Бич Божий

Болгария, весна 969 года

Лишь подсохли дороги, как царевен Киру с Ириной и царевичей Бориса с Романом начали готовить в Константинополь. Караван составлялся длинный — множество красивых кибиток, в них полно царедворцев, фрейлины, лакеи, лекарь, пекарь и так далее. Целый полк дружинников. Хлопоты по сборам заняли неделю.

В это время прибыл евнух Пётр Фока во главе десятитысячного войска. Византийцев пришлось размещать в близлежащих к Великой Преславе селениях; воины от скуки начали пошаливать — отнимать у крестьян овец, портить местных девок и лупить местных мужиков. А тем более состоял экспедиционный корпус на две трети из наёмников: из грузин, армян и хорватов — с ними трудно было договориться. Приходилось спешить с выступлением против русских.

Но сначала проводили в дорогу наследников. Ранним мартовским утром царь спустился по ступеням дворца. Лёгкий ветерок теребил его бороду, распушал мех на шапке, шевелил мантию из красной парчи. Драгоценности сверкали на солнце. Сзади стояли: патриарх, члены боярского совета, «малые» бояре — не входившие в совет, Пётр Фока, мелкие придворные. Суетились слуги. Кони каравана, запряжённые цугом, нервно перебирали копытами.

Щурились от солнца наследники: старший сын Борис — чернобровый красивый мальчик лет тринадцати, мало похожий на отца, не такой ширококостный, с узким приветливым лицом; младший сын Роман — пухлый, весёлый, добрый, между верхними резцами — расщелина, делавшая его похожим на зайца; старшая дочь Ирина — ей недавно исполнилось двенадцать, и она находилась в стадии «гадкого утёнка» — с длинным нескладным телом, нервными руками и стеснительными ужимками; Кира — младшая дочь, десяти лет, хитрая и скрытная. В золотом расшитой одежде, с волосами, смазанными жиром, дети царя Петра выглядели забавно, чересчур по-взрослому.

Проведя ладонью по бороде, их напутствовал отец:

— Ну, пора, пора. Раньше уедете — раньше приедете. Будьте благоразумны, помните, что вы — отпрыски болгарского самодержца, представители великой страны, слава её и честь. Соблюдайте приличия, ревностно учитесь, набирайтесь мудрости: знания, полученные в Константинополе, пригодятся на родине. Ты, Борис, будешь коронован после меня. Начинай готовиться с юных лет. Наблюдай, запоминай, всё процеживай через ум — лучшее бери, скверное отбрасывай. Не шали, Роман. Баловаться — грех. Вы за ним смотрите, пожалуйста, он ещё такой невоспитанный... Дочери мои! Вы должны понимать, что у вас — особая доля. Если братья ваши едут в Константинополь просто учиться, черпать знания в центре православного мира, вы, помимо учёбы, станете невестами молодых правителей Романии. Это и почётно, и очень ответственно. Прежде всего, должны приглянуться — и Василию с Константином, и императрице, и Полиевкту. Заслужить доверие. Оправдать надежды. Я надеюсь на вас. Ваша покойная мать Мария смотрит на всех с небес, радуется вашему грядущему счастью. Да хранит вас Господь! Дети мои любимые... Что ж, давайте поцелуемся на прощание — когда свидимся ещё!.. — И, смахнув слезу, царь пошёл обнимать наследников.

Вместе с ним всплакнула Ирина — и не столько по причине отъезда (путешествие и дальнейшее замужество волновали её самым положительным образом), сколько от упоминания матери — девочка любила её, и скоропостижная смерть царицы до сих пор, по прошествии двух лет, жгла и мучила. А Роман разрыдался в голос: он хотя и мало что понял из напутственной речи, но предчувствие чего-то ужасного больно поразило его, сжало сердце и исторгло слёзы. Старший сын обнимался сдержанно, как и подобает преемнику; Кира ткнулась в бороду отца, фыркнула, сказала: «Хорошо, что я младшая. Младший, Константин, говорят, красивее, чем Василий». — «Ничего, ничего», — невпопад утешил её Пётр.

Погрузились в кибитки, царь взмахнул платком, и процессия тронулась. Патриарх осенил караван крестным знамением... Знали бы они, где окажутся через несколько лет: кто в могиле, кто в плену, кто в монастыре!.. Но об этом позже.

А тогда, в марте 969 года, собирались идти на русских. Состоялся разговор меж двумя Петрами — византийским стратопедархом и болгарским царём.

— Надо действовать стремительно, — говорил болгарин. — Нам известно, что Свенельд собирает дань в районе Доростола. А в Переяславце остался Калокир с воеводой Вовком. Выгодный момент, чтобы их накрыть.

— А не лучше ли вначале разбить Свенельда? — рассуждал вслух скопец. — Доростол ближе и доступнее.

— Но зато лучше укреплён. Выдержит вполне многомесячную осаду. А тем временем Вовк придёт на помощь. Да ещё, не дай Бог, возвратится Святослав! Нет, любезный тёзка, надо начинать с Переяславца. А затем оставшихся русских мы запрём в Доростоле. Голодом уморим и жаждой, изведём атаками. Быстренько сдадутся.

Византиец задумался. Серое его лицо, на котором не росли волосы, было морщинисто и болезненно. Глубоко посаженные глаза излучали отрицательную энергию. Вечно влажные губы выгибались вперёд, как у негра. Царь старался не смотреть на посланца Константинополя: вид скопца был довольно мерзок.

— Да, согласен, — подытожил евнух. — Мы пойдём на Переяславец. Выступим немедленно. Калокир нужен мне живьём. В клетке, как животное, привезу его василевсу Убивать мы патрикия вряд ли станем. Это было бы лёгкой карой за его предательство.

Царь невольно вздрогнул. «Господи, — подумал монарх, — с кем приходится сотрудничать, дабы отстоян, свободу Болгарии!» Он не понимал, что высоких целей невозможно достичь низменными средствами.

План внезапного нападения на Переяславец евнух выполнил отменно. Он ударил с юго-востока — с неожиданной стороны, чем посеял панику в русском войске. Подготовиться к ответному бою не было возможности. Византийцы лезли на стены города по специально заготовленным лестницам. Разобрали брёвна. И в образовавшийся проём проскакала конница. Завязались уличные бои.

— В Доростол! — кричал Калокир, бегая по княжьему дворцу в развевающейся мантии. — Надо уходить в Доростол!

— Я людей не брошу, — Вовк уже в кольчуге и шлеме залезал на коня. — Бьёмся до последнего.

— Идиот! — потрясал кулаками патрикий. — Ты уложишь тысячу; ничего не достигнув. Преимущество на их стороне. Надо отступить. Погрузить оставшихся на ладьи и подняться вверх по Дунаю — до Доростола. Мы спасём дружину. И соединимся с людьми Свенельда. Сгруппируемся — и тогда ударим. Надо проиграть, а потом сквитаться.

Вовк, гарцуя, ответил:

— Ты неправ, неправ. Сил пока достаточно. Уходи один. Мы тебя прикроем. Доберись до Свенельда, пусть идёт к нам на выручку. Длительную осаду мы, конечно, не выдержим.

И, взмахнув рукой, поскакал в сторону воюющих.

Положение было критическое. Часть стены горела. Трупы лошадей и людей в лужах крови валялись. Рядом бились ещё живые, молотя друг друга палицами и саблями. Стрелы свистели в воздухе. Раздавались крики, ругательства, стоны, ржанье. Вовк повёл дружину в контрнаступление, но оно захлебнулось, напоровшись на свежие силы неприятеля. И несдобровать бы русским, если бы не спасение, неожиданно пришедшее от самих переяславцев. Вдруг на улице появился полк во главе с православным священником, отцом Нифонтом. Он шёл с вдохновенным лицом, в руке — меч, на груди — медный крест, а в глазах — отвага.

— Братья и сёстры! — говорил по-болгарски. — Город не сдадим! Святослав, конечно, язычник, но ведь наших, славянских, кровей. С ними трудно, но можно жить. Греки же хотя и христиане, но болгар ненавидят. Обращают в рабство. Царь заключил с ними мир из корысти, но не ведает, что, расправившись с русскими, греки и его уничтожат, сделают Болгарию собственной провинцией Братья и сёстры! Защитим свою независимость! Не потерпим позор от ромейских разбойников!

А в полку действительно были не только мужчины, но и женщины. Дрались переяславцы отчаянно. Русские, воспрянув, бросились на врага с новой силой. Полчаса — и всё было кончено. Греки дрогнули, а затем побежали. Общими усилиями быстро удалось погасить пожар и восстановить разобранную стену. Город хотя и был окружён, но не сдался.

Вовка ранили в шею. Травма была не смертельная, но кровавая, неприятная. Он с усилием слез с коня, с головы стащил шлем, вытер пот со лба, грязь и кровь размазав. Подошёл к священнику, обнял его за плечи и сказал по-болгарски:

— Нифонт, благодарен тебе, как брату. Если бы не ты, если бы не жители, нам бы не выстоять, правду говорю. Святослав тебя не забудет.

Молодой священнослужитель улыбнулся непринуждённо:

— Мы иначе поступить не могли. За себя сражались, за Родину. За детей болгарских — чтобы выросли свободно и весело, а не сделались наложницами ромеев и скопцами в их монастырях. Сделали дело, угодное Иисусу.

Вовк, держась за рану, сел на камень. Как и Претич, его отец, походил на дворнягу, только более молодую, кудлатую. Обратился к Нифонту:

— Распорядись, пожалуйста: выставить дозор, мёртвых сжечь либо похоронить и собрать оружие. Надо приготовиться к новому натиску. Я пойду подлечусь, рану перевяжу и вернусь обратно.

Калокир тем временем плыл к Свенельду. Он стоял на корме ладьи, возле кормчего, и смотрел на волны, убегавшие вправо и влево от скользящего по Дунаю судна. Оптимизм вернулся к патрикию. Он уже опять строил планы, взвешивал шансы на успех, вспомнил о жене, оставшейся в Херсонесе. Калокир не виделся с ней третий год — как уехал по приказу Никифора в Киев. Рядом с ней, в Тавриде, подрастал их сын Лев — он родился незадолго до отъезда патрикия к Святославу. И хотя у Калокира были женщины, но свою Агнессу он любил больше всех. Часто вспоминал её шелковистые, вьющиеся волосы, пахнувшие сеном и утренней свежестью, голубые глаза — умные, овальные, сладкий возбуждающий рот. Изменяет ли ему Агнесса? Калокир не верил, гнал от себя тягостные мысли. Вот вернётся Святослав, и они начнут новое наступление на Константинополь; город будет их, Калокир станет императором, и Агнесса приедет к нему из Тавриды. Льва он провозгласит собственным преемником. А Никифора уничтожит. Заодно и Цимисхия. А Василия с Константином, сёстрами и матерью выселит на дальний остров Крит. Пусть гниют в монастыре до скончания века!..

Дул попутный ветер, и за десять часов пути удалось добраться до Доростола. Солнце уже катилось красным закатным шаром по макушкам лесных деревьев на другом берегу Дуная, как ладьи беглецов из Переяславца бросили якорь возле городского причала. Калокир поспешил к Свенельду. Он застал воеводу поедавшим своё любимое блюдо — фаршированное свиное филе. Пожилой варяг выслушал патрикия без смятения, тщательно жуя и прихлёбывая пиво из высокого кубка. Вытер губы платком, бросил его на стол и тогда лишь поднял глаза — волчьи, злые, с чёрной точечкой зрачка на белёсом фоне.

— Вовк, — произнёс Свенельд, цыкнув зубом, — не послушавшись тебя, он погубит армию. Святослав его за это распнёт. Впрочем, не успеет: греки это сделают много раньше. — Воевода задумался. — Взяв Переяславец, Пётр Фока нападёт на нас. Вот что плохо. Надо известить Святослава. Без его поддержки мы не просидим в Доростоле и до мая месяца.

— Кто поедет? — спросил Калокир.

— Я отправлю в Киев Путяту. Парень он сноровистый, преданный, надёжный. Вместе с тремя-четырьмя ребятами из дружины будут в стольном граде через десять дней.

— Надо приготовиться к длительной осаде.

— Продовольствия и воды достаточно. Люди за зиму отдохнули, так что всё в порядке. Оттеснить мы болгар не сможем, но и захватить себя не позволим.

А наутро Путята, переправившись с подручными на левый берег Дуная, устремился к Киеву. Путь его пролегал по лесам мадьяр, но поскольку венгры (угры) были со Святославом в союзе, можно было двигаться беспрепятственно. Миновав Карпаты, переправившись через Прут, Днестр и Южный Буг, на вторую неделю русские гонцы оказались в приднепровских степях.