Бич Божий

Киев, осень 970 года

Год назад, уезжая на Балканы после смерти матери, Святослав запретил заново отстраивать церковь Святой Софии в городской черте. И поэтому на Подоле, над Ручаем, в самом конце Пасынковой беседы, стали восстанавливать старый храм Ильи-громовержца. Все работы проводились на деньги прихожан, к лету 970 года подвели под крышу, на Ильин день открылись, а специально приглашённые из Переяславца-на-Дунае богомазы начали расписывать стены в августе.

Богомазов было два — собственно художник, по имени Феофил, и его подчинённый — мальчик Трифон. Жили они в гостином дворе на Подоле, говорили по-русски плохо и общались только с христианами. А когда однажды Настя задержалась в храме дольше обычного, стоя на коленях и отвешивая земные поклоны, к ней спустился мальчик с деревянных лесов и спросил по-гречески:

— Ты — Анастасия?

— Да.

— Я привёз для тебя записку. Из Переяславца. От Саввы.

У гречанки перехватило дыхание.

— Как он? Жив? — еле слышно проговорила она.

— При отъезде нашем находился в силе и здравии.

— Где записка?

— У меня в гостином дворе. Завтра принесу.

Вот письмо Милонега к Насте:

«Звёздочка моя, незабудка нежная! Я не видел тебя восемнадцать месяцев и четыре дня. Всё это время не случилось мгновенья, чтобы думы мои были не о тебе, каждый миг мыслями летел в княжеские клети, представлял: что ты делаешь? Как твоё здоровье ? Ночью ты приходишь ко мне во сне. Я целую твои ласковые пальчики и шепчу: “Милая, люблю! До безумия! До смертельных судорог!” — просыпаюсь, понимаю, что это сон, и рыдаю. Благо, что я один, и никто не слышит.

Наша военная кампания, поначалу победоносная, в этом году стала вязнуть, мы отдали грекам несколько городов и Преславу удержали только благодаря отъезду с фронта Варды Склера. Святослав приезжал давеча в Переяславец, злой и хмурый, клял союзников (печенегов и угров), говорил, что следующее лето всё решит: или мы останемся на Балканах с честью, или же покинем Дунай с позором.

Настенька, любимая! Мне так много надо тебе сказать, а пергамент маленький, да и Трифон стоит, торопит. Господа молю ежедневно и еженощно, чтоб не дал умереть, не позволив тебя увидеть. Да хранит тебя Бог!

Твой покорный раб Савва-Милонег».

Бывшая монашка перегнула пергамент и прижала его ко груди. Молча стояла с закрытыми глазами, спрятавшись в тени большого каштана, росшего за церковью. Вытерла платком горькие слезинки и вздохнула скорбно. Стала прятать письмо под платьем.

— От него? — вдруг раздался голос.

Настя вздрогнула и рванулась прочь.

— Это я, Меланья, ты не бойся.

У гречанки камень упал с души, и она повернулась медленно.

— Фу-х, как ты меня напугать... Вся душа уйти в пятки...

— Господи, когда ты научишься говорить правильно! Ну, неважно. У меня к тебе дело.

После замужества Найдёна похорошела. Стала ярче, женственнее, смелее. Говорила с воркующим звуком «р» — низким, грудным, турманным.

— Слушать... слушаю тебя, — и, сложив руки за спиной, Настя прислонилась к деревянной стене.

— У тебя тайна, и у меня тайна, так что можем быть друг другу полезны, — сводная сестра Варяжко чуть ли не навалилась на жену Ярополка грудью. — Я найду у Мстиши и отдам тебе первое письмо Милонега. А за это ты передашь через Трифона записку Феофилу.

— Для чего? — не взяла в толк непосредственная гречанка.

— Я к нему присохла. Он такой кучерявенький, как и Милонег.

— Но ведь это грех...

— Не больший грех, чем считаться женой язычника. И потом — я жду от Мстислава ребёнка. Значит, можно пошалить, не страшась последствий.

— Люта не бояться? Он узнает — убьёт!

— Мстиша едет в леса охотиться, и его не будет несколько дней. Всё, Настёна, продумано, и комар носа не подточит.

Дочка Феофано кивнула:

— Я могу передать записку. Если принести мне его письмо.

— Значит, договорились. Встретимся в субботу, после заутрени, в этом самом месте.

— Да, прощай!

Между тем Лют готовился на охоту. Делал он это по нескольким причинам. После скандала с Ярополком отношения их заметно ухудшились, князь не поручал Мстиславу ни судебных дел, ни контроль за сбором полюдья. Вся работа сводилась к патрулированию города и окрестностей и к проверке городских укреплений. Это отнимало времени немного, и боярин мучился от безделья. На охоте он хотел немного развеяться. Во-вторых, сыну Мстислава от первого брака с Белянкой — Тучко — стукнуло двенадцать, и отец решил взяться за военное воспитание отпрыска. Парень был в восторге. Он разгуливал по хоромам с луком, целился в холопов и кричал, что убьёт в лесу вепря или медведя. В-третьих, Люту давно хотелось выбраться в Древлянскую землю, раньше принадлежавшую им, Клерконичам, а теперь перешедшую в вотчину Олегу. Пострелять, покуражиться на чужих угодьях и тем самым натянуть нос наследнику Святослава. При хороших отношениях с Ярополком заниматься этим он считал неловким. А теперь, во время раздора, совесть уже не мучила.

Поскакали в пятницу утром. Вместе с ними увязался Варяжко, сын купца Иоанна и приятель Тучко. Да и в свите — восемь человек, так что в общей сложности было у них одиннадцать всадников.

К вечеру приехали в город Малин, названный по имени князя Мала, первый от Киева на Древлянской земле. Здесь располагался погост — место, куда свозилась дань со всей вотчины. (Князь или вирник объезжал во время полюдья именно погосты, собирал дары, требовал надбавки, если было меньше, чем наказывалось уставом). На погосте заночевали, а с утра отправились на охоту.

Мальчики стреляли из лука, радостно визжа, если попадали в намеченные деревья. Но Мстислав Свенельдич их игру пресёк, попеняв ребятам, что они распугивают зверьё. Наконец провожатый, взятый ими в Малине, поднял палец кверху, прислушавшись. И сказал торжественно:

— Где-то рядом ходит сохатый. Сучья задевает рогами.

Соблюдая предосторожности, поскакали в указанном направлении. И действительно, вскоре из ветвей вылезла лосиная морда — рыжая, губастая. Лось, почуяв недоброе, бросился бежать, но упал на одно колено, раненный топориком, брошенным Мстиславом. Тут же четвероногое было изрешечено стрелами. А добил его один из охранников, треснув по голове палицей с острыми шипами.

— Я попал ему в глаз! — радовался Тучко.

— Это я попал ему в глаз, а ты промахнулся, — возражал Варяжко.

— Если б не боярин, то сохатый бы ушёл невредимый, — льстиво заметил провожатый.

Тушу освежевали, шкуру развесили на деревья для просушки, сердце, печень, почки и желудок бросили в котёл для охотничьего супа, а разделанное мясо стали жарить над костром. Сели на ковёр, расстеленный на земле, разложили привезённые с собой овощи и хлеб, принялись разливать из мехов вино. В этот-то момент на поляну и выехал воевода Путята, правая рука князя Олега, посланный Святославом вместе с сыном в Овруч. Рядом с Путягой ехали четыре дружинника.

— Мир тебе, Ушатич! — крикнул ему Мстислав и приветственно поднял руку. — Мы свалили сохатого и решили закусить его мясом. Если не побрезгуешь — присоединяйся. Раздели с нами охотничью трапезу.

Воевода не поздоровался и сказал без должного на то пиетета:

— А какого лешего вы свалили сохатого в вотчине Олега? Или ты забыл, что Древлянская земля — больше не Клерконичей?

— Перестань сердиться, Путяте, — засмеялся Свенельдич, впрочем, не столь добродушно, как раньше. — Князь Олег всё равно остался данником Киева, Ярополк главнее, ну а я — его тысяцкий.

— Дань древляне этим летом уже заплатили, — продолжал настаивать сын Ушаты. — Строго по уставу. И охота в наших лесах там не предусмотрена.

— Ну и что? — отозвался Лют. — Почему тебя это задевает? Или мы с тобой чужие, Путяте? Ты мой шурин, брат покойной Белянки, а со мной твой племянник — Тучко. Я впервые взял его на охоту, чтобы он окреп и рос настоящим воином.

— Здравствуй, дяде! — помахал рукой мальчик. — Что ты там стоишь? Подойди, отведай — и вина, и яств.

— Очень жаль, — ответил Путята, не двигаясь, — что племянник мой вырос невоспитанным. Мало того, что встревает в разговор взрослых, так ещё и учится убивать сохатых на чужой земле. Бедная сестра! Сын её — невежда и вор.

Тут уж Лют стерпеть не мог. Он вскочил с ковра и, прижав к бедру рукоять меча, вложенного в ножны, грозно проговорил:

— Извинись, Путяте. Унижая сына, ты унизил меня. Я бы не хотел обнажать оружие против родича. Извинись — и можешь ехать своей дорогой.

— Я бы тоже не хотел биться с родичем, — хладнокровно произнёс брат Белянки. — Но, во-первых, извиняться не за что — я не унижал, а сказал истинную правду. Во-вторых, подобру-поздорову уберётесь вы, а не я, ибо это леса Олега.

— Ах ты вша болотная! — разъярился Свенельдич. — Мне указывать? Чтоб тебя язвило! Колом тебе в землю! — И, схватив топорик, бросил его в Путяту.

Воевода Олега уклонился, но достал из ножен короткий меч.

— Видят боги: ты, Мстиславе, начал первым, — и, пришпорив коня, проскакал по ковру, подавив меха и тарелки со снедью.

Завязался бой. Стали рубиться насмерть, применяя мечи и палицы. А Варяжко потащил друга за деревья, несмотря на его сопротивление и крики. Тучко дрожал в неистовстве: «Я убью их всех! Прострелю насквозь!» — и пытался вырваться.

Поначалу преимущество было на стороне Путяты: он и его дружинники наступали конными, а дружинники Люта, да и сам он, — защищались пешими. Но незваных гостей из Киева всё же было больше, и пока пятеро из них отвлекали на себя воинов Олега, пятеро других резво вскочили в сёдла и наехали на противника во всеоружии. Тут Путята дрогнул. А когда два его подручных повалились мёртвыми, то пришлось и вовсе бежать. Лют, взобравшись на коня, начал их преследовать, но потом оставил эту затею, плюнул и сказал:

— А, пускай удирают. И расскажут Олегу о нашей проделке. Будет знать, кто хозяин на Древлянской земле. Нынче здесь, в лесу, завтра буду в Овруче!

Возвратившись, посчитали убитых: у Путяты — двое, у Мстислава — один. Да ещё оказалось двое раненых, но нестрашно. Их перевязали и решили ехать, опасаясь, как бы воевода Олега не пришёл с подкреплением. Жареное мясо и лосиную шкуру взяли с собой. А в изгаженный ковёр завернули мёртвых и оставили на поляне: в назидание слишком уж ретивым.

К вечеру приехали в Малин, переночевали, следующий день опять охотились, но уже южнее — по течению реки Ирши, а во вторник вернулись в Киев, привезя трофеи: голову сохатого, шкуры волка, кабана и нескольких зайцев. Тучко всем рассказывал о своих воинских успехах. Рассказал отцу Иоанну о случившемся инциденте и Варяжко.

— Это очень худо, — покачал головой купец. — Святослав допустил ошибку, отобрав древлян у Клерконичей. Быть кровавой сече.

И впоследствии оказался прав.

А Меланья встретила их весёлая, улыбаясь загадочной улыбкой.

— Ты чего такая радостная сегодня? — удивился Лют.

— А чего ж печалиться? — хмыкнула она. — Муж приехал с охоты, целый и невредимый, загорелый и отдохнувший.

Загляни Мстислав в кованную железом шкатулку, где хранил свои важные пергаменты, не нашёл бы письма Милонега к Насте, мог бы заподозрить тогда неладное. Но не заглянул. И остался пока в неведении.