Вышгород, осень 968 года


Ольгин град был на север от Киева — час езды на лошади. В ясную погоду с киевской Замковой горы можно разглядеть его очертания. Был он невелик и пригож, омываемый Днепром и Десной, с крепкими крепостными стенами, башней над воротами и двумя высокими теремами — Ольгиным и Добрыниным. Пожилая княгиня иногда каталась на лодке и внимала чтению по греческим книгам. Чаще же лежала в одрине, предавалась воспоминаниям. Выдали её, шестнадцатилетнюю девушку, кроме родного Пскова не бывавшую даже в Новгороде, полукровку — мама русская, а отец из шведов, — за сорокалетнего князя Игоря. Сватом был Свенельд — брат её двоюродный. Мужа она увидела первый раз на свадьбе. Игорь носил короткую бороду, говорил рублеными фразами и любил напиваться в одиночестве. Киев не понравился Ольге — в Пскове было чище и дышалось свободнее. Муж приставал с любовью по три раза на дню, делал это грубо, с неким животным рёвом, а особенно — в пьяном виде, получал удовольствие быстро и охладевал, не заботясь о её ощущениях. Ольга родила на второй год замужества.

Святослава сначала воспитывала сама, а затем выписала из Пскова дядю Асмуда, брата её отца. Он преподавал ещё Ольге — греческий язык, математику, правописание и историю. Княжич не любил заниматься и в науках не преуспел. Скачки, кулачные бои и охота — это увлекало его много больше.

Игорь, отправившись в поход на Балканы, взял себе в наложницы мадьярку. А затем с ней вернулся в Киев. С Ольгой он рассорился и отправил в Вышгород. Святослава же оставил с собой, поручив девятилетнего мальчика воеводе Свенельду — обучать всем премудростям военного дела.

Как-то в Вышгород приехали заморские гости — продавать дорогие ткани, вина, специи. Был среди них блондин — невысокого роста, статный, с белозубой улыбкой. Ольга завела с ним беседу. Говорил он уверенно, отвечал умно и понравился ей своим обхождением. Посулил привезти греческие книги. Ольга приняла его у себя в палатах, потчевала мёдом, а затем, как-то безотчётно, отдалась ему, приведя в одрину. С ним она впервые поняла, что такое чувственная любовь. Молодой человек признался: вовсе он не гость, а древлянский князь Мал Нискинич, обрядившийся в платье купца, чтобы с ней увидеться. Он в неё влюбился три года назад, увидав в Киеве на Купальские праздники. А теперь, когда умерла у него жена Потвора и остался он вдовцом с сыном и дочерью на руках, вспомнил давнюю симпатию... Мал покинул Вышгород, обещав вернуться.

Но произошла история с Игорем: он потребовал слишком много дани, и древляне его убили, привязав к двум берёзам, наклонённым к земле; распрямившись, деревья разорвали пополам Ольгиного мужа. После этого Мал к ней заслал сватов. Ольга приняла их душевно и подумывала ответить согласием, но Свенельд, по собственному почину, запер представителей Мала в бане и спалил. Вспыхнула война. Битву с древлянами начал, как положено, юный Святослав, бросив копьё нетвёрдой детской рукой. Воевода Свенельд сказал: «Начал князь — мы продолжим» — и Искоростень был тогда сожжён. Мала с детьми схватили и хотели убить, но вмешалась Ольга. «Унижение хуже смерти, — объяснила она. — Пусть живёт в граде Любече, станет холопом при конюшне». Это был единственный способ сохранить любимому жизнь.

Вскоре Свенельд стал её любовником. Вместе они ездили в полюдье, объезжали владения, устанавливали места сбора дани и её размеры — то есть «погосты» и «уставы». С ними был Святослав. Простудившись на одной из стоянок, юный князь подхватил лихорадку и едва не умер. Ольга поклялась: «Если он поправится, то порву со Свенельдом и приму христианскую веру». Через день Святослав пошёл на поправку. Ольга сдержала слово.

А сына доверив Асмуду и Свенельду, совершила поездку в Константинополь. Дважды побывала на приёме у императора — Константина Багрянородного, обещала ввести христианство на Руси и признать главенство византийского патриарха. Но не получилось: партия Жеривола-Свенельда, подчинившая себе Святослава, оказалась сильнее. Ольга ограничилась строительством деревянной Софии и поддержкой небольшого её прихода в Киеве.

Мал погиб от руки Свенельда, а Добрыню с Малушей Ольга взяла под своё покровительство. Много раз говорила с сыном, убеждая его креститься. Святослав не хотел. Более того: он женился на дочери Жеривола, печенежке наполовину, без согласия матери. Ольга демонстративно уехала в Вышгород, и самостоя тельный князь (а ему уже исполнилось двадцать два) начал править один...

Да, воспоминания... Многие грехи тяготили ей душу. И пожар Искоростени — более других. Сможет ли Господь этот грех простить? И оставить её в раю? Или же низвергнет в Тартар, обрекая на вечные муки ада? Дума о Божественной каре изводила княгиню, не давая успокоения.

Прибежавшая холопка прервала её мысли.

— Матушка Ольга Бардовна! — закричала та. — Едут, едут! Цельный караван!

— Кто такие, откуда? Говори, как следует.

— Значится, из Киева. Спереди ладья — парус ейный — красный, на ем трезубец. Не иначе — князь.

— Господи, Пресвятая Богородица, — прошептала женщина и перекрестилась. — Что-то мой сынок снова выдумал. Может, новый поход? Но сейчас походу не время — осень. Глядя в зиму, не идут на врагов...

Но сомнения вмиг рассеялись: это был Добрыня с маленьким Владимиром, направлявшийся в Новгород. Там же ехала Несмеяна — тощая жена воеводы с челядью, а в других ладьях — Асмуд, Богомил со своим посольством, небольшая дружина, лошади, еда.

— В Псков-то не заглянете? — спрашивала княгиня, принимая родственников в парадной палате. — Я, как видно, не выберусь уже. За меня поклонитесь праху маменьки и тятеньки.

— Побывать не мешало бы, — согласился Асмуд. — Я один из братьев остался. Да и то: младше Клеркона на восемь лет, ну а Барда — на пять.

— Доведётся гостить в Старой Ладоге, — продолжала напутствовать Ольга Бардовна, — то привет передайте Олафу Трюгвассону; что живёт там с женой и дочерью. Он далёкий наш родственник и норвежский конунг.

— Что такое «конунг»? — задал вопрос Владимир; он сидел и болтал ногами, явно тяготясь разговором взрослых.

— Князь по-скандинавски — каган. Олаф — наш двоюродный дядя по его жене, Торгерде. После того, как в Норвегии власть захватил Харальд Серый Плащ — старший сын Эйрика Кровавой Секиры, — Олаф с семьёй скрылся на Руси. Мы его приветили, хоть родство наше и не кровное.

— Да, знакомство это будет не лишним, — поддержал Добрыня. — Посетим непременно Старую Ладогу.

— Сколько вы пробудете в нашем городе?

— День-другой, думаю, не больше. Надо двигаться, коль погоды стоят хорошие.

— Станете сниматься — скажите. Выйду проводить. Годы мои такие — может быть, и вижусь с вами в последний раз.

— Не накликай беды, племянница, — пожурил её Асмуд. — Я вон старше тебя на шестнадцать лет, а и то о смерти пока не думаю.

— Я всегда тобой восхищалась, дядя.


* * *

Во дворце Добрыни шли приготовления к ужину. Несмеяна командовала холопами, распоряжалась насчёт перемены блюд, а затем — ночлега. Девки бегали с этажа на этаж кто с подушкой, кто с сундучком; дым валил из печной трубы летней кухни, расположенной посреди двора; поросята визжали, куры кудахтали, ощущая своё съестное предназначение. Наконец, отдав последние указания, Несмеяна прогнала всех из клети, села у оконца, дух перевела. Ей в последнее время нездоровилось. Кожа на лице, далеко не первой свежести, светлым пушком покрытая, стала суше, бледнее, начала шелушиться. Заострились скулы. И глаза будто бы запали. Если Претич, её отец, походил на дворнягу, то она собой представляла совершенную колли — с длинным носом, небольшими зубками, расположенными по эллипсу острыми ушами, сросшимися с шеей. Глядя в зеркальце, — не стеклянное с амальгамой, как у нас, а кусок серебра, отшлифованный до блеска, — Несмеяна думала: «Вот ведь незадача... Только примирилась с Добрыней, и семейная жизнь на лад пошла, взял меня с собою — нате вам, расхворалась, стала хуже прежнего. Как разлюбит меня теперь? Скажет: некрасивая, злая, старая... Тётка Ратша надавала порошков из трав, разных снадобий — ничего не действует. Разве что последнее средство — выкупаться в козьем молоке? Но придётся подождать до приезда в Новгород. Здесь-то молока столько не возьмёшь...» В дверку постучали.

— Кто? — спросила она, не сумев скрыть досады.

— То Юдифь...

— А, входи, входи.

Мужнина наложница выглядела прелестно: тонкое точёное личико, глазки-черносливины, розовые губки. В голубой полупрозрачной накидке, прикреплённой к голове золотой тесьмой, в шёлковом халате тёмно-синего цвета, синих туфельках, шитых серебром, пленная хазарка не могла не вызвать тайной зависти в Несмеяне. Поклонившись, Юдифь мягко улыбнулась:

— Я хотела сказать: банька есть готов. Ты хотеть идти?

— А Добрыня не возвращался от Ольги Бардовны?

— Нет, ещё не видеть.

— Ну, тогда пойду сполоснусь. Может, станет легче.

— Я хотеть боярыне помогать.

— Ничего, как-нибудь управлюсь.

Несмеяна подумала: «Задушить бы тебя, змеюку. Если ляжет с ней, я её убью. А потом себя. Чем терпеть позор, лучше умереть».

Вскоре появится Добрыня с Асмудом и племянником. Отпустив учителя, пожелавшего перед ужином подремать у себя в светёлке, дядя и Владимир стали подниматься по лестнице в терем. Им навстречу выбежала Юдифь. Поклонилась, сказала:

— Господин Добрыня Малович, господин Владимир Святославлевич, милость есть просить, есть добро пожаловать.

— Здравствуй, милая. — Он поцеловал щёчку-персик наложницы с явным удовольствием. — Где мои ребятки? Проводи, покажи. Пусть поздравствуются с отцом. Познакомятся со своим двоюродным братцем.

Княжичу хазарка понравилась. Он подумал: «У меня тоже будет много жён. Самых разных племён и стран. Но таких, как Несмеянище, брать не стану».

Дети Юдифи — близнецы Савинко и Милена — не произвели на Владимира особого впечатления. Было им года два. Мальчик тёмненький, косоглазенький, больше в мать, чем в отца; девочка, напротив, блондинка, нос пупырышком — как Добрынин, Малушин и его самого, — здесь порода Нискиничей проявилась уже в полной мере.

— Ну, идите к тятеньке, — ласково пропел дядя. А Юдифь подтолкнула их, лопоча что-то по-хазарски.

Гё испуганно жались друг к другу, наконец Милена заплакала, а Савинко спрятался за мать.

— Вот ведь глупые, — засмеялся княжич. — Тятю своего не признали.

— Ничего, привыкнут ещё, — не обиделся воевода.

И они пошли во вторую клеть. Там сидела девочка, вышивая на пяльцах. Подняла лицо, глядя на вошедших.

— Здравствуй, моя Нежданушка!

— Тятя, тятя! — и она бросилась на шею Добрыни. — Как ты долго не ехал! Все глаза проглядела, сидя у окошка!

Дочка и отец целовались звонко, радостно. Было ей без малого девять лет. Тёмно-русые красивые волосы на пробор расчёсаны, в косу сплетены. Розовая лента обнимала голову. Брови были тёмные, прямо-таки собольи. Карие глаза блестели озорством. Красный сарафан доставал до пят. А короткие рукава рубашки обнажали руки. Стройная, весёлая, девочка казалась маленькой русалкой.

— Как ты стала на Белянку похожа! — восхитился Добрыня. — Познакомься, доченька: это твой двоюродный брат, сын Малуши и князя Святослава, — Владимир. Едем с ним княжить в Новый город.

Посмотрев на него с любопытством, девочка спросила:

— Можно тебя обнять?

— Можно, — ответил мальчик и покраснел. Он почувствовал её поцелуй у себя на щеке, чмокнул тоже, но промазал, угодив сестре прямо в ухо. Та поморщилась:

— Оглушил совсем!

— Извини, я нечаянно, — окончательно стушевался княжич.

— Я надеюсь, что вы подружитесь, — обнял их обоих Добрыня.

В это время по лестнице поднялась Несмеяна. Баня оживила её лицо; щёки стали порозовее.

— А, милуетесь? — увидала она идиллическую картинку. — Не пора ли ужинать? В гриднице всё уже готово.

— Здравствуй, маменька, — опустила глаза Неждана.

— Здравствуй, доченька, — хмыкнула её мачеха. — Выросла, гляди! Хочешь с нами ужинать или ты с Юдифью, отдельно?

— С вами, если можно, — поклонилась она. Лёгкая гримаска пробежала по Добрыниному лицу. Он проговорил:

— Коль Юдифь захочет, сядет с нами в одной гриднице.

— Ты посадишь холопку в одну гридницу с господами? — нагло спросила Несмеяна.

— Ну, во-первых, она не холопка — я давно дал ей вольную. Во-вторых. Юдифь — мать моих детей. К сожалению, о тебе этого не скажешь.

Задрожав от гнева, женщина ответила:

— Попрекаешь, да? Я. что ль, виновата?

— Постеснялась бы при детях, — покачал головой Добрыня.

— Если ты пригласишь вечерять Юдифь, я накрою ужинать у себя в одрине.

— Если ты уйдёшь ужинать в одрину, — парировал муж, — завтра же возвратишься в Киев. В Новгород я тебя не возьму.

Несмеяна, обливаясь слезами, выбежала из клети. А Владимир с Нежданой рассмеялись ей вслед.

— Тихо, тихо, — пожурил их Добрыня. — Детям нельзя смеяться над взрослыми, а тем более над слабыми жёнами, у которых глаза на мокром месте.

Ужинали целой компанией: во главе стола — Добрыня с племянником, справа — Несмеяна, Неждана и Асмуд, слева — Богомил с новгородскими боярами. А Юдифь помогала челяди ухаживать за гостями. Ели сытно и плотно, говорили об урожае, о торговле с заморскими странами, о балканском походе Святослава. После пирогов и медового сбитня все присутствующие мужчины стали расслаблять пояса. Тут Юдифь и произнесла:

— Есть один гусляр, он хотеть сюда заходить, песня петь дорогому гость.

— О, да что ж ты молчала раньше! — встрепенулся Добрыня. — Проси!

Дверь открылась. В гридницу вошёл стройный человек в красной шёлковой рубашке, мягких сапогах. Верхняя часть его лица прикрывалась шапкой-маской с прорезями для глаз. Он держал в руках дорогие гусли.

— Здравия желаю всем князьям да боярам, — поклонился гость. — Благодарствую за приём и желание выслушать меня.

— Кто ты, человече? — обратился к нему брат Малуши.

— Странствующий гусляр.

— Как зовуг тебя?

— Ветер Ветрович, Гром Громович, Дождь Дождович — кличьте, как понравится.

— Что ты нам споёшь?

— Песню о любви, — и, усевшись сбоку на лавку, он провёл пальцами по струнам. — Как во Киеве во граде княжий терем высится. Княжий терем высится, в небо упирается. В том высоком терему, в горенке-светёлочке, у резного у оконца плачет красна девица. Плачет, убивается, да душой терзается, да бегут из глазынек слёзыньки горючие, слёзы драгоценные, будто скатный жемчуг. Ты не плачь, не плачь, любушка-голубушка! Вот настанет час — прилечу к тебе. Прилечу к тебе — увезу с собой: за море далёкое, да от мужа хилого, от замка калёного, из темницы проклятой. Знаю, что не любишь ты мужа окаянного, бледного да хворого, глупого да мерзкого. Знаю, что ты думаешь, будто я преставился, сгинул, перекинулся, не хожу под солнышком. Знай, моя любимая, что я жив-живёхонек, сердце моё стукает, бьётся, как воробушек. О тебе я думаю, о тебе, желанная, потерпи немножечко, скоро мы увидимся. Всё преодолею я — реки полноводные, и чащобы дикие, и моря солёные; обезглавлю Ящера, поборюсь с Мореною, Переплуту хитрому я навру с три короба. Потерпи, любимая, скоро мы обнимемся, крепко поцелуемся, больше не расстанемся. Светит солнце жаркое, светит, разгорается, так горит моя любовь — ярко, огнедышаще!

В воздухе повис последний аккорд.

— Чур меня, чур! — прошептал Добрыня. — Если б я не видел своими глазами, как великие боги приняли его в жертву, я бы мог поклясться...

Несмеяна поглядела на него испуганными глазами:

— Да? И ты так считаешь?

— Я узнал его! — крикнул княжич. — Это Милонег! Безутешный певец молчал, свесив голову в шапке-маске.

— Отвечай, незнакомец! — воевода встал. — Или я нарочно открою твоё лицо. Мы узнаем правду! Ты без этого отсюда не выйдешь.

Тот печально посмотрел на Добрыню и, ни слова не говоря, начал стягивать с головы материю.

Несмеяна ахнула и лишилась чувств. А Владимир на всякий случай спрятался под стол.

На скамье сидел действительно Милонег.

— Вы не есть пугаться, — сказала Юдифь, мягко улыбаясь. — Он не есть покойник. Он спастись тогда на реке.

Богомил и Неждана вместе с хазаркой стали воскрешать Несмеяну. Распустили ей воротник, дали выпить воды, уксусом натёрли виски. Наконец, она открыла глаза, задышала глубже.

Поборов волнение, брат Малуши подошёл к Милонегу. Убедившись, что это не призрак, воевода спросил:

— Значит, ты не умер?

— Да, случилось необъяснимое, — юноша вздохнул. — Я и сам это плохо помню. От воды верёвки ослабли... Я скользнул наверх... Не успел даже нахлебаться...

— Чудеса, да и только! Не иначе, Жеривол спас тебя каким-нибудь сильным волхвованием! Отчего же ты оказался тут, не вернулся в Киев?

Тот развёл руками:

— Побоялся гнева Святославлева. Может быть, со временем он меня простит...

Несмеяна села. Впрочем, потрясение было слишком сильным, и она пришла в себя не полностью.

— Проводите меня в одрину, — попросила она. — Ой, нехорошо мне, нехорошо...

— Не волнуйся, лапушка, — успокоил её Добрыня. — Видишь, он не мёртвый. Боги не приняли его.

— Вижу, вижу. Тошно мне, однако.

— Ну, иди, иди. Я зайду попозже.

И служанки увели Несмеяну.

— Я доплыл до берега, — пояснил Милонег, — и пошёл на север. А придя сюда, в ножки бросился к Ольге Бардовне, и она позволила в Вышгороде остаться.

— Хочешь — едем вместе? — предложил Владимир; он уже давно вылез из-под стола и смотрел на юношу весело.

— Нет, благодарю. Я хочу быть поближе к Киеву.

Воевода сжал его плечо:

— Не надейся. У НЕЁ всё идёт как надо. Привыкает, на люди выходит вместе с мужем.

— Я люблю её.

— Времечко пройдёт — всё быльём затянется.

— Я не разлюблю никогда. — Он сидел упрямый, с полоумным блеском в карих своих очах.

— Ну, гляди, гляди. Как бы не раскаяться...


* * *

Ночью Добрыня заглянул к Несмеяне. Та лежала бледная; в плошке с маслом плавая фитилёк, пламя его мерцало, и по стенам клети двигались ужасные тени. Губы Несмеяны дрожали.

— Ты разлюбишь меня, Добрынюшка? — с болью в голосе спросила она.

— Успокойся, не разлюблю. Завтра встанешь бодрая, и поедем в Новгород.

— А не бросишь меня, не отправишь в Киев?

— Нет, не брошу, можешь быть уверена.

— Поклянись, пожалуй.

— В чём поклясться, не понимаю?

— Что теперь не пойдёшь к наложнице.

Воевода слегка насупился, но потом сказал утвердительно:

— Да, клянусь.

— Чем клянёшься?

— Жизнью княжича.

— Хорошо, поверю.

Он поцеловал её в лоб и вышел.


* * *

...Утром Несмеяну посетил Соловей, расспросил боярыню о её самочувствии, веко оттянул, поглядел язык, сделал пассы рядом с головой, ухо приложил к животу. Снова сделал пассы. Сел, задумался.

— Мне сдаётся, — проговорил, — что зачала ты дитятко. Срок, наверное, слишком невелик, и поэтому утверждать не берусь наверняка. Но такое предположение у меня имеется.

— Да неужто?! — Несмеяна села и едва не расплакалась от восторга. — Можно сказать Добрыне?

— Погоди чуток. Вот приедем в Новгород, посмотрю опять. Подтвердится если — скажешь обязательно.


* * *

А Добрыня умылся, вышел на крыльцо, посмотрел на Днепр. Холодок залез ему под рубаху, лёгкие заполнил, голову прочистил. Богатырь вдохнул утреннюю свежесть, ощутил приятность, словно выпил родниковой воды, и сказал подручному:

— Нынче едем. Собирай людей. И ладьи готовь.

Провожать гостей весь, наверное, Вышгород высыпал. Стар и млад глазел на княгиню Ольгу, вышедшую в дорогих одеяниях, круглой шапке с меховой оторочкой, опираясь на посох. Шла Юдифь с малыми ребятами. Рядом с ними — Неждана в простеньком платочке. Утирала слёзы.

— Что ты, девонька, — говорил ей отец. — Кончится зима, в Новгороде освоимся, приготовим палаты для тебя и Юдифи, и тогда уж приедете. Ты сама подумай: как могу я ребят сейчас брать в дорогу? А к весне они подрастут, будет не опасно.

— Не бери ребят, — умоляла девочка, — а меня возьми. Ну, пожалуйста, тятенька, мне так скучно здесь...

— Ничего, Нежданушка, солнышко, голубушка. Я тебе гостинцев пришлю с оказией. Напишу письмо. Не заметишь, как времечко пройдёт.

Начали прощаться. Воевода обнял подошедшего Милонега, хлопнул по спине и спросил:

— Ну, в последний раз: может, с нами двинешься?

— Нет, останусь.

— Что ж, бывай здоров.

Ольга Бардовна махала платочком. Вёсельные лопасти погрузились в воду, начали грести, паруса с трезубцем выгнулись от ветра, и ладьи, оказавшись в фарватере, заскользили на север.

— Дай им Бог! — сказала княгиня.

Загрузка...