Бич Божий

Византия, лето 968 года

Женский монастырь Святой Августины был сооружением старым. Стены его, толстые, шершавые, точно кожа слона, выглядели угрюмо. Ветер, прилетавший с Чёрного моря, беспрестанно сёк каменную кладку пылью и песком. Но с заветренной стороны, обращённой к северо-западу, где всего в нескольких верстах находился город Аркадиополь, камни были более гладкие, не такие истёртые, кое-где поросшие мхом. Низкие ворота могли пропустить лошадь и повозку, но не всадника только: ехавший верхом должен был пригнуться.

Над воротами, в башенке, помещался наблюдательный пункт. Там сидела привратница — старая худая монашка, с крупным горбатым носом, зорко следившая за движением по дороге. Но 12 июня, в день обычного славянского моления о дожде, духота и зной сделали своё дело: пожилая послушница, убаюканная жужжанием мух, осовевшая от жары, потерявшая бдительность, стала клевать носом всё ниже и ниже и в конце концов ткнулась бы им прямо в стол, на котором лежал Псалтырь, если бы не стук. Женщина открыла глаза, вздрогнула и увидела, что внизу, у ворот под башенкой, бьют копытами кони небольшого отряда незнакомых мужчин.

— Кирие елеисон! — прошептала она по-гречески, что по-русски значило: «Господи помилуй!» — и взволнованно стала дёргать верёвочки, по которым сигнал тревоги побежал в покои матери Евфимии, оживив серебряный колокольчик на конце подвешенного шнура. После этого, опять же по-гречески, крикнула мужчинам, привалившись к смотровому оконцу:

— Кто вы, миряне? Что вас привело к нашей скромной обители?

Смуглый юноша в серой одежде, тёмные курчавые волосы которого были убраны надетым на голову узким серебряным обручем-диадемой, поднял руку:

— Свет и благолепие вашим душам! С нами здесь Калокир — доблестный патрикий их императорских величеств. У него письмо к вашей настоятельнице.

Говорил он по-гречески с явным иноземным акцентом. А привратница рассудила: «Вероятно, болгарин. Или же мадьяр. Много их теперь служит императорам» — и ответила подобающим образом:

— Матери Евфимии будет сейчас доложено.

Между тем в наблюдательной башенке появилась сама игуменья. Чёрные одежды её шелестели по полу. Бледное лицо, нежный профиль и ум в глазах выдавали благородство происхождения.

— Передай, что приму только Калокира, — повелела она. — Без сопровождающих.

Выслушав привратницу, юноша сказал:

— Я телохранитель патрикия. Мы войдём вдвоём.

Евфимия помедлила. Но потом кивнула:

— Хорошо. Пусть заходят оба.

Калокир — двадцатипятилетий молодой человек, с рыжеватой бородкой, чуть прищуренными голубыми глазами и едва заметной улыбкой, постоянно игравшей в уголках его ярко-красных губ, — был одет изысканно и богато. Алый плащ с золотыми грифонами, кольца на руках, дорогие браслеты и застёжки-фибулы говорили о его достатке и пристрастии к роскоши. Бархатная шапочка, отдалённо напоминавшая современный берет, несколько игриво сидела, наползая на левое ухо. На груди горела золотая подвеска — солнце, украшенное рубинами, — знак патрикия.

По сравнению с Калокиром, юноша-охранник выглядел достаточно скромно: серый льняной кафтан с мелкой красной вышивкой по воротнику; красный кожаный пояс и довольно грубые остроносые сапоги. Только несколько драгоценных камушков было вправлено в лобный обруч. На ремне висел короткий меч — ножны, рукоятка сплошь отделаны элегантной зернью. Кольца тёмных непослушных волос обрамляли его лицо. Молодая щетинка пробивалась на подбородке. Карие глаза с длинными ресницами, сросшиеся брови дополняли портрет красивого юноши лет семнадцать-восемнадцать как будто.

Юркая монашка, суетясь и стараясь не смотреть на мужчин, приоткрыла дубовые ворота. Калокир и телохранитель оказались внутри. Взорам их предстал симпатичный внутренний дворик, утопающий в зелени: сочная трава, яблони в цвету, розы на затейливых клумбах. В центре дворика помещался небольшой водоём — в золотистой воде, сонно двигая плавниками, поедали корм зеркальные карпы.

— О, — сказан Калокир, — маленький Эдем за двойными стенами. Даже райские яблочки — в соответствии с Библией. Змея-искусителя только нет. Или, может, есть?

Не ответив ему, вёрткая монашка провела их но галерее. В глубине двора чёрным цветом выделялась часовня. Ставни келий были плотно закрыты. Ни души вокруг, ни шагов, ни шороха...

Евфимия вышла к гостям — строгая, холодная. Предложила сесть.

Стены комнаты были серыми, навевавшими грусть. Тусклая лампадка горела под образами. У окна — слюдяного, мутного — возвышался столик с раскрытым требником. Стулья для гостей, кресло для игуменьи были чёрного дерева.

— Я знавала одного Калокира, — тихим голосом произнесла Евфимия, — Калокира Дельфина. Лет пятнадцать тому назад, будучи в миру. И ему было лет пятнадцать... Видимо, не вас?

— Нет, — ответил с улыбкой патрикий, — вряд ли ваше преподобие могло меня видеть. Мой отец — протевон Феодосии из Херсонеса Таврического. Мне всего двадцать пять.

— О, тогда карьера ваша блестяща! Сделаться патрикием в эти годы...

— Да, на всё воля Господа. Умирающий император Константин, прозванный Багрянородным, — царство ему небесное! — ездил лечиться на тёплые воды Бруссы. Там же лечился и мой отец. Я сопровождал его. Император меня заметил и решил взять к себе во служение. А затем, окончив юридический факультет, я работал помощником в канцелярии Управления внешних сношений у Романа II.

— Значит, и Никифор Фока доверяет вам?

— Да, всецело. Но сегодня я привёз письмо вашему высокопреподобию от её величества императрицы Феофано.

— Вот как?! — вскинула брови взволнованная этим известием монахиня. — Милость её императорского величества безгранична. Наш монастырь Святой Августины — под её непосредственным покровительством...

— Что ж, не мудрено, — сказал Калокир, улыбаясь. — Ведь среди послушниц — первая дочка Феофано... от стратига Цимисхия...

— Ради Бога! — И напуганная игуменья подняла руки, умоляя патрикия замолчать.

— Ничего, ничего. Мой телохранитель, во-первых, посвящён в эту тайну, во-вторых, он умеет хранить секреты. Вот письмо. Я знаком с его содержанием. И без промедления выполню всё, что мне предписано.

Он отдал Евфимии скрученный в рулончик пергамент. Та взяла осторожно, развернула с благоговением и, слегка наклонившись к свету, стала читать послание. Под конец глаза её округлились, на щеках выступили пятна — розовые, нервные.

— Я прошу меня извинить, — пробубнила монахиня. — Мне необходимо покинуть вас на короткое время, — и, прижав письмо к высохшей груди, выскользнула из комнаты.

Юноша-охранник посмотрел на патрикия: что, опасность? Калокир же помотал головой: не волнуйся, всё идёт, как тому положено, мы играем безукоризненно.

В это время Евфимия извлекла из ниши в стене в смежной келье небольшой сундучок с ценными пергаментами. Покопавшись в нём и найдя нужный свиток, стала сравнивать подпись императрицы: Феофано... и Феофано... Вроде бы похоже... Да и след от печатки тот же... Или нет? Или не такой?

Несколько мгновений спустя строгая игуменья появилась перед гостями. Вид её был бесстрастен.

— Подлинность письма мною удостоверена, — заявила она. — Я распорядилась: сёстры помогут Анастасии побыстрее собраться. Да поможет вам Бог. Передайте её императорскому величеству, что обитель Святой Августины молится о её здоровье и о благоденствии всей императорской фамилии... — Осенив крестным знамением и того и другого, Евфимия покинула визитёров. Калокир и его охранник обменялись ироничными взглядами.

Не прошло и четверти часа, как открылась дверь и вошла монашка — худенькая и маленькая. Чёрные испуганные глаза её занимали половину лица. В тонких ручках с обгрызенными ногтями был зажат жалкий узелок. И на вид ей казалось не больше тринадцати.

— Мне велели... — еле слышно проговорила она, — мне сказали, что меня должны увезти... Я — сестра Анастасия...

«Господи, ребёнок ещё совсем, — удивился про себя Калокир. — Даже совестно отдавать её в лапы варваров».

Юноша-охранник также пребывал в каком-то оцепенении.

— Рад с вами познакомиться, ваша милость, — улыбнулся патрикий. Он шагнул ей навстречу и согнулся в нарочито подобострастном поклоне. — Надо ехать. Разрешите поднести ваши вещи? Я не вправе доверять эту ценность слугам...

Девочка смутилась:

— Что вы, что вы! Тут молитвенник и бельё, ничего такого. Я сама донесу.

По дороге к воротам бывшая послушница не смогла удержаться и начала выпытывать:

— Мы в Константинополь? А меня поселят во дворце Вуколеон или где? Как мне называть её императорское величество — мама, или нет? Или это будет звучать нескромно? Меня выдадут замуж? За кого? За какого-нибудь болгарского принца?

Калокир загадочно ухмылялся и отвечал:

— Ваша милость, потерпите ещё немного. Скоро всё узнаете. Я обязан хранить государственную тайну...

За воротами юноша-охранник усадил Анастасию на коня впереди себя. И проговорил:

— Я тебя держу. Можешь не бояться.

— Я и не боюсь, — фыркнула она. — Ты кто — болгарин? Произносишь слова нечисто.

— Нет, я русич.

— Русич — это кто? А, я знаю, это те, кто живут на севере, по течению Борисфена?

— Да, по-гречески — Борисфен, а по-русски — Днепр.

— Дн... пр... и не скажешь сразу! Как тебя зовут?

— Милонег.

— Милонег?.. Красиво.

Юноша пришпорил коня, и отряд вооружённых мужчин поскакал.

Но какое-то смутное сомнение всё-таки терзало игуменью. Походив взад-вперёд по келье, перечтя письмо от императрицы, Евфимия спустилась по галерее и опять зашла в смотровую башенку. Горбоносая монашка-привратница поклонилась при её появлении.

— Не заметила, сестра, а куда они поскакали? — обратилась настоятельница к чернице. — К югу, в Константинополь?

— Да, заметила, матушка, заметила. Поскакали они на север, в сторону Болгарии.

Лик игуменьи приобрёл восковой оттенок. «Обманули, — прошептала она, — девочку похитили... Я теперь погибла! Феофано меня казнит!..»