Авраам Линкольн

ВОЙНА ДИЛЕТАНТОВ

«Вперёд, на Ричмонд! Вперёд, на Ричмонд!» — день за днём на протяжении двух недель кричали заголовки газеты Хораса Грили «Нью-Йорк трибюн».

И внешняя, и внутренняя политика требовала как можно скорее продемонстрировать твёрдость, решительность, силу федерального правительства. Группа нетерпеливых конгрессменов (в том числе Трамбл) даже внесла законопроект о немедленном наступлении на столицу Конфедерации. Военные не хотели торопиться, и у них были веские доводы. Мало только собрать большую армию, её нужно где-то поселить, обмундировать и вооружить. Нужно подготовить и грамотно расставить офицеров, которые будут учить бывших фермеров и мастеровых ходить строем, быстро и без суеты маневрировать, строиться и перестраиваться в боевые порядки, заряжать, целиться, стрелять и при этом попадать. Нужно наладить снабжение и подвоз продовольствия… На всё это требовались месяцы непрерывной работы, а тут Монтгомери Блэр объявил генералу Скотту, что может добраться до Ричмонда с десятью тысячами людей, вооружённых палками. «Конечно, можете, — незлобиво отвечал Скотт, — в качестве военнопленных…»^{474}

У Скотта был свой неспешный план победы, прозванный журналистами «Анаконда»: к ноябрю подготовить войска и флот, весной следующего года начать наступление и взять под вооружённый контроль всю Миссисипи до самого Нового Орлеана, одновременно заблокировать все морские порты Конфедерации и через год победить «удушающим приёмом». Но целый год… Такой срок почти всем казался утомительно долгим.

Линкольну гораздо больше нравился план другого военного специалиста, Ирвина Макдауэлла. Этот командующий войсками, сосредоточенными вокруг Вашингтона («Армией Северо-Восточной Вирджинии»), предложил и подкрепил своим авторитетом как раз то, чего хотели больше всего: решительное наступление на те войска конфедератов, которые угрожали Вашингтону и одновременно прикрывали дорогу на Ричмонд. Целью наступления должен был стать захват важной узловой железнодорожной станции Манассас. Однако и Макдауэлл считал, что наступление нужно готовить и готовить.

Противоречие между политиками и военными пришлось решать на расширенном заседании Кабинета. 29 июня в Белом доме у огромной карты собрались министры и генералы, чтобы понять друг друга. Макдауэлл показал, как будет наступать, но попытался объяснить, что войска для этого ещё не готовы. «Они пока зелены», — говорил Макдауэлл, а Линкольн, казалось бы, логично отвечал: «Наши войска зелены, но и их тоже зелены, так что они стоят друг друга». Скотт пытался отстаивать свою «Анаконду», указывая, что план Макдауэлла чрезмерно «академичен» и не защищён от возможных непредвиденных обстоятельств. Однако когда карты были свёрнуты и генералы ушли, президент объявил о своём окончательном решении: наступать «по Макдауэллу», но как можно скорее, пока не закончился срок службы призванных на 90 дней ополченцев. Скорый и очевидный военный успех был политически необходим, к тому же Линкольн верил в быструю победу. Наступление было намечено на вторую неделю июля, когда соберётся и втянется в работу жаждущий видимых успехов Конгресс. Макдауэлл оттягивал сроки сколько мог: работа машины военного снабжения действительно пока не наладилась, не хватало даже мулов и лошадей для обозов.

Только в воскресное утро 21 июля, когда Линкольн по традиции отправился в церковь, армия генерала Макдауэлла атаковала позиции мятежников за речушкой Булл Ран, в 25 милях к юго-западу от Вашингтона.

Генерал нанёс быстрый и неожиданный «хук справа» и к полудню заставил левый фланг конфедератов отступить и повернуться на 90 градусов. К тому времени, когда президент пришёл за свежими новостями прямо в тесный телеграфный офис военного министерства, федеральные войска атаковали уже новые оборонительные позиции южан. Впрочем, из телеграмм, приходивших в Вашингтон каждые 15 минут, ход боя был совершенно неясен. Телеграфист сидел в трёх-четырёх милях от поля сражения и передавал всё, что привозили курьеры: «Идёт интенсивный бой»; «слышны выстрелы артиллерии и частые ружейные залпы»; «ружейная стрельба стала интенсивнее и сместилась левее». Нетерпеливый Линкольн отправился с загадочными телеграммами прямо к генералу Скотту и оторвал его от послеобеденного сна. «Всё будет в порядке!» — уверил президента главнокомандующий, всем своим видом показывая, что едва гость уйдёт, он вернётся к прерванному занятию. Уверения старого генерала нашли подтверждение в новых телеграммах: «Судя по всему, наши войска как минимум удерживают свои позиции»^{475}. К половине шестого вечера Линкольн устал ждать ясных результатов, велел подать коляску, усадил в неё Вилли, Тада и отправился на привычную прогулку до военной верфи и обратно.

Едва он уехал, в Белый дом примчался госсекретарь Сьюард с бледным осунувшимся лицом. Он бросился к секретарям Линкольна:

— Где президент?

— На прогулке.

— Знаете последние новости?

Николаи начал читать старые туманные сообщения, но Сьюард торопливо сказал:

— Только никому не говорите! Сражение проиграно, Макдауэлл отступает и призывает генерала Скотта спасать столицу. Немедленно найдите президента, и пусть он как можно скорее прибудет к главнокомандующему.

Через полчаса Линкольн был у Скотта и читал неутешительные телеграммы от Макдауэлла: «Спасайте Вашингтон и остатки армии. Я не в состоянии организовать отступающие части»^{476}. Старый приятель Линкольна ещё по «Длинной девятке» Роберт Уилсон вспоминал, что в тот вечер он единственный раз слышал, как Авраам ругается (на вопрос, каковы новости, тот шепнул Уилсону: «Чертовски плохие»)^{477}.

В ночной тьме на город хлынули потоки ливня. Стали возвращаться очевидцы поражения. Линкольн принимал их у себя — спать он не мог, иногда успевал вздремнуть на диване в своём кабинете и снова поднимался навстречу очередному сенатору или конгрессмену. Можно представить себе подавленное состояние визитёров: утром они, как и сотни других жителей Вашингтона, отправились к месту сражения, чтобы наблюдать за боем как за развлекательным зрелищем. Кареты, приличная публика, нарядные дамы с театральными биноклями, чернокожие слуги, корзинки для пикника — ни дать ни взять воскресная прогулка на природу. И через восемь часов всё это общество спасалось бегством, перемешавшись с солдатами разных полков, побросавшими ранцы, шинели, а иногда и тяжёлые десятифунтовые ружья…

План Макдауэлла оказался хорош только на бумаге. Выяснилось, что «зелёные» бойцы гораздо лучше стоят и обороняются, чем маневрируют и наступают. Выяснилось, что дослуживающие последние дни «девяностодневные добровольцы» не хотят погибать накануне демобилизации, что цветастые опереточные мундиры красавцев-зуавов — прекрасная мишень. Выяснилось, что Макдауэлл не рассчитал, что противник сможет осуществить (впервые в истории) массовую и быструю переброску подкреплений по железной дороге: их контрудар и помог решить исход битвы в пользу южан.

В ту же ночь главнокомандующий Скотт потребовал, чтобы миссис Линкольн и её мальчики поскорее отправились на Север, подальше от опасности, надвигавшейся на столицу.

— Ты едешь с нами? — спросила Мэри мужа.

— Как я могу в такую минуту!

— Тогда и я не могу покинуть тебя в такую минуту!

И семейство осталось в напрягшейся от ожидания столице^{478}.

К счастью, мятежники не захватили Вашингтон и даже не предприняли никаких попыток это сделать. По признанию их генералов, войска победителей были сильно измучены боем и находились в неменьшем расстройстве, чем войска побеждённых. Главным итогом сражения стал моральный подъём в Конфедерации и моральный упадок в Союзе.

Хорас Грили, по-журналистски неудержимо переменчивый в своих эмоциях, уже не звал на Ричмонд. Он пережил сильнейший шок. «Седьмой подряд бессонной ночью» после «страшного поражения» он разразился паническим письмом Линкольну, в котором признавался, насколько разочаровался в президенте и в возможности победы… Грили писал об охватившем «всех» «жгучем и чёрном отчаянии», вопрошал: «Не лучше ли будет для страны и для всего человечества заключить с мятежниками мир, и на их условиях, пока не стало хуже?»^{479}

Линкольн в те же семь дней после Булл Рана вёл себя по-другому. Он объехал войска и убедился, что солдаты устали, расстроены, но не сломлены. Войска же убедились, что не сломлен их президент. Позже Уолт Уитмен напишет: «Линкольн мог бы остаться в памяти будущих поколений хотя бы только тем, что вынес всю тяжесть того мучительного, горче желчи, дня, прошёл через него, не сломавшись, и, выбравшись, смог вывести и весь Союз»^{480}.

Одним из главных выводов из поражения стал тот, что девяностодневной войны не получится и нужно готовиться к длительному противоборству. Конкретным ответом на провал прежнего плана стал новый, изложенный в написанном Линкольном уже 23 июля «Меморандуме о ведении войны»: решительнее проводить план блокады побережья; интенсифицировать обучение войск; контролировать Балтимор «заботливой, но твёрдой рукой»; усилить войска в Восточной Вирджинии; как можно скорее подготовиться к ведению боевых действий на Западе, особенно в Миссури; в окрестностях Вашингтона поскорее отпустить домой всех призывавшихся на 90 дней и переформировать остальные части; сюда же перебросить новые формирования. Через четыре дня «Меморандум» был дополнен требованием занять злосчастную узловую станцию Манассас и начать наступление на Западе: в Теннесси и вдоль Миссисипи^{481}.

Для осуществления нового плана президент подписал билль о призыве в армию — теперь на три года — полумиллиона добровольцев. Новым командующим главной ударной армией Вашингтона, армией «Потомак», он назначил 34-летнего генерала Джорджа Макклеллана, добившегося тем летом хотя и скромных, но очевидных успехов в Западной Вирджинии. Это был профессиональный военный, один из лучших в своём выпуске в Военной академии в Вест-Пойнте, герой мексиканской войны, наблюдатель Крымской кампании, автор учебника по тактике. Невысокий, энергичный и самолюбивый Макклеллан был поклонником Наполеона. Он любил позировать для фотографий в «наполеоновской» позе — с правой рукой, заложенной за лацкан мундира.

Двадцать шестого июля новый командующий писал жене из Вашингтона: «Я оказался здесь в новой и непривычной позиции: президент, Кабинет, генерал Скотт — все полагаются на меня, и по какому-то странному волшебству я оказался прямо солью земли. Я почти уверен, что добейся я теперь хотя бы небольшого успеха — стану диктатором или кем захочу; благо я не хочу и не буду диктатором: достойное восхищения самоотречение!»^{482}

Макклеллан излучал уверенность, которая передавалась войскам. Более того, он оказался блестящим и неутомимым организатором (проводил в седле по 12 часов в день, а потом мог работать в офисе до трёх утра). Результаты трудов нового командующего стали заметны очень скоро: моральный дух армии восстановился, наладилась дисциплина, исчезли слоняющиеся по улицам солдаты-одиночки, опустели прежде переполненные армейскими пивные и бары. Обучение неопытных новобранцев и младших офицеров было приведено в систему. Один из солдат писал домой в Пенсильванию: «Утро начинается со строевой подготовки, затем опять строевая, потом снова строевая. После этого строевая, строевая и немного строевой. После этого строевая и, наконец, строевая. Между ними мы занимаемся строевой подготовкой и иногда ненадолго прерываемся на приём пищи и поверку»^{483}.

А Линкольн, обжёгшись на недавнем нетерпеливом наступлении, внял призывам нового генерала «не спешить», «подготовиться» и только потом покончить с мятежниками мощным и решительным ударом. Президент решил максимально полагаться на профессиональные навыки военных специалистов.

Стоически пережил поражение и Конгресс (он тоже понёс потери у Булл Рана: конгрессмена Альфреда Или любопытство завело так далеко, что он попал в плен и чуть не был пристрелен разъярённым офицером конфедератов: «Все беды из-за вас, политиков!»). На другой день после битвы высший законодательный орган страны принял решительную резолюцию (так называемую резолюцию Криттендена — Джонсона), в которой не было никаких намерений признавать мятежников. Конгресс объявлял, что цель войны — «защитить верховенство Конституции и сохранить Союз, не задевая достоинства и прав нескольких мятежных штатов», и повторял, что у правительства нет намерений подчинить или завоевать эти штаты, что оно не собирается нарушать права их жителей и вмешиваться в устоявшиеся «самобытные институты».

Однако в те же дни в Конгрессе обсудили, а потом приняли (с несколькими поправками) «Первый конфискационный акт», по которому военные имели право отбирать и освобождать рабов, используемых Конфедерацией для военных целей. Линкольн утвердил этот закон 6 августа, и война за сохранение Союза «как он был» начала постепенно, сначала довольно медленно, становиться войной за Союз, «каким он может стать», за ликвидацию глубинной причины конфликта Севера и Юга — рабовладения.

Ещё в день поражения при Булл Ране к Линкольну дважды приходил один из «якобинцев», сенатор Чарлз Самнер, всем своим видом демонстрируя, что намеревается сказать нечто важное. Через два дня он решился объявить президенту, что хочет дать важную рекомендацию относительно методов ведения войны. Линкольн ответил, что и сам занят этим вопросом и придумал кое-что новое… «Вы собираетесь выступить против рабства?!» — восхищённо воскликнул Самнер, но Линкольн… смутился: «Нет, сейчас я думал не об этом»… Президент напомнил, что они уже обсуждали этот вопрос и Самнер согласился поддержать именно осторожный курс. Пришлось уже Самнеру смущаться и просить прощения. Сенатор уверил, что и сейчас одобряет этот курс, но теперь настал подходящий момент ударить по рабовладению во всей стране. Он долго приводил доводы, но на немедленные действия Линкольн не соглашался. (В декабре президент скажет: «Мистер Самнер! Вся разница между нашими мнениями по этому вопросу только в том, что вы забегаете вперёд: может, на месяц, может, на шесть недель»^{484}.)

Президент понимал, что нетерпение радикалов может дорого обойтись в шаткой ситуации борьбы за пограничные штаты. Ему приходилось вести тонкую игру, основанную на убеждённости рабовладельцев, что их рабы — такая же собственность, как скот или рабочий инструмент; в результате этой политической игры и был принят акт о конфискации «имущества» мятежников, в том числе и рабов. Вся страна повторяла удачно брошенное словцо «трофеи». Оно возникло после того, как в конце мая трое рабов из Вирджинии бежали с фортификационных работ в твердыню Союза, форт Монро. Когда их владелец, офицер Конфедерации, явился под белым флагом и потребовал вернуть свою собственность согласно довоенному закону о возврате беглых рабов, генерал Батлер ответил: «Это трофеи»^{485} — и отправил беглецов на строительство своих укреплений. Через неделю число перебежчиков достигло сотни, в июле — тысячи, с осени им стали платить за работу и организовали первые школы. С тех пор повсюду, от Вирджинии до Теннесси, пробиравшиеся к расположению войск Союза беглые рабы кричали передовым постам: «Мы — трофеи!»

Но одно дело конфискованная «собственность» мятежников, используемая для ведения войны, и совсем другое — полная отмена рабовладения. Не дожидаясь правительственных мер, первый приступ к этому решительному повороту сделал командующий войсками Союза на Западе, кандидат в президенты от республиканцев в 1856 году, а ныне «политический генерал» Джон Фримонт. Бремя военного лидерства свалилось на него после того, как храбрый генерал Лайон погиб в первом же сражении за Миссури. Не уступая Лайону в личной храбрости, Фримонт явно уступал ему в военном и организаторском талантах. Он постепенно стал терять контроль над штатом, более того, настроил против себя значительную часть своего окружения, даже изначально благоволивших ему Блэров. Тогда генерал решил «закрутить гайки» и выпустил грозную прокламацию, где среди прочего объявлял о введении во всём штате законов военного времени, по которым пойманные с оружием в руках гражданские лица будут осуждены и расстреляны, а главное — что рабы всех врагов Соединённых Штатов в Миссури получают полную и окончательную свободу.

«Лучше несколько Булл Ранов, чем дурацкий акт этого воинственного попугая», — писал Линкольну потрясённый экспромтом «Следопыта» Джошуа Спид, объясняя: «Эта глупая прокламация окончательно сокрушает сторонников республиканцев в нашем штате. С таким же успехом можно наброситься на свободу вероисповедания или на право родителей учить своих детей читать и писать». О том же предупреждал Роберт Андерсон, возглавлявший военный округ Кентукки: «Если прокламацию немедленно не аннулировать, Кентукки будет потерян для Союза». Он же сообщил, что целая рота солдат-добровольцев, едва узнав о прокламации, побросала оружие и разошлась^{486}.

Линкольн не хотел портить отношения с видным республиканским деятелем и поначалу обратился к нему с «советом»: не поднимая шума, сделать формулировки более умеренными, то есть привести их в соответствие с только что принятым конфискационным законом (конфискуются не все рабы южан, а только захваченные при использовании в военных целях). Иначе Север начнёт массово терять союзников как среди лояльных граждан пограничных штатов, так и среди тех демократов, которые выступают за Союз, но не являются противниками рабовладения. Более того, «расстрельный закон» как излишняя жестокость по отношению к населению штата вызовет ответное ожесточение, поэтому президент просил никого не казнить без его санкции (и так один из вожаков партизан уже объявил, что за каждого расстрелянного согласно указу Фримонта будет нещадно «вешать, потрошить и четвертовать» сторонников Линкольна)^{487}.

Гордый Фримонт ответил не сразу, а в ответе объявил, что не собирается менять в своей прокламации ни слова, ибо считает её столь же важной для достижения общего успеха, сколь и победу в сражении. Если же президент настаивает, то пусть не «советует», а берёт на себя ответственность и официально во всеуслышание отдаёт приказ. Послание Линкольну повезла супруга Фримонта Джесси, обаятельная и умная дочь некогда известного и влиятельного сенатора Бентона, уже получившая прозвание «генерал Джесси». Миссис Фримонт явилась в Белый дом запылённая, после двухдневной тряски в душных прокуренных вагонах, не успев ни принять ванну, ни переменить одежду. Президент согласился на встречу немедленно, несмотря на поздний вечер. Однако откровенного обмена мнениями не получилось. Историк Джеймс Макферсон считает: «Джесси Фримонт уязвила президента намёками на интеллектуальное превосходство и больший авторитет её мужа, нанеся тем самым делу Фримонта значительный ущерб». Линкольн сдерживался изо всех сил, стараясь, чтобы энергичный натиск Джесси не обернулся скандалом^{488}. В прошедшие годы храбрая супруга многое сделала для продвижения мужа, но на этот раз ничего не добилась. На следующий день Фримонту был отправлен курьером чёткий приказ: привести свою прокламацию в соответствие с законом Конгресса от 6 августа. Копия приказа была передана для публикации в прессе.

Огласка конфликта вызвала вздох облегчения в пограничных штатах, но погасила вспыхнувшую было радость радикальных сторонников отмены рабовладения. На Линкольна посыпались обвинения — не все могли понять, как трудно президенту проводить грань между возможным и желаемым. Негодовали старые друзья, в том числе Херндон в Спрингфилде.

В письме соратнику ещё по партии вигов Орвилу Браунингу Линкольн ещё раз объяснил причины своего решения: главная ошибка Фримонта — самовольный выход за рамки Конституции. Генерал мог действовать в пределах военного законодательства, но был не вправе вмешиваться в политический процесс. Военная необходимость даёт командующему полномочия использовать чужую частную собственность (например, занимать фермерские земли под военный лагерь или для строительства укреплений), но только временно. Изменять статус чужой собственности, в том числе рабов, никакой военачальник права не имеет — это дело законодательных органов, а не прокламаций, иначе генерал вводит на своей территории диктатуру, при которой ничто не может помешать ему править по собственному желанию, конфисковывать земли, рабов и другую собственность лояльных граждан. Тот факт, что не правительство, а диктатор хочет изменить статус собственности простой прокламацией, вовсе не укрепляет существующую систему правления, а, напротив, разрушает её.

К этим общим рассуждениям Линкольн добавил объяснение конкретной сложившейся в пограничных штатах ситуации, при которой объявление об освобождении рабов означает почти гарантированную потерю пока ещё союзных Кентукки, Миссури, Мэриленда и поражение в главном деле сохранения Союза^{489}. В частном же разговоре с одним из сторонников Фримонта Линкольн заметил по поводу освобождения рабов: «Мы должны подождать с этим до тех пор, пока все остальные средства [сохранить Союз] не будут исчерпаны»^{490}.

А между тем Фримонт не только не мог справиться с натиском конфедератов, но и вступил в открытый конфликт с политическими лидерами штата Миссури. Раздор с Блэрами дошёл до того, что Фримонт закрыл поддерживавшую линию Блэров газету и арестовал младшего брата генерального почтмейстера, полковника Фрэнка Блэра, «за тайные и бесчестные попытки подорвать мой авторитет в глазах правительства»^{491} (дескать, Фрэнк использовал семейные связи, чтобы через голову Фримонта отправлять президенту частные письма, в которых компрометировал своего начальника). Только благодаря давлению из Вашингтона Фрэнка отпустили, причём тот поначалу не соглашался выходить из-под ареста до суда, надеясь, что в ходе судебного разбирательства будет доказана, мягко говоря, неправота Фримонта^{492}.

Однако Линкольн устроил разбирательство другого рода. Он отправил в Сент-Луис, где была штаб-квартира Фримонта, серьёзную правительственную комиссию во главе с военным министром Кэмероном, подстраховав её командировкой своего доверенного лица Николаи. Письма Николаи отражают сложившееся у посланцев мнение о Фримонте. В докладе президенту его секретарь сдержан: «Общее мнение таково: он совершенно не справился со своими обязанностями и должен быть смещён; любая замена будет к лучшему». В дружеском письме Хэю Николаи более откровенен: «Фримонт доигрался. Этот ч[ёрто]в дурак загубил блистательный шанс обессмертить своё имя, предоставленный человеку со скромным опытом»^{493}.

В конце концов Фримонт был смещён, став в глазах радикальных противников рабства и некоторых своих поклонников «мучеником идеи» (на основании его прокламации даже успели освободить двоих рабов^{494}). Но Линкольн сумел склонить общественное мнение на свою сторону. Через редакторов центральных газет, в том числе Хораса Грили, он упорно разъяснял, что сместил «Следопыта» не за прокламацию, не за попытку освободить рабов, а за неумение ужиться со сторонниками Союза в Миссури, за отсутствие военного таланта, за то, что эти качества ставили всё дело под угрозу. Правота президента стала очевидной в следующем году, когда Фримонт попробовал свои силы на менее ответственном посту командующего в горном департаменте Вирджинии. Там он испытал очередной приступ своеволия и сильно поспособствовал очередному поражению сил Союза в долине Шенандоа. В конце концов летом 1862 года Фримонт подал в отставку и занялся прибыльным бизнесом в железнодорожном строительстве.

Но если бы все проблемы состояли только в действиях Фримонта! Мы имеем возможность заглянуть в один из многих конфиденциальных меморандумов, составленных секретарём Николаи по итогам рабочих встреч с президентом:

«2 октября 1861 года. Разговор с президентом.

Политика

Фримонт на грани неповиновения.

[Министр финансов] Чейз в отчаянии.

[Военный министр] Кэмерон крайне невежествен и не обращает внимания на то, что происходит, — и вероятный итог этого (скорее всего имеются в виду планы сместить Кэмерона с поста. — Д. О.).

Кэмерон:

Самовлюблён и проявляет открытое неуважение к президенту.

Приносит стране вред.

Не в состоянии ни разрабатывать и обсуждать общие планы, ни организовывать их исполнение в деталях.

Финансы

Кредиты отправлены в Сент-Луис в Цинциннати в Спрингфилд.

Перерасход средств на сегодня, 2 октября 1861 года — 12 000 000.

Чейз говорит, что новый заём будет израсходован за 11 дней.

Непомерные требования оставить до Конгресса.

Война

Мятежники вторглись в Кентукки.

Пытаются захватить контроль над Миссури.

Октябрь уже наступил, но вместо наступления вниз по Миссисипи армия Запада, вероятно, сможет только оборонять Сент-Луис.

Доводы Чейза, Бейтса, Блэров, Томаса (генерал-адъютанта, направленного инспектировать Запад. — Д. О.) в пользу того, что на Западе и армия, и финансы — всё в безнадёжном расстройстве»^{495}.

Однако все непростые хлопоты из-за командующего и обстановки на Западе можно было бы пережить куда легче, если бы не неожиданно возникшие проблемы с командующим на Востоке. Ещё в разгар лета, 2 августа, Макклеллан обещал правительству, что решит исход войны одним мощным ударом, для которого нужно собрать и подготовить двухсоттысячную армию с шестью сотнями орудий, инженерным и понтонным парками, хорошо организованным транспортом при полной поддержке флота. Тогда можно будет обезопасить Вашингтон и Балтимор и при этом начать наступление на Ричмонд, а также вниз по Миссисипи и в Северный Техас. По мнению генерала, в этом случае «борьба будет недолгой, хотя и отчаянной». Он просил Линкольна и правительство только подождать, когда армия будет готова.

— Только не позволяйте меня подгонять!

Линкольн обещал:

— Уверяю, вы всё будете решать сами.

Армия получила имя «Потомак» и стала неуклонно расти: «в наследство» от Макдауэлла Макклеллану осталась 51 тысяча человек, к середине сентября генерал имел уже 122 тысячи, ещё через месяц — 133 тысячи, к 1 декабря — 170 тысяч, к концу года — 192 тысячи. Частью рутинной работы президента стало присутствие на многочисленных парадах и смотрах, благо он хорошо держался в седле и производил этим благоприятное впечатление на войска. Иногда он отправлялся на смотры в компании с Мэри и мальчиками и тогда ехал в открытой коляске.

«Армия „Потомак“ — это моя армия, поскольку я её создал», — гордо заявлял Макклеллан. «Ты не представляешь, — писал он жене, — как сияют солдаты, когда я проезжаю мимо строя, как блестят их глаза! Ты бы слышала, каким криком они меня приветствуют!.. Не думаю, что это нравится президенту». Очевидцы действительно отмечали любовь солдат к своему «маленькому Маку». «Вокруг него действительно что-то вроде ауры успеха», — писал один; другой добавлял: «Войска приветствуют его с таким же энтузиазмом, с каким французские солдаты некогда приветствовали Наполеона»^{496}.

Для полного сходства с «маленьким капралом» «маленькому Маку» не хватало только решительных побед. Но он готовился к ним, пытаясь учесть все возможные сложности. Готовился настолько тщательно, что постоянно перестраховывался. В августе он не мог наступать, потому что намеревался отражать казавшееся неизбежным нападение мятежников на Вашингтон и удивлялся, почему те медлят. В сентябре рапортовал, что неприятель сосредоточил против него заметно превосходящие силы^{497}. Это была двойная ошибка: военной разведки (к сожалению, возглавивший её Алан Пинкертон оказался столь же неопытен в сборе и интерпретации разведывательной информации, сколь был хорош в области конспирации и сыска) и самого командующего как аналитика (он считал, что сведения о слабости противника — намеренная дезинформация^{498}). Макклеллан видел то, что хотел видеть, и пытался убедить окружающих, что нужно ещё готовиться и готовиться… В октябре он рапортовал, что будет готов наступать не позднее 25 ноября^{499}…

Восхищение общества «маленьким Маком» постепенно стало переходить в недовольный ропот, а из недели в неделю, из месяца в месяц повторявшееся газетное клише «На Потомаке всё спокойно» сначала надоело публике, потом стало её раздражать и, наконец, превратилось в предмет иронии и насмешек.

Пиком общего недовольства медлительностью вооружённых сил стало 21 октября. В тот день состоялось первое после Булл Рана серьёзное столкновение с противником. В 34 милях от Вашингтона, выше по течению Потомака, у Боллс-Блаффа, федеральные войска попытались переправиться и атаковать мятежников. Неожиданного нападения не получилось — конфедераты успели организовать оборону, а затем контратаковали и буквально сбросили нападавших обратно в реку. Потери федералов были всемеро больше, чем у противника. «Казалось, вокруг голов плывущих солдат вода кипит от пуль», — вспоминал очевидец. На следующий день у мостов Вашингтона вылавливали принесённые Потомаком трупы…

Для Линкольна это поражение обернулось личной трагедией: в бою погиб его давний близкий друг, сенатор от Орегона полковник Эдвард (Нед) Бейкер, тот самый, что в день инаугурации торжественно представил публике нового президента. Воскресным днём накануне боя Авраам и Нед сидели на лужайке у Белого дома, наслаждались сухой и ясной погодой, разговаривали о том о сём, возможно, вспоминали давние иллинойсские баталии за место в Конгрессе США с их слоганом «Честно соблюдать очередь»; неподалёку бегал Вилли, шурша разноцветной палой листвой. Мэри вышла проводить Неда с букетиком осенних цветов. «Какие они красивые! — воскликнул Бейкер. — Будете вспоминать обо мне — вспоминайте и об этих цветах». На прощание полковник поднял десятилетнего Вилли на руки и поцеловал его…

На следующий день Авраам вспоминал, что ещё в июне Бейкер предсказал свою «геройскую смерть» на войне. Удар от этого сбывшегося предчувствия был таким сильным, что президент не прятал слёз и отменил на день все визиты и приёмы. А Вилли был настолько потрясён, что написал первые стихи, прочувствованные, хотя и по-детски наивные:

Макклеллан отвёл от себя все обвинения в поражении, свалив вину на непосредственного командира, генерала Стоуна, а тот — на погибшего Бейкера. Но поражение «подготовленных» войск оставалось поражением, и разгневанные сенаторы-республиканцы потребовали от Макклеллана объяснений.

Генерал оправдывался, что ему «мешает» престарелый Скотт с его «ревностью», даже «смертельной враждой». Скотт давно чувствовал неприязнь Макклеллана и даже подавал в отставку, но Линкольн его не отпустил. Теперь же президент дал понять, что отставка главнокомандующего будет принята, причём на самых почётных условиях, с сохранением жалованья и прочих привилегий. 1 ноября 1861 года прошение Скотта об увольнении было получено, и тут же весь Кабинет во главе с президентом отправился домой к командующему для проведения торжественной церемонии отставки. Генерал принял делегацию в полной парадной форме, но лёжа на диване — сил у него было немного. Вскоре Скотт покинет Вашингтон, но останется советником президента. Он ещё будет писать мемуары и даже переживёт Линкольна…

Макклеллан встретил объявление о своём назначении словами: «Какое облегчение! Словно несколько тонн груза свалилось с моих плеч!» — и воспарил так, что начал воспринимать себя поднявшимся над всеми «спасителем Отечества». «Я призван! — восторженно сообщал он жене в день назначения. — Вся моя прежняя жизнь невольно вела к этому великому финалу»^{500}. В ночь после назначения влюблённые в Макклеллана войска устроили в Вашингтоне шумную демонстрацию с факелами и фейерверками. Новый командующий кланялся толпам с балкона своего дома, но никаких программных речей не произносил.

Самоуверенность генерала переросла в чувство собственной исключительности. Вокруг, казалось ему, толпились и только мешали «жалкие политики» и «слабоумная администрация»: «типичный павиан» (он же «в натуре горилла») Линкольн, «назойливый приставучий несмышлёный щенок» Сьюард, «болтливая старуха» Уэллс, «старый дурак» Бейтс, «плут» Кэмерон^{501}.

За словами следовали поступки. Когда 13 ноября президент Линкольн и госсекретарь Сьюард в сопровождении секретаря Хэя пришли в особняк Макклеллана, где располагалась его штаб-квартира, им было велено подождать в гостиной: генерал на свадьбе. Примерно через час Макклеллан вернулся, узнал, что его ждут высокопоставленные визитёры, прошёл мимо гостиной к себе, а ещё через полчаса спустился… слуга и объявил, что генерал «легли почивать». Линкольн сумел вытерпеть и такое («не время рассуждать об этикете и личной гордости»), разве что отказался ходить на совещания к Макклеллану и стал вызывать его к себе. Впрочем, порой Макклеллан мог позволить себе не приходить в Белый дом без объяснений. После одного такого случая (главнокомандующий не счёл нужным явиться на совещание с участием губернаторов) Линкольн вынужден был ответить на упрёки: «Я готов держать под уздцы коня Макклеллана, лишь бы он добился успеха!»

Однако президенту надоело оправдываться незнанием военной науки, и он прибегнул к испытанному приёму: углубился в книги по интересовавшей его теме. Из Библиотеки Конгресса ему стали носить литературу по военному делу, от учебника по военному искусству до справочника по военному праву^{502}.

Между тем миновал обещанный Макклелланом срок начала наступления — 25 ноября, и политики стали съезжаться в Вашингтон на очередную сессию Конгресса. К 1 декабря уставший ждать президент (и по Конституции Верховный главнокомандующий вооружёнными силами США) объявил, что не считает нужным отпускать армию на отдых на зимние квартиры, то есть прекращать активные действия до весны. Он отослал Макклеллану свой план скорейшего наступления на ключевой Манассас: успех должен был быть достигнут благодаря скоординированному удару армии, речного флота и десанта с тыла^{503}. Много позже выяснилось, что командующий войсками южан на этом участке, опытный генерал Джозеф Джонстон, больше всего опасался именно такого развития событий^{504}.

Президент Линкольн. Фото А. Гарднера. 8 ноября 1863 г.

Авраам Линкольн накануне первой инаугурации. Фото А. Гарднера. 24 февраля 1861 г.

Верховный судья Роджер Тони принимает клятву 16-го президента США

Первая леди Мэри Линкольн в бальном платье. Фото М. Брэди. 1861 г.

Современники считали символичным, что здание Капитолия в 1861 году находилось в процессе перестройки. 4 марта 1861 г.

Обстрел форта Самтер 12 апреля 1861 года стал началом Гражданской войны. Гравюра Дж. Перина. 1861 г.

«На Потомаке всё спокойно»: «странная война» на главном театре военных действий. Карикатура зимы 1861/62 г.

Президент Линкольн и генерал Макклеллан (четвёртый слева от Линкольна) в расположении армии «Потомак». Фото М. Гарднера. 3 октября 1862 г.

Битва при Антиетаме 17 сентября 1862 года стала самым кровопролитным однодневным сражением в американской истории. Хромолитография Л. Курца и А. Эллисона. 1888 г.

Президент Конфедеративных штатов Америки Джефферсон Дэвис. Фото М. Брэди. Не позднее 1861 г.

Главнокомандующий армией Конфедерации генерал Роберт Эдвард Ли с сыном (слева) и адъютантом. Фото М. Брэди. 16 апреля 1865 г.

Главнокомандующий армией Федерации генерал Улисс Симпсон Грант. Фото Э. Фоукса. Лето 1864 г.

Командующий войсками северян на Западном театре военных действий генерал Уильям Текумсе Шерман. Фото Дж. Барнара. Осень 1864 г.

Первое чтение президентом Линкольном «Прокламации об освобождении рабов». Слева направо: военный министр Эдвин Стэнтон, министр финансов Салмон Чейз, Авраам Линкольн, морской министр Гидеон Уэллс, министр внутренних дел Калеб Смит, госсекретарь Уильям Сьюард, генеральный почтмейстер Монтгомери Блэр, генеральный прокурор Эдвард Бейтс. Ф. Карпентер. 1864 г.

Вторая инаугурация Линкольна. Фото А. Гарднера. 4 марта 1865 г.

Публика наблюдает за инаугурацией президента. 4 марта 1865 г.

Конгресс США 31 января 1865 года в момент принятия отменяющей рабство 13-й поправки к Конституции. Рисунок из еженедельника «Харперс уикли». 18 февраля 1865 г.

Миротворцы. Военный совет на борту президентского парохода «Королева рек» 28 марта 1865 года. Слева направо: генерал У. Т. Шерман, генерал У. С. Грант, президент А. Линкольн, адмирал Д. Д. Портер. Дж. Хили. 1868 г.

Развалины Ричмонда после его взятия федеральными войсками. Фото 1865 г.

Авраам Линкольн с сыном Тадом. Фото А. Гарднера. 10 апреля 1865 г.

Линкольн в Ричмонде. Д. Картер. 1866 г.

Убийство Линкольна в театре Форда 14 апреля 1865 года. Литография. Между 1865 и 1870 гг.

Авраам Линкольн на смертном одре. Гравюра Н. Кариера и Дж. Айвза. 1865 г.

Траурная процессия на кладбище «Дубовая гряда» в Спрингфилде 4 мая 1865 года. Гравюра по рисунку Т. Хогана. 27 мая 1865 г.

«Да будет мир!» Капитуляция армии генерала Ли 9 апреля 1865 г. Ж. Феррис. 1920 г.

Мемориал Линкольна в Вашингтоне

Главнокомандующий рассматривал предложения президента больше недели, потом вернул с карандашными заметками, из которых было ясно, что план не годится, ибо при его осуществлении «враг встретит нас почти равными силами». Макклеллан сказал, что активно обдумывает другой план кампании, неожиданный «не только для врагов, но и для друзей». А ещё через несколько дней он заболел «тифоидной горячкой», по-нынешнему брюшным тифом, и до следующего года вообще ни с кем не общался и ничего не предпринимал.

Пошёл снег, армия стала строить бревенчатые хижины для долгой зимовки. При этом война съедала уже более миллиона долларов в день; ведущие банки прекратили обменивать бумажные деньги на золото; европейские кредиторы настолько взвинтили ставки по кредитам, что от их услуг пришлось отказаться… Нуждавшиеся в южном хлопке Англия и Франция были готовы признать Конфедерацию в качестве независимого государства. Премьер-министр Великобритании лорд Пальмерстон считал весьма желательным распад растущего заокеанского конкурента на несколько враждующих государств. Хуже того, в канун Рождества британцы были готовы использовать в качестве предлога для войны с США инцидент с захватом эмиссаров южан на борту английского корабля «Трент». Идею охотно поддержал император Франции Наполеон III. Инцидент еле удалось уладить.

Близился 1862 год, и не было видно даже «начала того конца, которым оканчивается начало».