Бич Божий

Византия, осень 970 года

Монастырь на острове Проти был по-деревенски неприхотлив и скромен, больше напоминал крестьянское хозяйство, чем святую обитель. Деревянная церковка, деревянные кельи.

Рядом — хлев с коровами и овчарня с овцами, птичник с индюками, утками и курами. Добрые монашки — их в монастыре насчитывалось не больше пятидесяти — сами делали масло, творог, а на землях близ монастыря выращивали просо, овёс и овощи. В деревеньке поблизости покупали рыбу; соль, фрукты и пшеничную муку. Жизнь текла размеренно, благонравно: засветло вставали, истово молились и работали, как предписано Господом, в поте лица своего.

Появление опальной императрицы с детьми выбило монашек из колеи.

Настоятельница Лукерья уступила им свою келью, приказала выделить лучшие соломенные матрасы, лучшее домотканое полотно на постель и суконные одеяла (на дворе тогда стояла зима). Но такие привилегии не произвели на Феофано-старшую никакого впечатления. Женщина была убита случившимся, не воспринимала действительность, то и дело падала в обморок и рыдала, почти не переставая. Плакала и маленькая Анна, но негромко, сдержанно, как бы про себя, всхлипывая изредка и сморкаясь в розовый платок. Лучше других держалась Феофано-младшая: всех разглядывала презрительно, говорила сквозь зубы: «Ух, какая вонь! Как вы здесь живёте?»

Летом было не лучше, чем зимой: летними вечерами на огонь свечи налетали бабочки со всего острова, тарахтели крыльями, бились в потолок и стены; ночью кусали комары — злые и нахальные, как торговцы на константинопольском рынке. Больше остальных доставалось Анне: у неё заплывали укушенные глаза, нос и губы — всё лицо превращалось в маску. Феофано-младшая желчно над ней смеялась. Мылись в медном тазике ледяной водой из колодца. В общую уборную ходить отказались, пользовались горшком прямо у себя в келье. Настоятельница Лукерья разрешила им носить светскую одежду, но достаточно скромную. Церковь посещали исправно, пели хорошо, за животными не ухаживали и в сельскохозяйственных работах не участвовали никак.

Легче всех освоилась Анна. Несмотря на комаров, пчёл, ос и слепней, девочка спала хорошо, ела с аппетитом и дружила с собакой Эмкой, сторожившей ворота монастыря. А сестра Манефа научила принцессу вышивать крестом.

Феофано-младшая впала в своё обычное состояние неприятия окружающих: горделиво молчала, на вопросы отвечала невнятно, иногда огрызалась и обедала с отвращением. Говорила Анне: «Что ты гладишь эту шелудивую псину? У неё, наверное, блохи есть. Принесёшь заразу, все мы тут умрём от какой-нибудь гадости». Девушка могла проводить часы, сидя у окна своей кельи, глядя вдаль, в сторону Константинополя, и по-прежнему мечтая выйти замуж за германского принца.

А с приходом весны Феофано-старшая взяла себя в руки. Начала разгуливать по окрестностям (царственных особ никто не стерёг, полагая, что само положение острова служит надёжной гарантией от побега), заглянула в деревеньку поблизости и долго рассматривала рыбацкие лодки. Ей понравилась одна барка — лёгкая и достаточно прочная. У неё был хозяин — перекупщик рыбы Панкратос — толстомордый грек с чёрной бородой и наполовину выбитыми зубами. От него всегда пахло чешуёй.

И однажды, улучив момент, чтобы их разговор никто не услышал, Феофано спросила грека:

— Ну а что, Панкратос, взялся бы ты отвезти меня в столицу?

Тот сначала опешил, а лотом сказал, нагло улыбаясь:

— Извиняйте, ваше величество, мне пока ещё нравится голову на плечах носить.

— Я примерно тебе заплачу.

— Деньги мёртвому вряд ли пригодятся.

— Двести золотников. Ты на них купишь целый флот.

— Да, солидная сумма... — Он подёргал бороду. — Всё равно жизнь дороже.

— Ну, подумай, голубчик, я с ответом не тороплю.

Как прекрасна была Феофано в этот момент! Чёрные курчавые волосы выбивались из-под капюшона, падали на лоб, обрамляли шею; чёрные глаза горели, как угли; влажные пурпурные губы открывали краешки жемчужных зубов — ровных и блестящих. Старая накидка скрадывала фигуру, но во время ходьбы та или иная выпуклость проступала явно. Не случайно хитроумный Панкратос при втором разговоре предложил ей иную цену.

— Ну, подумал, милейший? — обратилась императрица.

— Да, конечно, ваше величество. Я пойду на риск. Но не ради предложенных вами денег. Даже двести золотников — сумма жалкая за такое дело.

Феофано сдвинула брови — получился стриж, разметавший чёрные крылья в полёте.

— Что ж ты хочешь тогда, несчастный?

Грек глумливо захрюкал и сказал с абсолютной определённостью:

— Вас.

Женщина вскипела:

— Ах ты негодяй! Мерзость! Как ты смеешь?

Перекупщик рыбы произнёс без какой бы то ни было неловкости:

— Что ж вы сердитесь, ваше величество? Словно мы не знаем, что отец ваш — простой кабатчик. Стало быть, и вы почти такая, как я.

— Я — жена покойного императора, мать его детей!

— Да, в изгнании... Дело ваше. Я назначил цену. Не подходит — прощайте.

Феофано ушла, полная презрения. Честь и гордость её начали борьбу с непреодолимым желанием вырваться отсюда. И желание победило. В третий раз явившись к Панкратосу, женщина сказала:

— Хорошо, я согласна, гадина.

— Этак лучше, ваше величество. Вам-то всё равно: больше, меньше одним мужчиной — разница какая? Ну а мне — единственный шанс переспать с царственной особой, память до конца; даже если потом убьют, буду знать, что не зря старался.

— Замолчи, кретин. Где гарантии, что меня не обманешь?

Грек перекрестился:

— Вот вам крест, что не обману. Как наметим день, вы ко мне придёте, плоть мою потешите, и тотчас же в море выйдем.

— Назначай, когда?

— Я на две недели должен уйти на соседний остров: дочка брата, а моя племянница, замуж собралась. Свадьбу справим, я вернусь обратно, и в начале сентября можно трогаться.

— Что ж, договорились. Буду ждать.

Дочерям Феофано ничего не сказала. При успехе операции вызволить их отсюда было бы достаточно просто, ну а если провал — пусть не выглядят соучастницами побега; мать на карту ставила жизнь, свободу, будущее; рисковать наследницами не имела права.

В первых числах сентября грек вернулся на остров. Повидавшись с ним, бывшая любовница Иоанна утвердила дату и время: пятого, в четыре утра, у заброшенной пристани, где никто не встретится. На довольно нервной ноте они расстались.

Феофано, тайно от дочерей, зашила в пояс нижней юбки несколько бриллиантов, чтобы не ехать в Константинополь с пустыми руками. Но другие вещи взять с собой она побоялась.

Проведя бессонную ночь, на рассвете женщина выскользнула во двор. Эмка, при её появлении, вылезла из будки, замахала приветственно хвостом.

— Тихо, собачка, тихо, — прошептала императрица. — Главное, не лай. На тебе кусочек лепёшки. Скушай... — И, пока собака жевала, приоткрыла ворота, оказалась снаружи и, перекрестившись, торопливо пошла по крутой тропинке. Солнце медленно разгоралось. Розовый диск его выползал из-за серо-синего горизонта; море было ровное и спокойное, чайки ковыляли по крупной гальке — толстые и глупые; утренняя свежесть холодила шею. Перекупщик рыбы ждал её на пристани. Чёрные от времени доски выглядели непрочно. Брёвна, вылезавшие из воды, были покрыты зелёным мхом. У причала стояла барка Панкратоса.

Полчаса спустя Феофано, одёрнув платье, усмехнувшись, проговорила:

— Что ж, Панкратос, я должна констатировать: с первой поставленной задачей ты успешно справился. Будем надеяться, и вторую ты решишь не менее эффективно.

— К вашим услугам, всегда готов...

Вскоре они уже плыли в открытом море, направляясь на северо-запад, прямо ко входу в пролив Босфор.

А Цимисхия в эти дни занимали совершенно иные проблемы. Дело в том, что племянник убитого Никифора, сын Льва Фоки — Варда Фока — с помощью своих двоюродных братьев убежал из Амадии, где располагалось его имение и куда его сослал Иоанн, поднял восстание в Кесарии, быстро навербовал массу оборванцев, жадных до убийств и доступных денег, прочих недовольных, плюс опальных родственников Никифора, сколотил армию, снял коричневую обувь архонта и надел пурпурные сапоги — объявив себя василевсом и наследником Никифора. Войско мятежников двигалось к столице. Выход был один: отвести полки с северного, русского фронта и направить их против бунтовщиков.

— Варда Склер справится с Вардой Фокой без особого напряжения, — убеждал Цимисхия евнух Василий. — Это для него будет не поход, а прогулка.

— Жалко, жалко, — чуть ли не рыдал Иоанн, — жалко потерять инициативу на севере. С ходу взяли Пловдив, обложили Преславу. Святослав явно растерялся. И в момент успеха перебрасывать Склера?.. Глупо, расточительно...

— Русский фронт может подождать. Пётр Фока справится один.

— Не скажи. Он уже отступал от Аркадиополя. И не забывай: Пётр — сын Льва Фоки, хоть и сводный, но брат Варды Фоки. Вдруг переметнётся в стан своих родных?

— Думаю, что вряд ли. Пётр всегда завидовал братьям. Чувствовал себя ущемлённым. И провозглашение Варды василевсом — для Петра острый нож. Не захочет быть под его началом.

— Да, по логике это правильно. Но нельзя не просчитывать варианты.

— Вариант один: подавить восстание, а потом уже навёрстывать упущенное на севере. Святослав не пойдёт в наступление осенью. Будет ждать весны. Мы за это время сможем обернуться.

— Что ж, уговорил. Подготовь указ об отводе с русского фронта десяти тысяч воинов во главе со Склером. Пусть прибудет в Константинополь не позднее пятого сентября...

Пятого числа около полудня с севера в столицу въехал Варда Склер; с юга же причалила барка Панкратоса.

— Ну; прощай, — сказала императрица, завернувшись в накидку. — Бог тебе в помощь.

— Пусть и вам сопутствует счастье, ваше величество...

— Т-с-с, молчи. Уезжай скорее.

— Да, задерживаться не стану! — Перекупщик рыбы сел к рулю и поспешно направил барку снова к выходу из Босфора, к Принцевым островам.

Феофано по скалистому берегу начала подниматься к проезжей дороге: надо было отловить кого-нибудь из крестьян, направляющихся с поклажей в город, и за деньги уговориться выдать себя тоже за крестьянку, дабы обмануть стражу у ворот. Чтобы стать окончательно неузнанной, мать Анастасии зачерпнула придорожную пыль и измазала ею лицо: стала грязная, неопрятная, постаревшая лет на двадцать.

Вскоре ей попался возчик муки — юноша лет семнадцати, тощий и весёлый, в круглой соломенной шляпе и сандалиях на деревянной подошве. Он спросил:

— Как заплатишь, старая?

Женщину покоробило это слово, и она подумала: «То ли я действительно хорошо испачкалась, то ли в самом деле превратилась в старуху?» — вынула из пояса юбки маленький бриллиант, показала возчику:

— Видишь камушек? Он потянет на десять золотников.

— Врёшь, небось, подсовываешь стекляшку?

«Идиот! Как ты смеешь, раб!» — чуть не крикнула императрица в негодовании, но сумела сдержаться и ответила вежливо:

— Если сомневаешься, можем вместе зайти в ювелирную лавку, там тебе оценят.

— Хорошо, садись.

Две минуты ехали молча, а потом он заговорил:

— Ну, допустим, что камень настоящий. Как он у тебя, у нищенки, оказался? Может, ты кого-нибудь зарезала по дороге? Ценности взяла? И теперь меня тоже впутываешь в грязную историю?

— Не волнуйся, пожалуйста, — успокоила его Феофано, прислонившись спиной к одному из мешков. — Я тебе скажу... Я не нищенка, а, наоборот, знатная матрона, брошенная мужем в монастырь насильно. Он влюбился в другую. Захотел от меня избавиться... Я ушла из монастыря и бреду уже две недели. Возвращаюсь в Константинополь, чтобы с ним рассчитаться.

Около ворот выстроилась очередь. Прибывающих в город тщательно осматривали, брали пошлину за вход.

— Кто такие? — задал вопрос охранник, глядя сурово на Феофано.

— Мы крестьяне из предместья Амасии, — бодро назвался юноша. — Едем в дом к своему господину — Никанору Эпирскому — и везём для него муку.

— Сколько всего мешков?

— Одиннадцать.

— Развяжи-ка вот этот.

— Слушаюсь, господин. Помоги мне, Базинда, — обратился он к Феофано жестами, а потом пояснил охраннику: — Женщина глухонемая. У неё дочь в Константинополе, в доме у Никанора прислужницей. Едет её проведать.

— Ясно мне всё с тобой. За себя, за товар и немую должен заплатить полдинария.

— Дорого, господин! — возразил ему возчик. — Мы всегда отдавали на четверть меньше.

— Поперечь мне ещё! — рассердился тот. — Живо разверну — да ещё и всыплю!

— Вот порядки, — закряхтел молодой человек, доставая монету. — Скоро золотник будут брать за вход.

Наконец телега проехала, и колёса её застучали по булыжникам мостовой.

— Ну, Базинда, прощай, — улыбнулся юноша. — Или как тебя?

— Это не имеет значения, — женщина взмахнула рукой. — На, держи бриллиант. Да хранит тебя Бог, добрый мальчик. Я твою услугу никогда не забуду.

— Пустяки. Я желаю вам проучить супруга как следует.

— Да уж, постараюсь...

...Между тем Цимисхий принимал Варду Склера. Чернобровый атлет выглядел гигантом по сравнению с невысоким сидящим василевсом.

— Если б не твой приказ, мы бы взяли Преславу этой осенью, — говорил магистр и стратилат.

— Что поделаешь, Варда, обстоятельства вынуждают. Тёзка твой опаснее Святослава.

— Сила Фоки преувеличена. Войско его непрочно. Если дашь мне достаточно золота и вручишь полномочия награждать и миловать, я перекуплю и переманю всех его сторонников.

— Дай-то Бог! Если избежишь прямых столкновений — это будет прекрасно. Армия пригодится для возврата на север.

— С твоего позволения мы четыре дня отдохнём и понежимся в спальнях своих любимых, а десятого выступим.

— Делай всё, как считаешь нужным, — Иоанн подошёл к магистру и тепло сжал его за плечи; рыжий армянин доходил армянину-брюнету максимум до ключицы.

В это время дверь палаты открылась и, стуча грозным посохом, к Склеру и Цимисхию быстро приблизился евнух Василий. На его морщинистом жёлто-пергаментном лице был написан ужас.

— Чрезвычайное известие, ваше величество, — сообщил паракимомен. — Феофано сбежала с острова Проти. Ей каким-то чудом удалось проникнуть в Константинополь.

Варда рассмеялся, а Цимисхий сморщился:

— Где она сейчас?

— В храме Святой Софии. Требует свидания с вашим величеством. А в противном случае обещает присоединиться к Варде Фоке.

Иоанн стиснул зубы:

— Взять её немедленно. И отправить куда-нибудь... с глаз долой! Видеть не желаю!

— Ваше величество, вы же знаете: тот, кто находится в храме Святой Софии, неприкосновенен.

— Мне плевать на правила!

— Будут осложнения с патриархом. С Полиевктом покойным мы бы договорились, он всегда не любил Феофано, а Василий уж больно прямолинеен, для него церковные догмы — свет в окошке.

Василевс пояснил Варде Склеру:

— Дело в том, что Полиевкт умер вскоре после коронации, а меня нелёгкая дёрнула сделать патриархом рядового монаха, чистого, святого, мученика-аскета из Скамандринского монастыря. А теперь Василий нам проел печёнки: всех извёл постами да службами.

— Как же поступить с Феофано? — нервничал председатель сената.

— Делай с ней что хочешь. Склер тебе поможет. И сегодня же к вечеру быть её в Константинополе не должно.

— А куда отправить? Вновь на Принцевы острова?

— Пет уж, хватит. Выбери какой-нибудь монастырь, из которого нельзя приплыть даже за неделю.

— Например, Дами в Армении, — пошутил Варда Склер.

— Кстати, да. Уж оттуда Феофано не убежит.

— Ты суров с ней, Цимисхий, — покачал головой магистр и стратилат. — Как-никак, Феофано — императрица, мать наследников и твоей родной дочери.

— Это никого не касается, — огрызнулся тот. — И прошу называть меня не на «ты», а на «вы» и «ваше величество». Хватит! Все свободны! Вы мне надоели.

Евнух с полководцем вышел из палаты.

— Что, поехали к храму? — обратился к первому министру Склер.

— Да, пожалуйста, помоги выманить её. Феофано ненавидит меня, и реакция на мои слова будет однозначной. Может быть, с тобой станет говорить. Чтобы не возникло трений с патриархом, надо убедить её выйти добровольно.

— Ну, попробую...

В храме было полутемно, горели свечи. Свет струился из узких окон — в основании купола, сзади за алтарём и на боковых галереях. Слабо золотилась мозаика. Солнечные блики медленно ползли по мраморному полу, по высоким колоннам нижней и верхней галерей, по изображению Девы Марии с Младенцем на руках. Каждый шаг был усилен мощной акустикой.

— Феофано! — сказал гигант. — Это я. Варда Склер. Выходи — потолкуем.

Голос её раздался сверху; из полумрака: женщина была на втором этаже.

— Я прошу прийти Иоанна. Буду говорить только с ним.

— Иоанн не придёт: он себя плохо чувствует... Если хочешь, я доставлю тебя к нему.

Смех задребезжал в каждой сфере храма: злой, ехидный.

— Ишь, чего захотел! Если я покину стены Святой Софии, ты меня арестуешь или даже убьёшь.

Варда переждал и ответил веско:

— Ну, во-первых, было бы наивно полагать, что охранники Василия Нофа не осмелятся осквернить Божий храм. Если ты не выйдешь, так оно и будет. Во-вторых, пойми: шансов у тебя никаких. Если ты доверишься мне, выйдешь без насилия, я тебе гарантирую не только жизнь, но и встречу с Цимисхием. Остальное — зависит от тебя и от Господа.

После паузы голос произнёс:

— Дай немного подумать, Склер.

— Хорошо. У тебя имеется четверть часа, — и магистр покинул церковь.

Выйдя за ворота и сощурившись от яркого солнца, он сказал первому министру:

— Будет всё нормально, и она согласится. Только при условии, что Цимисхий попрощается с ней перед ссылкой в Армению.

Евнух покусал коричневую губу:

— Иоанн снова озвереет. Он, как сделался василевсом, стал такой капризный...

— Ничего, потерпит. Дипломатия выше чувств. Но зато получится без скандала, тихо. Отправляйся в Вуколеон и сумей Цимисхия убедить. Мне оставь трёх своих гвардейцев. Я императрицу доставлю.

Председатель сената перекрестился:

— Ладно, будь что будет! Лучше так, чем поссориться с патриархом.

Склер опять скрылся в храме и довольно скоро вышел оттуда вместе с пленницей. Женщина шагала понуро, голову закрыв капюшоном, руки запустив в прорези накидки, так что даже дочери вряд ли бы узнали в этой скромной даме, запорошенной пылью, собственную мать — первую красавицу Византии.

Во дворце они поднялись по лестнице, у которой ступени были покрыты золотыми пластинами, миновали ряд великолепных палат (дерево, слоновая кость, позолота, бронза), и вошли, наконец, в Хризотриклиний. Феофано сбросила капюшон и увидела Иоанна, как-то боком притулившегося на тропе, и коварного паракимомена, беспокойно моргавшего рядом с ним.

— Ваше величество! — чуть насмешливо поклонилась императрица. — Благодарна вам за такую честь — лицезреть великого василевса. Хоть спасибо, что не убили сразу, как своих друзей — Льва Валантия с Иоанном Ацифесдоросом! Вашей человечности нет предела!

— Что ты хочешь, Фео? — выкрикнул Цимисхий.

— Ах, вы помните, как меня зовут? Или же, вернее, как меня называло ваше величество, занимаясь со мной любовью? Может быть, и мне называть вас, как прежде, Ио?

— Хватит издеваться! — оборвал её Иоанн. — Я не потерплю. Или говори, что тебе угодно, или убирайся немедленно.

У императрицы раздулись ноздри:

— «Что угодно»? Он не понимает, что мне угодно! Раньше понимал. Забираясь ко мне в постель, очень понимал. И готовя заговор, понимал. Даже убивая Никифора, понимал прекрасно. А теперь забыл. Про Анастасию забыл, про тревоги, огорчения и нашу любовь! Шёл со мной по трупам, а когда потом стала не нужна, отшвырнул меня, словно драную кошку, прочь! Это благодарность? Это плата?..

— Не тебе говорить о плате! — рявкнул василевс. — Ты ушла от меня ради блеска императорского двора к не любимому тобой Роману Второму... Бросила нашу дочку Анастасию без пригляда матери... Отравила мужа и опять без любви сочеталась с Никифором — даже несмотря на то, что он оказался крестным отцом маленькой принцессы!.. И участвуя в заговоре, чтобы вновь убить правителя государства... Я не ангел, да. А ты, по сравнению со мной, просто дьявол!

— Дьявол?! — Феофано вздрогнула. — Ты сказал, что я — дьявол?!

— Уберите её отсюда, — приказал Цимисхий. — Больше не могу.

— Нет, послушай! Я заставлю тебя послушать! — стала биться от гнева женщина. — Рыжий коротышка! Задушу своими руками! — и она бросилась к любовнику.

Неожиданно паракимомен, выскочив навстречу, заслонил своего повелителя и, как пику, выставил вперёд деревянный посох. Феофано в порыве злости выдернула палку из рук первого министра и сломала её о спину убогого. Евнух завизжал. Женщина вцепилась ему в лицо, стала бить, трясти, приговаривая с жестокостью: «Варвар! Дикий скиф! Уничтожу!» Подоспели гвардейцы, оттащили окровавленного Василия, а охранники Варды Склера мёртвой схваткой сжали руки и плечи императрицы.

— Нет! — плевалась она. — Отпустите, живо! Всех велю казнить! — Рухнув на колени, женщина заплакала: — Ну, пожалуйста... Иоанн... Пощади меня... Не бросай снова в монастырь... Буду жить в имении, не приеду ни разу в Константинополь... никогда...

Василевс, увидев, что опасность миновала, сел на троне уверенно и сказал твёрдым голосом:

— С глаз моих долой. Варда, проследи, чтоб её доставили на корабль. Всё уже готово, капитан знает курс — как договорились, на Кавказское побережье Чёрного моря, а затем в Армению, в монастырь Дами.

— Прояви снисхождение! — из последних сил прокричала императрица. — Ради прошлой любви!.. Ради нашей Анастасии!.. Заклинаю тебя!.. Не губи, сделай милость!..

Воины унесли её из Хризотриклиния. Склер, кивнув Иоанну, вышел вслед за ними. Слуги притворили открытые двери.

Рыжий армянин вытер о колени мокрые от пота ладони. Нервно произнёс:

— Господи Всесильный, помоги мне разлюбить эту женщину, проявить стойкость и не возвратить её с половины дороги!..