Караван Добрыни плыл речным путём «из греков в варяги»: по Днепру и Березине, волоком — в приток Дисны (там, в районе Крулевщины, по земле — не более версты), а по Дисне — в Западную Двину. Снова волоком — в Ловать (около Межи), а из Ловати — в Ильмень, из Ильменя — в Волхов и в Новгород. Двигались две недели. Если не считать смерти одного из дружинников, угодившего под ладью во время первого перехода по суше (зазевался и был раздавлен), и довольно приличной бури, разразившейся при входе в Ильмень (ветром сломало мачту в грузовой ладье, где везли лошадей и снедь), всё прошло относительно спокойно. Даже весело. Богомил рассказывал страшные истории о подводном ящере, якобы живущем в Волхове и предпочитавшем лакомиться маленькими детьми, а Добрыня пел под гусли самые любимые свои песни. Несмеяна пребывала в добронравном расположении духа, не ворчала, не придиралась и вообще вела себя удивительно приветливо.
Новгород открывался с Волхова бесконечными постройками из брёвен, но не столь высокими, как в Киеве, а приземистыми и строгими. Киев поражал золотыми крышами, голубятнями, теремами, Новгород — причудливостью деревянной резьбы, основательностью и крепостью. Справа располагалась Торговая сторона — там преобладали кварталы купцов и простых людей; Вечевая площадь была и гостиный двор. Основное население составляли ильменские славяне. Слева жили кривичи, чудь и меря, высились хоромы — городок-детинец, созданный самим Рюриком. В дохристианские времена эта сторона называлась Чудинской, а потом, после возведения храма Святой Софии, — Софийской. Если в Киеве было населения тысяч пятьдесят, не меньше, то в пределах Нового города — десять-двадцать. Кстати, «Новым» его озаглавили по сравнению с Ладогой, наречённой отныне «Старой».
В рюриковом детинце жил посадник Остромир. Он не занимал княжьего дворца, а отстроил себе другой — скромный, но добротный. После смерти посадника там по-прежнему находилась его родня — дочка Верхослава с внуком Улебом. Дочка была вдовой: муж её, сотский Ратибор, утонул в Ильмени года три назад.
Верхослава с челядью вышла встречать княжий поезд: поднесла хлеб-соль, поклонилась в пояс и произнесла приветственные слова. Было ей лет примерно тридцать: статная, высокая — на голову выше Добрыни, с выдающейся грудью и большими неженскими руками. Серые глаза глядели спокойно. А пунцовые губы выглядели сочно, будто зёрнышки спелого граната.
Несмеяна зыркнула на супруга: тот смотрел на дочь Остромира недвусмысленным взором. Сердце заныло от ревности.
Ключницей во дворце была Жива — добрая толстуха неопределённого возраста. Говорила она без умолку, княжича водя по покоям. Вслед за ними двигался Асмуд, шевелил кустистыми своими бровями, изучал, в порядке ли одрина, помещение для занятий, туалетная комната с горшком.
— Это клеть господина наставника, — продолжала ключница, открывая двери. — Светлая, красивая. Простыни заморского полотна. Подшивала собственноручно. Коли будет холодно, то имеется одеялко — шерстяное, варяжское. Свечи сальные в этом коробе. Из окна вид на Волхов, но уступ стены не даёт ветру залетать, и в любую погоду в клети хорошо. Что ещё желаешь, господин Асмуд?
— Сколько лет тебе, Жива? — обратился учитель к ней.
— Сколько есть — все мои, — прыснула она.
— Замужем? Одна?
— Одинокие мы: проживали с сестрицей, одинокой тоже, но она преставилась прошлой осенью. Весь дворец на мне оказался. Ничего, справляемся.
— Квас имеется в погребе?
— Как же, как же: из смородины, из ревеня, из морошки, из клюквы и из яблок тож. Оченно вкусные, пробу сама снимала.
— Распорядись, пожалуйста, пусть принесут из яблок.
Через день пошли прогуляться: княжич, Добрыня и Богомил под охраной нескольких дружинников. Осмотрели Гончарный конец — мастерские с глиняной утварью по дворам; по мосту через Волхов перешли, обогнули Плотницкий конец, Вечевую площадь. Из домов выбегали люди — все хотели видеть маленького князя, шапки с голов снимали, кланялись приветливо. Те, что побойчее, обращались к Богомилу с вопросами. Дескать, как же теперь окажется: если правит князь — не отменят ли вече? Волхв разъяснял: князь — блюститель порядка и согласия между общинами, он судья и военный командир вместе с тысяцким и посадником. Но верховная власть остаётся за вече, в ведении которого — и война, и мир, и размеры податей. Вече главнее князя: может его сместить. Князь на вече присутствует, но голосовать не имеет права... Люди кланялись удовлетворённо: новгородская вольница им была дороже всего.
Подошли к дому Соловья: толстые ворота тесовые и высокий забор. На крыльце встретила жена Доброгнева, дочь Божена и сын Божата. Дочке было года четыре, и она смотрела набычившись, нижнюю надув губку.
— Познакомься, княже, — наклонился к Владимиру Богомил, — это сын мой, Божата. Старше тебя на лето. Он толковый мальчик. Будет хорошо, если вы подружитесь.
Сын кудесника выглядел серьёзным. Волосы льняные, чуть заметные брови, белые ресницы — походил на росток, выросший без солнца. Вместе с тем Божата не казался болезненным — он вполне соответствовал нормам развития мальчика в девять лет.
— Здравствуй, — сказал Владимир. — Ты в затрикий умеешь играть?
— Нет, — ответил Божата. — Это как?
— Интересно очень. На доске в клеточку, — фигурки. Пешки, конь, ладья, король, королева... В гости приходи — научу.
Доброгнева угостила обедом: вкусной наваристой ухой — из ершей, окуней и щук, сочным и острым жарким из лосятины, сладкой кашей из толокна, пирогами с черникой. После трапезы мальчики пошли в комнату Божаты — посмотреть на его гербарий, а мужчины, оставшись в горнице, стали за кубком пива разбирать политические вопросы. В частности, грядущее вече, где Добрыню предстояло избрать посадником, а Владимира утвердить наместником киевского князя.
— Большинство — за нас, — говорил кудесник, — и сторонников Угоняя тоже можно переманить. Обещать им свободы, а потом и признаться, что в твоём понимании — Род главнее Перуна.
— Да неужто это может иметь значение? — удивился Добрыня.
— Безусловно. Мы хоть и Новый город, но за старину держимся вовсю. Церковь не так давно разрушили православную, а попа утопили в Волхове. Даже идол Перуна мне не дали поставить: только Род, и всё. Чуть не забросали каменьями.
— Да, Святая Русь... — Пива отхлебнул воевода. — А княгиня Ольга о христианстве ещё мечтает. Тут с Перуном не разобраться — а она о христианстве!
Богомил ответил:
— Я читал христианские книги. Много в них достойного, но — не наше, не русское. Каждый народ собственную душу имеет. Русская душа не примет Христа.
— Да, и мне наши боги ближе, — подтвердил брат Малуши.
Не дремала и оппозиция. В доме Угоняя заседали его друзья, обсуждали тактику на вече.
— Он с ума сошёл, этот волхв! — рокотал Порей, староста Плотницкого конца. — Мало того, что напустил киевлян, так ещё и согласился сосунка взять наместником! Неужели Новгород это стерпит?
— Сосунка — это полбеды, — вторил Угоняй, мрачный и озлобленный. — Так ещё и сына холопки Пусть отпущенной — всё равно! И Добрыня — отпущенный холоп. Он у Святослава служил в конюшне! А теперь хочет стать посадником. Ну не наглость ли?
Все товарищи его поддержали. Киев беззастенчиво унижает Новгород. Утверждать Владимира, избирать Добрыню — честные новгородцы выступят резко против.
— Ну а если вече это решение примет, — рявкнул Угоняй, — мы тогда задействуем силу. Роду Нискиничей Новгородом не править! — и ударил кулаком по столешнице.
И друзья одобрительно загудели. Но решение веча было принято. Тезис о холопстве должной реакции у новгородцев не возымел.
— Не шуми, Угоняй, — оборвал его Рог. — Ты прекрасно знаешь, что по крови они — князья. Да, Свенельд обращал их в рабство. Но военное поражение никому не заказано. Род Нискиничей — древний род. И Добрыня доказал своё мужество в битвах Святослава.
Голоса распределились: за Владимира и Добрыню — 23, а за их противников —11. Соловей одержал внушительную победу.
Между тем юный князь с удовольствием общался с Божатой. Научил его играть в шахматы-«затрикий», показал сделанные из бронзы маленькие фигурки византийских воинов: лучников и конников, со щитами, саблями — и другие свои игрушки. И уговорил Богомила, чтобы тот разрешил Божате заниматься с ним у Асмуда математикой, грамотой и другими науками. Волхв, разумеется, согласился.
— Хочешь, выйдем на речку погулять? — предложил как-то раз Божата.
— Не получится, — ответил Владимир. — Без охранников меня из дворца не выпустят.
— Никому не скажем.
— Всё равно увидят.
— Мы тайком. Знаю потайной ход. Мы с ребятами раньше часто лазили, до приезда вашего. Интересно было: Рюриков дворец поглядеть!
— Ну а если хватятся?
— Мы совсем недолго. Глазом не моргнут — а мы уже дома, — и они побежали. Между брёвен протиснулись, встав на четвереньки, вылезли наружу, спрятались в кустах. Но погони не было. Мальчики тогда медленно пошли вдоль реки.
— Осенью не тот вид, — говорил Божата, обводя рукой унылый пейзаж. — Серо, скучно. И вода холодная. Но зато в червене и серпене — диво дивное. Всё зелёное, бабочки летают, рыба плещется. Любишь рыбу удить?
— Я и не удил никогда, — признался Владимир. — В Киеве рыбаки продают на Бабином Торжке: выбирай — не хочу!
— Дело же не в этом. Интересно её ловить. Насадить на калёный крючок червя, бросить в воду и ждать: клюнет или нет? Тут у нас ловятся снетки, сиги и лососи. Прошлым летом вот такого вытащил! — и Божата показал руками рыбину в аршин.
— Врёшь ты всё! — раздалось за спинами мальчиков. — Сроду в Волхове не было такой рыбы.
Рядом с ними стоял крепкий скуластый парень лет двенадцати с нагловатым лицом. Нижняя его челюсть выступала за верхнюю. А на голове была шапка с волчьим мехом. Волчий хвост, прикреплённый к темечку, болтался по спине.
— А, Мизяк, — произнёс Божата. — Что тебе от нас надо?
— Мне? От вас? — хмыкнул Волчий Хвост. — Вздуть как следует — больше ничего.
— Ну попробуй, вздуй. Это князь Владимир. Если тронешь его хоть пальцем, твой отец Угоняй всыплет тебе по первое число.
Тот расхохотался:
— Ошибаешься, моль задохлая. Тятя мой киевлян не любит. А тем более из холопов. Разве это князь?
Не успел Мизяк закрыть рот, как Божата двинул ему ногой по коленке. Волчий Хвост завыл и согнулся. А Владимир сорвал с него шапку, бросил наземь и вдавил в глину каблуком. Но сынок Угоняя был не робкого десятка. Быстро придя в себя, он набросился на мальчишек и, схватив за шиворот того и другого, начал лбами сталкивать и пинать ногами. Но Божате удалось вырваться, он повис на Волчьем Хвосте, укусил за ухо и боднул в плечо головой. Рухнувший Мизяк навалился на маленького князя, продолжая тузить его кулаками. Ком из трёх мальчишек покатился по берегу, фыркая, сопя и рыча проклятия. Эта схватка могла бы кончиться не так скоро, если бы не пара дружинников, выбежавших из ворот детинца. Драчунов разняли, отвели во дворец и поставили перед Асмудом. Тог сурово глядел на троицу — грязную, лохматую, в порванной одежде, с исцарапанными лицами.
— Ну, — сурово спросил учитель, — кто из вас начал драку?
Мальчики молчали.
— Отвечай, Владимире.
— Это наше дело, — глядя исподлобья, отозвался князь. — С кем хочу, с тем и бьюсь. Я тут самый главный!
— Главный — да, — Асмуд пошевелил бровями. — Ты отец новгородским жителям. Праведный судья, командир народного ополчения. И обязан быть примером во всём. Потому как спрос с тебя больше, чем с других.
— Драку начал я, — произнёс Божата. — Я ударил первым. И вообще, из-за меня князь попал на берег. Я его провёл.
— Что ж, тогда в наказание отлучаю тебя от наших занятий до конца недели, — заявил наставник. — А Владимиру предстоит разговор с Добрыней. Пусть решает дядя... Ну а ты, — обратился он к Волчьему Хвосту, — невиновен, значит?
Отпрыск Угоняя смотрел в пол, вытирая кровь, тёкшую из уха, прокушенного Божатой, шморгал носом.
— Коли невиновен, ступай. Мы тебя не держим.
Волчий Хвост подтянул порты и ушёл, не сказав даже «до свиданья». Но спустя два дня встретился Божате на улице.
— Слушай, эй, — обратился Мизяк, подходя к сыну Богомила. — Да не бойся ты! Больше бить не стану.
— Я и не боюсь.
— Ладно, ладно. Если честно, я не ожидал, что вы не выдадите меня деду. Попроси от меня прощения у Владимира.
— Вот ещё чего не хватало. Хочешь — сам проси. Приходи во дворец. Помогу пройти.
— Нет, нельзя. Вдруг отец проведает? Уши надерёт.
— Ну, тогда не знаю. Дело не моё.
— Хорошо, подумаю. Может, и зайду. Видно будет.
А в канун 8 ноября (или грудня, по-древнему), в дни богини Макоши-Берегини (в аккурат после дня рождения маленького князя), посетили Новгород именитые обитатели Старой Ладоги: Олаф Трюгвассон и его семья. Викинги приплыли на прекрасной ладье, с десятью гребцами — дюжими норвежцами, состоявшими в услужении конунга; в бархатной одежде и плащах, подбитых соболиным мехом. Девочка была в коричневой шапочке и коричневых изящных сапожках, вышитых серебряной ниткой. Но Владимиру дочка Олафа не слишком понравилась — больно уж похожа была на куклу, и в глазах — никаких эмоций. На два года моложе, маленькая Малфрида для него казалась неинтересной.
В честь гостей пировали в гриднице. Обсудили политические вопросы, в том числе — обручение детей.
— Как ты, княже? — усмехнулся Добрыня, глядя на племянника.
Тот сидел насупленный, переносица — в мелких складках.
— Что молчишь? Дашь своё согласие?
— Нет, не дам, — выдавил из себя ребёнок.
— Объясни, пожалуй.
— Не хочу — и всё! — и в его глазах промелькнула злоба.
— Это не ответ, — дядя покачал головой. — Расскажи, что тебя смущает. Может, мы поймём и тогда оценим.
Мальчик ёрзал на стуле, не решаясь произнести. Но потом сказал:
— Мне мила другая!
Все невольно заулыбались.
— И не смейте смеяться! — закричал Владимир. — Всё обговорено. Вырастем — поженимся!
Обстановку разрядила Торгерда. Говорила она по-русски лучше Олафа.
— Кто избранница твоя, юный князь? — обратилась она к парнишке. — Если не секрет?
После паузы тот ответил:
— Дочь Добрыни, Неждана, — и залился краской.
Все взглянули на воеводу. У богатыря вытянулись губы:
— Я не знал. Вот те на! — хлопнул себя по коленям Добрыня. А подумав, заметил: — Как родитель, не могу вас благословить.
— Почему? — изумился князь.
— Я бы мог сказать, как и ты сказал: «Не хочу — и всё!» Но, в отличие от тебя, я скрывать не стану: мне важнее твой союз с дочкой Трюгвассона. Это укрепит наши с тобой позиции. Или ты не хочешь стать великим князем всея Руси?
Глядя в стол, побеждённый Владимир проговорил:
— Хочу.
— А тогда обручись с Малфридой.
Слёзы потекли из глаз мальчика. Ненавидя себя, он схватил платок, вытер мокрое лицо и, по-прежнему не глядя ни на кого, всячески пытаясь подавить спазмы, шедшие из горла, от чего голос прерывался бульканьем и хрипом, сокрушённо пробормотал:
— Обручусь, изволь...
Неожиданно Малфрида произнесла:
— А реветь начнёшь — я сама за тебя не пойду, понятно?
Гости покатились со смеха. Даже юный князь криво улыбнулся сквозь слёзы.
Был составлен брачный договор: дети считались отныне женихом и невестой — с обязательством через восемь лет сделаться супругами. Копию Олаф взял себе, а вторую с гонцом отправили в Киев — утвердить и одобрить у Святослава.
Накануне отъезда норвежцев мальчик подошёл к своей наречённой и сказал, несколько стесняясь:
— Ты красивая... Может, и смогу тебя полюбить через восемь лет.
Девочка ответила:
— Ты мне тоже нравишься. Приезжай к нам в гости, если хочешь, летом. Вместе будем плавать на лодке и скакать на лошади.
— Может, и приеду. Если не задержат важные дела. — Он смотрел уже успокоенно, с некоторым вызовом.
— Буду ждать. — В голубых глазах Малфриды вспыхнуло кокетство. У Владимира застучало сердце: он почувствовал себя настоящим мужчиной.
Между тем в доме Угоняя состоялся разговор тысяцкого с сыном.
— Всё идёт как по маслу, — хищно улыбался отец. — Сам великий Род драку вашу устроил у реки и с Божатой встречу. Обязательно иди во дворец. И войди к ним в доверие. Вместе отдыхай, забавляйся, ешь. В курсе будь: где, чего. Да запомни: главный враг — Добрыня. Вырвем корень зла — и с мальчишкой тогда управимся.
— Я боюсь — не выдержу, — сетовал Мизяк. — Больно уж нахальный этот Владимир. Руки так и чешутся личико ему изукрасить.
— Ничего, терпи. Зверя подстережём, выследим, опутаем — и тогда забьём. Сбросим киевлян — сами станем править.
— Постараюсь, тятя.
Во дворце тоже происходили события. Асмуд влюбился в Живу. Говорил ей приятные слова и щипал за щёчку. Та хихикала:
— Господин наставник, что ты, право слово, как маленький.
— А пошла б за меня? — спрашивал варяг.
— Не пугай, пожалуйста. Я ведь женщина одинокая, за меня и вступиться некому.
— Нет, ну всё-таки, говори: пошла б?
— Засмеют же люди: ишь, чего надумали на старости лет.
— Да какие ж наши лета? Мы ещё ого-го! Мне всего шестьдесят один, да тебе сорок восемь будет. Разве это возраст?
— Шутки шутишь, господин наставник?
— Нет, серьёзно, Жива.
— Ты такой благородный, умный... Я же — темнота, всё по дому да по хозяйству...
— И наследство тебе оставлю — кое-что нажил за долгие годы. Лучше пусть тебе, чем кому-нибудь.
— Ну, не знаю, право. Разреши мне подумать, господин наставник.
— Думай, думай...
Между тем росла симпатия Добрыни к дочке Остромира. Кланялись они подчёркнуто вежливо, с затаённой улыбочкой, говорившей о многом. Иногда обменивались незначащими словами. Но Добрыня чувствовал: стоит сделать шаг — Верхослава уступит, сделается его, наградит ласками и нежностью. А её высокая грудь и крепкий стан обещали немыслимые блаженства.
Но жена была начеку. И когда новгородский посадник окончательно надумал заглянуть ночью к белотелой вдовушке для намеченного свидания, Несмеяна устроила маленький спектакль. Нет, она не кричала, не крушила посуду, не грозила покончить счёты с жизнью. Просто, смахнув слезу, прошептала грустно:
— Вот она, награда: я хочу супругу сына произвести, а супруг бежит за чужими юбками.
— Что ты мелешь? — возмутился Добрыня.
— А вот то, мой любезный муж. Богомил слушал мою утробу: говорит, будто к лету мальчика рожу.
— Быть того не может!
— Правда.
Он присел рядом с Несмеяной, обнял за костистые плечи, тихо покачал, как младенца в люльке:
— Счастье-то какое! Коль и впрямь будет сын — нареку его Любомиром. В знак того, что мы больше не поссоримся — никогда. Обещаю крепко.
— Не сбежишь к этой, Верхославке?
— Не сойти мне с этого места, если убегу.
— Как мне радостно это слышать, Добрынюшка.
— Не тревожься, милая: если я сказал — значит, как отрезал. И действительно: он крепился долго...