопку, толстые многостраничные прожекты и памфлеты — в мусорную корзину. На стандартные просьбы (о высылке фото, автографа, биографии) секретари писали стандартные ответы. Особый разряд посланий составляли многочисленные оскорбления и угрозы. Они сохранились потому, что Линкольн сделал их предметом коллекционирования. Будущего президента называли обезьяной, бабуином, сатиром, шутом, негром, мулатом, монстром, идиотом, жертвой аборта; его следовало высечь, сжечь, повесить, посадить, пытать… От непонятных «священных братств» приходили рисунки виселиц и кинжалов. Были листы, заполненные ругательствами с орфографическими ошибками: одно такое послание состояло из десяти строк, в каждой только крупно выведенное «чёрттебявозьми». Были и такие, в которых художественно описывалось, как именно ружейный выстрел прервёт жизнь адресата ещё до или во время инаугурации. По сравнению со всем этим весьма добродушным выглядел пришедший из глубинки Иллинойса «Диплом Ордена уродов»^{379}. При этом и достойных прочтения писем оставалось столько, что, как замечал Джон Хэй, Линкольн «занимался своей корреспонденцией постоянно: дома, в офисе, на улице и в кругу друзей… Разве что в церкви ему приходилось преодолевать этот сильный соблазн»^{380}.

Между тем уже был сшит лучшим портным Чикаго и выставлен в витрине на всеобщее обозрение костюм-тройка для инаугурации: кашемировая пара, шёлковая жилетка. «Сшит из лучшей ткани, которую можно купить, и сделан с таким вкусом и старанием, которые не купить ни за какие деньги!»^{381} Пришла пора сборов в дорогу и прощаний. Со многими — навсегда…

В самом конце января Линкольн незаметно исчез из города. Путь его лежал в графство Коулс, в Фармингтон, где в десяти милях от железнодорожной станции жила его матушка Сара. Эти десять миль Авраам проделал в лёгкой повозке, раскланиваясь и обмениваясь приветствиями со старыми знакомыми, как в прежние времена. Одет он был так, что никто бы и не подумал, что по просёлку катит будущий президент США, — так, городской юрист с саквояжем. Авраам обнял старую женщину, которую всегда считал своей второй матерью, пообщался с родственниками, Хэнксами и Джонсонами, на кладбище постоял у могилы отца. Попросил подобрать для неё подходящий надгробный камень.

Матушка Сара благословила Авраама в дальний путь. Со слезами говорила она о том, что никогда больше не увидит сына и что его убьют…

На прощальный приём, устроенный 6 февраля, за неделю до отъезда, ожидалось семь сотен гостей, но репортёры насчитали, что пришло более тысячи. Чтобы подойти пожать руку хозяину, приходилось выстаивать двадцатиминутную очередь от входной двери до гостиной. В прихожей гостей встречали нарядная Мэри (она совершила в январе вояж в Нью-Йорк за покупками, чтобы соответствовать представлениям о первой леди страны), три её сестры и Роберт, специально приехавший из Гарварда^{382}. Вилли и Тад весь вечер резвились рядом с отцом, причём младший возился и шумел, «как молодой волчонок», пока Авраам его не унял. Приём затянулся за полночь.

В тот же день в Капитолии штата Алабама в городе Монтгомери шли закрытые заседания съезда отделившихся штатов Америки, начавшегося 4 февраля. Представители шести из семи штатов (техасцы опаздывали) объявили о создании нового государственного образования — Конфедеративных Штатов Америки. На четвёртый день работы была принята его конституция, скопированная с Конституции США, но признававшая независимость отдельных штатов и полную правомерность рабовладения. На пятый день был избран, поначалу временно, президент — им стал бывший сенатор США из Миссисипи, бывший военный министр Джефферсон Дэвис. Вице-президентом выбрали Александра Стивенса из Джорджии. Ещё в декабре Линкольн надеялся, что его «когда-то друг и теперь, надеюсь, не враг» Стивенс останется пламенным сторонником сохранения Союза, и затеял с ним переписку, в которой уверял, что не собирается посягать на рабовладение в существующих южных штатах^{383}. Но Стивенс поддерживал единство только такой страны, в которой ничто не будет препятствовать развитию рабовладения. Став вице-президентом Конфедерации, он произнёс 21 марта речь, считающуюся одним из самых ярких идеологических манифестов Конфедеративных Штатов Америки. Она вошла в историю под названием «Краеугольная речь», потому что Стивенс провозгласил, что прежние постулаты Декларации независимости Джефферсона «фундаментально ошибочны», поскольку основаны на «допущении» равенства всех рас, и что «краеугольным камнем», принципиальной основой новой формы правления является «великая истина, утверждающая, что негр не равен белому человеку и что рабство, то есть подчинение высшей расе, представляет собой естественные и нормальные условия человеческого существования»^{384}.

А в Вашингтоне тонул в дискуссиях «Мирный конвент», собравшийся также 4 февраля под председательством престарелого экс-президента Джона Тайлера. Там не было ни одного делегата из отделившихся штатов, не было и представителей нескольких северных. Никаких принципиально новых идей примирения высказано не было. Резолюции этого «Конвента почтенных джентльменов» будут провалены Конгрессом.

На таймере быстро менялись цифры: «До начала войны — 64, 63, 62 дня…»

В Спрингфилде Линкольны распродали мебель, дом сдали внаём, ибо планировали рано или поздно вернуться, собаку Фидо оставили на попечении друживших с ней соседских мальчишек и переехали в съёмные апартаменты. На чемоданах и сундуках глава семьи своей рукой подписал таблички с адресом пункта назначения: «А. Линкольн, Белый дом, Вашингтон, округ Колумбия».

В последний день перед отъездом Линкольн зашёл попрощаться с Билли Херндоном и со ставшим таким привычным офисом. Разобравшись с накопившимися бумагами, обсудив с партнёром незавершённые дела, Авраам возлёг на свой любимый старый диван (ноги по привычке положил на приставленный стул) и некоторое время молчал, уставившись в потолок.

— Билли, сколько лет мы вместе?

— Лет шестнадцать.

— И за всё это время ни разу не поругались, не так ли?

— Выходит, что ни разу.

Перед уходом Линкольн собрал связку нужных ему книг и бумаг и попросил Херндона не снимать висящую у входа состаренную временем табличку «Линкольн и Херндон»: «Пусть наши клиенты знают, что выборы президента не повлияли на нашу фирму. Если я буду жив, я когда-нибудь вернусь сюда и мы продолжим свою практику, как прежде»^{385}.

В вокзальном зале ожидания Линкольн провёл почти полчаса, пожимая руки всем желающим попрощаться с ним лично. На путях уже пыхтел, пуская пары, паровоз, «запряжённый» в состав из трёх вагонов — персональный поезд будущего президента. Вокруг собралась толпа провожающих.

Никто не расходился, хотя утро 11 февраля 1861 года было сырым и хмурым.

Линкольн поднялся на заднюю площадку последнего вагона, словно на трибуну, снял шляпу — и тут же, несмотря на дождь, сняли свои шляпы сотни людей вокруг. Вместо обычного «сограждане» Авраам начал с обращения «Друзья мои!»:

«Друзья мои! Невозможно передать, с каким грустным чувством я расстаюсь с вами. Этому городу, доброте его жителей я обязан всем. Здесь я прожил четверть века, здесь из молодого человека стал пожилым. Здесь родились мои дети, здесь один из них похоронен. Теперь я уезжаю. Не знаю, когда вернусь, да и вернусь ли. Передо мной стоит задача более великая, чем та, что когда-то стояла перед Вашингтоном. Без помощи Всевышнего, который когда-то помогал ему, я не добьюсь успеха. Но с Его помощью я не смогу проиграть. Вверяя себя тому, кто будет со мной и останется с вами, кто будет повсюду на стороне Добра, будем верить в то, что всё будет хорошо. Его заботам вверяю вас, как и вы, надеюсь, вверяете меня в своих молитвах, и от всей души прощаюсь с вами»^{386}.

В ответ раздалось: «Мы будем, мы будем молиться!» Под дождём можно было не прятать слёз.

Редактор местного журнала вспоминал: «Мы знали мистера Линкольна много лет, мы слышали его выступления сотни раз, по самым разным поводам, но никогда не видели его столь глубоко взволнованным. Никогда ещё он не обращался к нам с такими простыми и проникновенными словами, столь уместными и для оратора, и для места, и для случая. Когда он начал говорить, пошёл сильный дождь, но, несмотря на это, все шляпы остались снятыми и все слушатели продолжали тянуться вперёд, чтобы лучше уловить последние слова покидающего нас лидера. Когда он строго и прочувствованно сказал, что с Божьей помощью он не сможет проиграть, мы не смогли удержаться от аплодисментов»^{387}.

Потом поезд медленно тронулся, и мистер Линкольн покинул Спрингфилд, Иллинойс, Запад…