Бич Божий

Киев, лето 968 года

В церкви Святой Софии, больше похожей на часовенку, деревянной, уютной, изнутри расписанной приглашённым специально греческим богомазом, подходила к концу заутреня. Возблагодарив Иисуса Христа за счастливое избавление киевлян от печенегов, ведший службу отец Григорий благостно сказал:

— Низко поклонимся, братие, отроку Павлу, сыну Иоаннову, за мирской его подвиг. Не жалея живота своего, он отправился через бурный Днепр и подвиг войско Претича на святую битву с полчищами захватчиков. Так и только так должен поступать христианин — отдавая всего себя людям, Родине и высокой идее. Многие лета рабу Божьему Павлу, и его отцу Иоанну, и всему их семейству!

Павел стоял смущённый, очи долу, теребил в руке шапку. Иоанн, напротив, был горд, радостно кивал взглядам прихожан, как бы говоря: да-да-да, это мой старший сын оказался таким героем, это я его воспитал в духе заповедей Иисуса Христа, это благодаря ему мы теперь живём, радуемся, молимся. На него посмотрела Анастасия — чуть левее стоявшая, в чёрном простом платке, тёмно-фиолетовом платье. «Мальчик похож немного на Милонега, — подумала она. — Господи! О чём это я? У меня сегодня бракосочетание с Ярополком. Вспоминать другого — тяжкий грех», — и перекрестила себя, торопливо шепча молитву. В это время отец Григорий также осенил паству крестным знамением, и народ начал расходиться из церкви.

— Извините меня, владыка, — подошла к священнику Настя, говоря с ним по-гречески. — Я хотела бы побеседовать с вами.

— Говори, дочь моя, слушаю внимательно.

— Вы, конечно, знаете: князь Святослав выдаёт меня замуж за Ярополка. К сожалению, они не христиане, и венчание будет не в церкви, а по древнему языческому обычаю. Я хотела бы покаяться в этом, исповедоваться, получить отпущение грехов.

— Что ж, приветствую твоё несомненно законное желание. Воспоследуй за мной, дочь моя, и очистись от всех поступков, камнем лёгших на твою бессмертную душу...

Исповедовалась она в задней комнате церкви, сидя на маленькой скамеечке, пальцы сплетя в нервический узел. Говорила порывисто:

— Отче, есть в чём раскаяться... Ярополк мне не мил. Он хотя и достойный юноша, но люблю я другого. Думаю о нём и переживаю...

— Кто же это? — спросил священнослужитель.

Чуточку замявшись, девочка ответила:

— Милонег.

— А, из наших... Я-то, грешным делом, подумал, что ещё из твоей жизни в монастыре...

— Что вы, отче, как можно!

— А была ли ты, дочь моя, с Милонегом близка?

— Да, два раза. Первый раз мы поцеловались в Переяславце, а второй — на подходе к Киеву.

— Целовались только?

— О, не больше!

Пастырь улыбнулся:

— Ну тогда не страшно, грех твой не велик. Бог тебя простит.

— О, благодарю! — и она прижалась губами к его руке.

— А других не имеешь каких богомерзких дел?

— Больше никаких, клянусь, отче!

— Хорошо. Выйдешь замуж за Ярополка — после брачной ночи выкупайся в реке, скверну смой с себя, а потом поставь свечку Деве Марии, Пресвятой Богородице нашей. Ничего, на Страшном суде Иисус Христос, Бог даст, не станет тебя карать за союз с язычником, — и отец Григорий дал ей вкусить от хлеба и вина, сняв грехи и благословив на праведные дела.

...В это время Добрыня умывался в одной из клетей княжьего дворца, где уснул, допоздна пируя с несколькими гридями. Окончание вечера он помнил с трудом: голова гудела, а во рту была выгребная яма. Поливал ему из кувшина белобрысый холопчик, поражённо смотревший, как катаются у Добрыни на плечах и на шее живописные мускулы. Воевода кряхтел, брызгался и крякал. Принял от холопчика полотенце, тёр лицо и грудь. Мокрые пшеничные волосы завивались на лбу у него колечками.

Приоткрылась дверь, и Добрыня увидел Претича. Косо падавший из оконца свет представлял черниговца совершенной дворнягой: патлы седые — как висячие уши, щёки дряблые, губы — брылы, и глаза побитого существа.

— Вот где ты, — оживился Претич, показав при разговоре зубы жёлтые и неровные, как опята, выросшие на пне. — Я тебя ищу по всему дворцу.

Отдав полотенце холопчику, брат Малуши отослал слугу и затем натянул рубаху на голое тело. Вежливо сказал:

— Что ж, присядем. Слушаю тебя.

— Надо потолковать, Добрынюшка, — брылами-губами затряс Претич. — Как-никак не чужие мы. Я тебя за сына считаю. И прошу поэтому по-отечески: помирись-ка, пожалуйста, с моей Несмеяной. Плакала вчерась. Упрекала тебя, сердешная: все дружинники домой воротились, жён своих милуют, только я одна, как соломенная вдова, дескать, бобылюю. И то правда: ты домой ночевать не явился, будто нет у тебя жены, будто холостой. Я, конечно, знаю: Несмеянин-то норов — не подарок, баба своенравная, в мать пошла, мне от той, покойницы, доставалось шибко. Но коль скоро уж вы обвенчаны — объезжали дуб и озеро, клялись Ладе и Леле, — надо вместе жить, как от века завещано. Внука мне родить. Чай, не девочка уже Несмеяна — тридцать пять годков. Скоро поздно будет. Надо бы поспеть, пока молодые.

Зять его вздохнул:

— Я обиделся на жену за её ненависть к Неждане. Нешто дочь моя в чём-то виновата? Я привёз Неждану из Овруча, после смерти Белянки, поселил у себя в дому. Что тут началось! Вечные придирки, разные уколы — ешь неправильно, говоришь неправильно, моешься неправильно. Слёзы, крики... Мне пришлось дочку увезти. Разве что дело? Если любишь меня, то люби и моих детей; а тем более, боги нам не дали детушек совместных.

Претич рассудил:

— Правильно считаешь. Я уж говорит Несмеяне. Дескать, выбирай: или норов твой, или муж. Коли муж — сдерживай себя, уступай, не лезь. Вроде согласилась. Ты не гневайся, Добрынюшка, отнесись к бабе с пониманием. У неё от бездетности злость внутри играет. Понесёт ребёночка — сразу помягчеет.

Брат Малуши нехотя сказал:

— Ладно, я попробую... Пусть она готовится: вместе пойдём на праздник. Будет паинькой — ворочусь домой.

Радостный черниговец хлопнул в ладони:

— Молодец, зятёк! Милые бранятся — только тешатся. Побегу скажу Несмеяне: то-то будет рада, лучшие наряды наденет, кичку расписную, рясны, гривны, обручи и перстни. В грязь лицом не ударит перед народом. Дай тебя поцелую, добрый.

Тесть и зять по-родному облобызались. После ухода Претича сын древлянского князя Мала вытер щёку, сплюнул на пол и проговорил, к самому себе адресуясь:

— Потерплю чуток. Посажу Владимира на стол — буду поступать, как душе угодно... Несмеяна — что ж? Сына мне родит — всё тогда прощу.

...Между тем приготовления к свадьбе шли уже полным ходом. Весь обряд венчания полагалось совершить до полудня: «чтоб семья в гору шла». Выбранные заранее девушки из боярских семей были назначены дружками невесты. Встретив Анастасию после церкви, повели для омовения в баню. Там её раздели и натёрли золой (мыла ещё не знали), тёплой и холодной водой облили, причитая при этом:

— Мылася — испугалася, чисто вся растерялася... Потеряешь ты, молода, да из косы алу ленточку, да свою дивью ту красу-красоточку...

А в предбаннике уже ждала тётка Ратша, исполнявшая обязанности свахи. Усадив Анастасию на лавку, расчесала ей волосы, заплела в косу красную шёлковую ленту. Дружки облачили невесту в белую рубашку, а затем подошли с понёвой — юбкой — и, раскрыв её, стали голосить:

— Вскочи, милая, вскочи, славная!

Ратша объяснила гречанке, что таков обычай: прыгнуть в понёву — значит удачно «выскочить замуж». Девочка справилась с этим благополучно: влезла босыми ногами на скамью и скакнула. Дружки затем надели на неё мягкие чувяки, вышитую безрукавку и красивый кожаный пояс. Ратша навела марафет: насурьмила девочке брови, нарумянила щёки. Шею ей украсили ожерельем из янтаря. К поясу привесили амулеты: колокольчики и кусочки шерсти. Рукава у рубашки закрепили дорогими браслетами. Голову покрыли шёлковым платком.

Параллельно шли приготовления ложа: простыней застелили двадцать семь ржаных снопов, а под потолком развесили шкурки сорока соболей. Всю одрину Жеривол окропил из чары заговорённой священной водой. Произнёс молитвы.

Наконец составили брачный поезд — несколько колясок с запряжёнными в них белыми конями. В гривы и хвосты коней были вплетены разноцветные ленты, а коляски убраны яркими коврами.

Ярополка вывел Добрыня — оба в дорогих парчовых нарядах, вышитых рубахах, гривнах и браслетах. Поклонились Святославу и пошли за невестой. Девушки-челядинки мели перед ними дорогу.

В клети сидела Анастасия, рядом с ней стояла тётка Ратша. Поклонившись, Добрыня произнёс:

— У меня есть купец, а у вас — товар. У меня есть жених, а у вас — невеста. Так нельзя ли их свести в одно место?

Ратша поклонилась и сказала:

— Коли с добрыми словами, добрыми делами — что ж, бери, нам не жалко! — и передала Добрыне гречанку. А сама пошла за женихом.

По дороге их обсыпали рожью, хмелем, мелкими монетами и овсом.

В свадебном поезде устроились так: впереди — Святослав и Жеривол; во второй коляске — Ярополк и Добрыня; в третьей — Ратша с Анастасией; а за ними — дружки, музыканты, родственники, бояре. Щёлкнул бич, свистнули возницы, зазвенели колокольчики под дугами. И процессия понеслась за ворота детинца, к Лысой горе, где стоял четырёхгранный кумир.

Это был колоссальных размеров идол с четырьмя головами — каждая голова на особой грани, каждая грань смотрит в определённую сторону света. Главное божество — Макошь-Берегиня, матерь урожая, обращённая к северу. Справа, на восток, — Лада-Рожаница, покровительница любви и семейного очага. С запада — Перун с молотом в руке — бог войны, громовержец. И Дажбог, наконец, обращённый на юг, — олицетворение солнца, пламени, плодородия и тепла.

Выйдя у подножия Лысой горы, все по узким ступенькам поднялись к кумиру, стали на колени. Жеривол, воздев руки к небу, произнёс молитву. Святослав специальным топориком обезглавил трёх петухов — белого, чёрного и рябого. Окропил кровью идола и ладонью, вымоченной в крови, руки новобрачных соединил. Молодым поднесли на блюдечке кольца — символ женского детородного органа. А жених и невеста надели их друг другу на палец — символ мужского органа. Дружки при этом спели:

— Стоит девка на горе и дивуется дыре — свет моя дыра, дыра золотая, куда тебя дети? На живое мясо надета!

И под звуки бубна молодым надели на головы венки — «обвенчали», а кудесник три раза обвёл брачующихся вокруг идола. Их опять обсыпали — перьями умерщвлённых петухов, славя при этом разлюбезную диди-Ладу, вместе с дочкой её божественной — диди-Лелей. Снова сели в коляски и поехали в близлежащие рощи — объезжать святые дубы и священное озеро — Опечень. А к одиннадцати угра возвратились на княжий двор, где уже стояли накрытые столы с угощениями.

Тут произошли следующие действа. Тётка Ратша увела молодую в клеть, расплела ей косу, расчесала волосы смоченным в вине гребнем, заплела в две косы и надела кичку. Вывела к столу и сказала:

— Гости дорогие, вот невеста-краса, и была у неё одна коса, а теперь две косы, значит, стало больше красы. Всех она теперь поцелует, но пускай жених её не ревнует, потому что она, горда-тверда, будет отныне его навсегда!

И Анастасия пошла по рядам, кланялась, как её учили, и говорила: «Спасите вас боги за вашу доброту!» — и прикладывалась к устам каждого. Женский стол стоял отдельно: разодетые боярыни и супруги купцов, дружинников. Стол мужской — ближе к княжьему; тут сидели, помимо прочих, Иоанн-варяг, сын его Павел и Вавула Налимыч, громко облобызавший княжну в обе щеки. Княжий стол стоял на сенях — на втором этаже дворца. Тут Анастасия поцеловала дружинников, и Мстислава Свенельдича, от которого сильно пахло потом, и учителя Асмуда, щекотнувшего её своими бровями, воеводу Претича, маленького Владимира в его конопушки и зардевшегося Олега. Рядом с Жериволом сидел Милонег. Что ж, пришлось поклониться и ему, прошептать слова благодарности и скользнуть губами по его губам. Он легонько сжал её руку, и невеста при этом едва не лишилась чувств. Но пришла в себя, наградила поцелуями Жеривола, Добрыню и Святослава. Подошла к Ярополку, и Добрыня связал их у пояса шёлковой алой лентой. Новобрачные поклонились, выпили вина — каждый из отдельного кубка, несколько глотков, а затем слили своё вино в общий кубок и отпили вместе. Ратша принесла им большое яблоко — символ эротической силы, и они вкусили его, весело хрустя. Жеривол нарядился в медвежью шкуру, стал плясать вокруг молодых, говоря при этом: «Как мохнат хозяин леса — так и вы будьте богаты! Как силён хозяин леса — так и вы будьте плодородны! Как умён хозяин леса — так и вы сохраняйте рассудительность!»

Вынесли большой каравай — в три обхвата. Святослав отрезал кусок, разломил его надвое и вручил жениху с невестой. Те посыпали солью, обмакнули в вино и съели. Каравай затем разделили на много частей и раздали гостям. Ели также: расписные пряники, крашеные яйца, чёрную икру, осётров отварных, кашу сладкую и кашу солёную, пили мёд и пиво. Выпив, били глиняные чарки, восклицая громко: «Сколько черепья — столько и ребят молодым!»

Вынесли зажаренную свинью. Отрезанную голову её поставили среди княжьего стола, рылом к воротам, — символ плодородия. Ели свиное мясо, приобщаясь к его магической силе. Ели гусятину, а гусиный язык дали новобрачным — он, согласно поверью, будоражил чувственность.

После третьей перемены жениху и невесте полагалось удалиться в одрину. Их вела за собой тётка Ратша. Занавесив платком оконце, чародейка обсыпала ложе хмелем и дала новобрачным чару с вином, чтобы они умылись.

— А теперь, молодка, ты должна разуть молодого мужа и вином сполоснуть его ступни. А супруг должен сапожком по плечам тебя ударить — это будет означать, что ты ему покорилася. — Ратша наблюдала за исполнением ритуала, а затем произнесла:

— Я приду через час за рубашкой молодицы, на которой останется девушкина кровь, дабы всем показать, что невестушка была чиста и невинна! — поклонилась и вышла.

Оба сидели с разных концов одра. Ярополк пошевелил пальцами на ногах, липкими от вина, и сказал, смущаясь:

— З-знаешь, Настя, у меня из женщин никого ещё не было.

Девочка ответила:

— Я иметь гоже никого.

Он взглянул на неё:

— Люб ли я тебе?

Та пожала плечами:

— Мне отец Григорий учить: «Стерпится — слюбится», да?

Ярополк дотронулся до её руки. Новобрачная инстинктивно дёрнула локтем, чтобы руку свою отнять, но потом обмякла и позволила жениху пальцы поцеловать.

— Ты такая к-красивая, Настя, — он смотрел на неё с восхищением. — Как царевна-лебедь. Ты не бойся меня, пожалуйста, я тебя любить буду нежно-нежно, как сама того пожелаешь.

Девочка взглянула на него исподлобья. Он сидел взволнованный, красный от стеснения и совсем не страшный. Добрые глаза, приоткрытый рот. Волосы, конечно, жидкие, на щеках — юношеский пух, подбородок маленький. Но бывают и некрасивее. Ей ещё повезло, что не злой и не мерзкий. Может быть, действительно: стерпится — слюбится?

— Ты смотреть в окно, — сказала она. — Я сама раздеться и ложиться в постель. И тогда ты ко мне идти.

— Будь по-твоему, — кивнул Ярополк.

...Праздник на сенях и на княжьем дворе шёл по нарастающей. Пили за молодых, за великого князя, за могущество Руси и богатство её народа.

— Спой, Добрынюшка, спой! — попросил Олег. — Больно я люблю, когда ты поёшь!

— Да не время ещё, — покривился тот.

— Спой, пожалуйста, — поддержал сына Святослав. — Тихо все! Наш Добрыня свет Малич из рода Нискиничей будет петь! Гусли принесите!

Если хочет князь — отказать нельзя. Как ударил Малушин брат белыми своими перстами по струнам, как запел чистым низким голосом, так заслушались люди, зачарованные сидели. Воевода же пел:

— Во лесу ли, во дубраве, на высоком дубу чёрный ворон сидит. Чёрный ворон сидит, чёрным глазом глядит. «Ах ты, ворон-воронок, вещая ты птица, ты скажи мне, добру молодцу, сколько лет живёшь?» Отвечает ворон: «Триста лет живу, всё на свете видел, всё на свете знаю, всех на свете могу рассудить». — «Ты скажи мне, ворон, вещая ты птица, где мой батюшка, Мал свет Нискинич, князь древлянский, мой заступник и мой господин?» Отвечает ворон: «Мал свет Нискинич, твой батюшка, князь древлянский, твой заступник и твой господин, он убит-зарезан нечестивой рукой и сгорел на краде — погребальном костре, косточки его лежат в глиняной крыне, а стоит та крыня на столпе-избушке об одной ноге, во сыром бору, да под Овручем, вместе с остальными дедами, да на кладбище-жальнике, на печальной лесной буяве. И никто на радуницу не приходит ко столпу, и никто не поминает убиенного князя, и никто не приносит ему кутью, крашеных яичек. Бедные его косточки!» — «Ты скажи мне, ворон, вещая ты птица, кто же тот злодей, кто убил-зарезал батюшку моего, Мала свет Нискинича?» Отвечает ворон: «А убил твоего отца ворог-тать — заморский гость, злой и подлый, гадкий и худой. Ты бери скорей, добрый молодец, харалужный меч-кладенец, ты взнуздай коня — буйную головушку — и скачи за море. Там, на море-океане да на острове Буяне, дуб стоит. В дубе том дупло. А в дупле ларец. А в ларце сидит заяц. В зайце — утка. В утке — яйцо. А в яйце — игла. Коль сломаешь ту иглу — и придёт конец тому татю. А пока не сделаешь этого, то не будет тебе покоя и никто тебя не утешит — ни краса-девица, ни богатства, ни яства». Эх, вы, гой-ecu, добры молодцы! Отпустите меня в чисто поле, поскачу скорей отомстить за батюшку, за его безвинно сложенную головушку!..

Все сидели, удивлённые неожиданным поворотом песни. Встал Мстислав Свенельдич, по прозвищу Лют, бледный от гнева, и сказал:

— Это как понимать? В чей ты огород бросил камень, Добрыне? На кого намекаешь? Уж не на моего ли отца, Свенельда Клерконича?

— Разве твой отец убил князя Мала? — усмехнулся воевода. — Вот не знал! Мне Малуша говорила, но я не верил. Что тебе известно об этом?

У Мстислава пошли пятна по лицу:

— Хочешь ссоры, Добрыне? Что ж, изволь, устрою. Мы, Клерконичи, били древлян и будем бить, жгли их города и будем жечь, их князей изводили и будем изводить!

Встал и Добрыня, зло ответил:

— Ну а мы, древляне, ваших жён имели и будем иметь, — намекая на свой роман с Белянкой, Мстишиной супругой.

Оба кинулись друг на друга, но их сразу же разняли.

— Прекратите! Я сказал — прекратите! — топнул ногой Святослав. — А не то прикажу на кол посадить и того и другого! — У него на виске вздулась жила. — Праздник мне испортили! Негодяи! — он шагнул к Добрыне, посмотрел на него в упор: — Ты какого лешего стал его задирать? Свадьба тут, веселье, а не тризна по погибшему Малу!

— Виноват, — опустил глаза воевода. — Хмель ударил в голову. Ты прости меня, княже. Сделал, не подумав.

— Пёсья кровь! — выругался тот и пошёл ко Мстиславу. — Ну а ты станешь лезть опять на рожон — отберу Древлянскую землю! Понял, нет?

Лют ещё тяжело дышал и никак не мог успокоиться. Он проговорил:

— Не имеешь права, княже. Нам Древлянская земля дадена Ольгой Бардовной во кормление на вечные времена.

Святослав схватил серебряный кубок и плеснул вино Мстише в физиономию.

— Остудись чуток! — рявкнул он. — На Руси нынче правлю я! Как хочу, так оно и будет. Убирайся прочь, с глаз моих долой, и скажи спасибо, что сегодня свадьба. Станешь мне в другое время перечить — казню.

Вытащив платок. Лют утёр мокрое лицо и, бурча проклятия, стал спускаться по лестнице с сеней. Все его провожали испуганными взглядами.

Святослав вернулся на княжеское место и спросил:

— Отчего не слышу сопелей с бубнами? Свадьба продолжается!

Заиграла музыка, и гнетущая напряжённость стала мало-помалу разряжаться.

Тут вошла тётка Ратша, гордо пронесла вдоль стола белую рубашку Анастасии.

Поклонилась князю:

— Принимай, княже, сей подарок. Алое на белом — знак честного тела Настенька просила кланяться и принять её в семью как любезную невестку!

Святослав развернул материю: все увидели ярко-красные пятна крови. Одобрительный гул пошёл по рядам.

— Да здравствует Анастасия Иоанновна, новая княжна в роду Рюриковичей! — крикнул Жеривол. — Слава Ладе! Слава Леле! Слава Берегине!

Возбуждённые гости стали бить в ладоши, кто-то пустился в пляс, павой прошлась по кругу танцующих Меньшута — дочка купца Вавулы Налимыча, стройная, весёлая, как отец, краснощёкая. Тут же пошёл вприсядку Варяжко. И всеобщее ликование вновь заполнило княжеский дворец. Мало кто заметил, как ушёл за ворота Милонег и, гонимый печалью, побрёл по улицам Киева, плохо разбирая дорогу. Выбрался на берег Днепра, рухнул на траву и, никем уже не смущаемый, разрыдался в голос.

Но хмельное пиво и молодость сделали своё дело: юноша утих, повернулся на спину, положил руку на глаза, заслоняясь от света, и довольно быстро уснул, словно провалился в тёмное узилище. Разбудили его шум толпы, звуки бубна, голос Жеривола. Милонег привстал и увидел, что уже далеко за полдень, солнце красное, катится за Киев, а на берегу Днепра видимо-невидимо народу собралось принести в честь богов человеческую жертву.

В кресле с высокой спинкой сидел Святослав, сбоку от него стоявший Добрыня на серебряном блюде держал белый кубик слоновой кости — с чёрными кружочками на каждой грани — от одного до шести, — точно такой же, что сейчас применяется во многих настольных играх. Жеривол прочитал молитву, и все долго кланялись. Наконец волхв вынул из рукава своего балахона список юношей — кандидатов в жертву. Началась жеребьёвка. Смерть предназначалась тому, у кого первым игральная кость ляжет отметкой шесть.

— Рыжко! — выкрикнул чародей.

Святослав бросил кубик. Первый кандидат получил четыре и был отвергнут.

— Богша!

Снова кубик полетел на серебряное блюдо и остановился на цифре два.

— Еловит!

Все смотрели на руку князя. Еловит отпал, ибо получил тоже два.

— Ждан!

Долго вращался кубик, но опять кандидат не определился: Ждан набрал только пять очков.

— Новожил!

Кость легла гранью с двумя точками. Люди загудели от возбуждения.

— Соломон, сын хазарский!

Святослав поболтал кубик в кулаке, плюнул и подбросил. Тот упал на блюдо, покатался секунды три и свалился так, что на верхней грани было пять кружочков.

Киевляне ахнули.

— Как поступим, княже? — спросил Жеривол. — Можно расценить, что святые боги жертвы не хотят, и закончить на этом. Или по-другому: новый список составить...

Святослав молчал. Милонег увидел неподалёку от князя новобрачную пару — Ярополка с Анастасией. Девочка была несколько бледна; в русском сарафане и кичке — с длинными тяжёлыми ряснами, ниспадавшими от висков к груди, — выглядела как-то непривычно. Сердце юноши больно сжалось.

— Отче, погадай на меня, — произнёс Милонег и шагнул вперёд. Он заметил, как ресницы Анастасии вздрогнули, и она посмотрела на него с удивлением. Страшный смысл сказанного был гречанке ещё не ведом.

Киевляне зашелестели.

— Это не по правилам, сыне, — улыбнулся волхв. — В жертву предназначены эти шестеро...

— Но гадание их отвергло, — возразил Святослав.

— Можно повторить.

— Для чего повторять, если случай выпал бросить на Милонега?

У кудесника кровь отхлынула от лица. Он проговорил:

— Милонег — мой единственный сын... Остальные юноши — не единственные дети в семьях, я так выбирал...

— Чепуха, — рявкнул князь. — Если жребий выпадет на него, он предстанет перед богами. Это честь для волхва, как ты... И потом, разве хорошо: у других людей можно юношей забирать, а тебя не тронь? Где же совесть твоя? Или я не прав?

Возражать Святославу было трудно, а когда он находился под парами, все кругом знали давно: лучше не перечить, выйдет хуже. И поэтому, содрогаясь, волхв ему ответил:

— Прав...

— То-то же, святейший... — Князь блеснул хитрыми очами. — Ставим на Милонега! Двум смертям не бывать, а одной не миновать!

До Анастасии дошёл смысл происходящего. Голова её отчаянно закружилась. «Господи, — прошептала она по-гречески. — Если Ты спасёшь его, я останусь верной женой Ярополку до конца моих дней!»

Кубик блеснул на солнце. Застучал гранями по блюду.

— Шесть! — крикнул Святослав.

— Шесть! — возликовала толпа.

Жеривол покачнулся. У Анастасии потемнело в глазах. Где-то рядом заиграла ритуальная музыка. Милонега тут же раздели донага, облачили в яркую пурпурную мантию, а на голову надели венок из красных цветов. Святослав подошёл к быку, лежащему на специальной площадке, — ноги несчастного животного были связаны; красный испуганный глаз посмотрел на князя. Князь полоснул мечом по горлу быка. Хлынувшая кровь моментально наполнила приготовленный для этого таз. Кровью Святослав вымазал себе руки и лицо, передал тазик Жериволу, тот проделал то же самое. Пальцы его заметно дрожали. Он, приблизившись к Милонегу, поднял на сына полные слёз глаза.

— Бедный мой сыночек, — произнёс отец.

— Отче, ничего. Главное, ты держись. Я уж как-нибудь.

— Глупый, глупый мальчик, — волхв зачерпнул кровь из тазика и любовно провёл рукой по щеке Милонега. — Жаль, что ты уже не поймёшь: беды наши временны; то, что гнетёт тебя, завтра кончится. Знаю, вижу: любишь эту девочку. Но любовь прошла бы. Встретил бы другую, тоже славную... — Он провёл рукой по другой щеке сына.

— Отче, нет. Я ведь тоже ворожить умею чуть-чуть. Настенька — моя единственная любовь.

— Этого никто знать не может. Даже ворожеи...

— Не хворай. Будь всегда здоров...

— Сыночка, прощай!..

Милонега подвели к лодке, по бортам увитой толстыми гирляндами. Положили в неё бычью голову, много всякой снеди, дорогую утварь. Посадили юношу, руки и ноги привязали к скамьям. И толкнули в воду.

Лодка поплыла — дальше, дальше от берега. Люди шли за ней, танцевали, пели и благодарили богов.

Милонег почувствовал, как вода сквозь нарочно проделанные отверстия заполняет дно. Страха не было. Красное кровавое солнце, уходя за Киев, золотило крыши его теремов. Синий Днепр тёк спокойно и безучастно, морща гладь золотыми волнами. Где-то там, далеко позади, оставалась Анастасия, уходили заботы и треволнения. Наступала вечность...

Лодка постепенно тонула. Грохотали бубны и визжали сопели. Танцевали люди.

— Слава Роду! Слава Перуну! Слава Берегине! — распевали они.

Нос у лодки первым ушёл под воду. Задралась корма. И буквально через мгновение волны сомкнулись над головой Милонега.

— Боги приняли жертву! — раздалось среди киевлян. Радости толпы не было границ.

Лишь Анастасия, потеряв сознание, как убитая птица, тихо повисла на руках Ярополка.