Бич Божий

Киев и окрестности, осень 971 года

Церковь Ильи-пророка на Подоле празднично смотрелась: ладная и лёгкая, аккуратная и воздушная. Сбоку — высокое крыльцо, козырёк над ним, прочные ступени. Входишь — слева церковный служка свечками торгует, ладанками, крестиками нашейными. Можно просто опустить денежку в специальную кружку — на церковные нужды. Справа — притвор, где обычно ставят гроб с отпеваемым покойником. Справа дальше — небольшие ещё ступеньки и уже выход к алтарю. В золотых окладах — аскетичные лики Иисуса Христа, Пресвятой Богородицы, всех апостолов и Ильи-пророка. Надписи на кириллице. И мерцающий свет восковых свечей.

После службы отец Григорий попросил Анастасию остаться. А когда церковь опустела, он сказал вполголоса:

— Дочь моя, в задней клети ожидает тебя неизвестный путник.

— Кто? — отпрянула Настенька, распахнув глаза.

— Погляди — увидишь.

— Кирие елеисон! Господи помилуй! — и, перекрестившись, проскользнула за аналой.

Человек стоял к ней вполоборота и глядел в оконце. Но она не могла не узнать с первой же секунды: эти завитки смоляных волос, шея, плечи... Прислонившись к косяку, прошептала хрипло:

— Милонеженька... мой родимый...

Обернувшись к Насте, он всмотрелся в дорогое лицо. Юная гречанка была само совершенство: чёрные глаза, наполненные слезами, пальчики прижаты к розовым губам, нежное запястье... Годы лишь усилили её красоту; девочка-подросток исчезла; все черты стали мягче, одухотворённее; да и вряд ли на земле можно встретить что-либо прекраснее, чем шестнадцатилетняя любящая женщина, да ещё в минуту встречи со своим обожаемым!

Милонег, взволнованный, восхищенный, сделал шаг вперёд и упал перед ней на колени. Взял её за левую руку, голову склонил и уткнул лицо в мягкую ладонь. Ощутил кольцо, посмотрел: да, то самое, из Переяславца, его! И сказал сквозь слёзы:

— У меня такое же. Видишь?

Опустившись перед ним на колени, Настенька прижала руку Милонега к груди. И произнесла:

— Мы с тобой ими обручились... Перед Господом нашим Богом... Ныне, присно и во веки веков!

Он поцеловал её руку, а она — его. Он проговорил:

— Я люблю тебя.

И она ответила:

— А моя любовь — больше, чем любовь. Это — агапэ.

— И моя — тоже агапэ...

Он коснулся её губ — нежно, ласково. Поцеловал. А потом — в складку возле носа. В тень, которую отбрасывали ресницы на щёку. В сомкнутые веки. И опять спустился к её тубам — начал целовать крепче, жарче, и она ответила. Оба растворились в поцелуе — восхитительном, как весенний гром.

Тут открылась дверь, и вошёл священник.

— О, не оскверняйте, дети мои, наших Божественных чертогов! Бо в храме находитесь, а не в одрине! — укорил их отец Григорий.

Милонег и Анастасия, стоя перед ним на коленях, опустили долу глаза. Оба держались за руки.

— Бог есть любовь, — пискнула в своё оправдание бывшая монахиня.

— Да, владыка, благослови нас, — поддержал её Савва.

— Вьюноша, окстись! — отмахнулся священослужитель. — Ярополк — муж ея. Пусть не венчаны по христианскому обычаю, но к тому принудили обстоятельства. Не возьму греха на душу. Святослав уж спалил одну церковь, потому как раба Божья Анастасия в ней укрылась. Хватит! И вообче вам пора расстаться. Дабы не прознали княжеские псы, кто способствовал вашему свиданию.

Молодой человек закручинился:

— Не бывать нам с тобою, Настенька... Послан князем к Люту просить помощи. Святослав застрял в низовьях Днепра, а пороги закрыты злыми степняками. Войско соберём — и пойдём на выручку. Если меня убьют — больше не увидимся...

— Нет, прошу! — вскрикнула гречанка, стискивая ладони любимого. — К Люту не ходи! Он тебя погубит. С Ярополком у них вражда, и Свенельдич войско не соберёт. Лучше убежим! Хоть к Олегу в Овруч!

Жериволов сын отрицательно мотнул головой:

— Не могу. Я поклялся князю.

Несчастная женщина стояла на коленях:

— Если ты умрёшь, так и я умру. Без тебя мне не будет жизни.

Он прижал Настеньку к себе — словно запоминая, как трепещет она у него в руках, запах её волос, худенькие плечи, — а потом велел:

— Будет. Уходи. Может, обойдётся. Ведь на всё — воля Божья.

— Не уйду! — всхлипнула она. — С места я не стронусь... Не гони меня, пожалуйста, милый, дорогой Саввушка...

Милонег сказал:

— Ты по-русски выучилась прекрасно... Милая, ступай. И молись о том, чтобы свидеться вновь. Коли Бог захочет, то никто нас не разлучит.

Он помог ей подняться. Бесконечно долго смотрели в глаза друг другу. Но потом бывшая монашка отвернула лицо и, поправив на голове съехавший платок, выбежала за двери. Молодой человек пребывал в безмолвии.

— Люта берегись, — возвратил его к реальности пастырь. — Он в последнее время разошёлся совсем. Требует от князя Овруч воевать.

— Ярополк не пойдёт на брата.

— Да, пока идти вроде не желает. Но характер у Ярополка нетвёрдый. И Свенельдич может настоять на своём.

— Надобно отвлечь общими заботами — двинуться совместно с князем Олегом и спасти их отца.

— Вряд ли что-то выйдет... слишком раздор велик... Но попробовать не мешает... Да благослови тебя Бог, светлая душа! — и отец Григорий перекрестил Савву.

Но пессимистические прогнозы Насти и священника, к сожалению, подтвердились. Лют ему не поверил. Он сказал:

— Быть того не может, чтобы Святослав нас просил о помощи. У него было столько воинов — сорок тысяч в первом походе, сорок тысяч во втором, да ещё союзники. Этой силы хватит, чтобы проглотить всю Иеропию!

— Хватит, да не хватит, — опроверг его Милонег. — Греки и болгары оказались хитрее князя. А теперь ещё печенеги давят.

— Да куда ж идти на исходе грудня, глядя в зиму? Нет ни сил, ни средств. Пусть Олег идёт, коли пожелает. Мы не двинемся.

Юноша не выдержал:

— Как ты можешь, Мстиша? Там же твой отец!

Воевода посмотрел на него сверху вниз:

— За него я не беспокоюсь. Старый хрыч выйдет невредимым из любой передряги. Он непобедим.

— Я хочу видеть Ярополка, — топнул сапогом Жериволов сын. — Не поеду в Овруч, с ним не потолковав.

— Князь хворает, — смачно зевнул Свенельдич. — И к нему никого не водят. Даже Настеньку... Кстати, — оживился Мстислав, — должен тебе сказать, что она теперь — моя полюбовница. Да, явилась ко мне в купальню по собственной воле... Ох, и жаркие же объятия у этих гречанок! Хоть и титьки маленькие, как прыщики...

— Замолчи! — покраснел шурин Святослава. — Скажешь про неё хоть единое слово — я тебя убью!

Тот пожал плечами:

— Ну, молчу, коли ты не хочешь. Но клянусь Перуном, что она моя. Вы ещё не успели свидеться? Спросишь у неё — и она подтвердит. Кстати, Ярополк тоже это знает. Ничего, смирился.

— Тварь! — вскипел Милонег. — Я такой напраслины не могу спустить. Защищайся, Лют! — и схватился за меч на поясе.

Но Мстислав лишь негромко свистнул. В двери вбежали дюжие охранники и набросились на гонца Святослава. А Свенельдич махнул рукой:

— Бросьте его в темницу: Посидит и охолонится. Завтра продолжим начатую беседу.

Надо сказать, что узилище в Киеве было местом не самым славным. Строго говоря, все его боялись. Мало кто в нём выдерживал несколько дней подряд. И не мудрено: пленника кидали в двухметровую яму, грязную, сырую и мрачную, на бревенчатый пол, припорошённый чёрной гнилой соломой. Дырку в потолке задвигали каменной плитой. Узник сидел без света, воздуха и пищи. Если его не вынимали неделю, он лишался сознания и его поедали крысы. Через десять дней можно было вытаскивать чисто обглоданный остов, без волос и одежды.

Милонег простоял всю ночь, отгоняя крыс носком сапога и с надеждой глядя на потолок: каменная плита оставляла крохотный зазор, побелевший с рассветом и дававший возможность отличить день от сумерек. Но зазор снова потемнел, а за сыном Жеривола так и не пришли. Ноги уже гудели. Он ходил по подвалу взад-вперёд, натыкаясь на стены. Но потом решил этого не делать: на ходу дышать приходилось чаще, и подвальный воздух становился всё более удушливым. Милонег попробовал стоять на руках, чтобы кровь отлила от ног, но не выдержал долго. На рассвете второго дня он уже сидел, чувствуя сквозь сон, как несносные крысы бегают по нему. Он ленивым движением сбрасывал их с себя. А когда крыса укусила его за палец, вскрикнул и вскочил. Щель у каменной плиты пропускала свет. «Значит, новый день, — догадался Савва. — Ну, теперь уж меня достанут». Но до вечера вновь за ним не пришли. Милонег начал задыхаться. Пот бежал по его лицу. Синие круги возникали перед глазами. Чтобы взять себя как-то в руки и не рухнуть на смрадный пол, он произносил когда-то выученные стихи и слова былин, песни пел. Голова трещала. Рот стал сухим и кислым. Ноги подгибались в коленках. Ночь прошла на грани безумия. Но опять разгорелся день, и плита медленно отъехала, нехотя рыча.

Узника подняли. Он стоял ослепший (после темноты на свету), весь расхристанный и с трёхдневной неприятной щетиной.

Но прибраться ему не дали и в таком растерзанном виде повели к Свенельдичу. Тот сидел, развалясь на лавке, и смотрел на юношу покровительственно-лениво:

— Извини, дружок, про тебя забыл. Всё дела, дела... Вот и выскочило из памяти, что сидишь в темнице... Ну, исчезло твоё желание на меня бросаться? Хорошо, это очень мудро... Я беседовал с Ярополком о возможной помощи князю. Он согласен, что послать дружинников мы не в состоянии. На кого тогда бросим Киев? Каждый человек — на счету. Можем поспособствовать только пищей — соберём обоз и отправим к югу. Обходным путём, через Южный Буг. Если ты возглавишь...

— И на том спасибо, — произнёс шурин Святослава. — Может, хоть Олег войско снарядит.

— Да, езжай-ка в Овруч. Но сюда войско не веди. Мы с Олегом в ссоре. Наш обоз будет ждать тебя у истоков Ирпени через десять дён. Понял? Молодец. Конь уже готов и стоит осёдланный около ворот.

— Дай мне хоть умыться! — больше попросил, чем потребовал Милонег.

— Некогда, дружочек. Святослав ждать не может.

— Я хочу встретиться с отцом, Жериволом!

— Чтобы передать письмо для Анастасии? Это ни к чему; Я скажу Жериволу всё, что нужно, низко поклонюсь. А когда отважные войска князя возвратятся в Киев, вы и поцелуетесь...

Как ни чувствовал слабость юноша, но достало сил стиснуть кулаки:

— Издеваешься, Мстише, да? Хочешь гибели светлейшего?

Волчьи глаза Свенельдича хищно сузились:

— Что ж он думал — заберёт у меня Древлянскую землю и как с гуся вода? Брошусь помогать, приползу на пузе? У Клерконичей имеется гордость. Мы обид не прощаем. Виноват — получай!

— Мстише, берегись. Коли князь вернётся, то пощады не будет.

— Что ж, пускай попробует. Там и станем думать, — Лют расхохотался и махнул охранникам, чтобы увели Милонега.

Полчаса спустя он уже скакал по Подолу. Спешился у дома Вавулы Налимыча, постучал в ворота и назвал себя на вопрос холопа. Тот открыл мгновенно. Дочка же купца, выбежав во двор, ахнула, всплеснула руками:

— Милонег Жериволич, ты ли это?!

— Я, Меньшута, я. Сделай милость, разреши умыться-прибраться. И соснуть часок. Умираю — ноги меня не держат.

— Проходи, об чем разговор! Ты — желанный гость.

— Нет, рассиживать некогда. До захода солнца должен приехать в Малин. Я и так потерял очень много времени.

— Как прикажешь, Милонег Жериволич.

— Называй меня по-христиански — Савва.

Затопили баньку. Принесли чистое бельё. Накормили пирогами да кашами. Уложили спать. Ровно через час, как и было велено, дочь Вавулы Налимыча заглянула в горенку — разбудить проезжего. И залюбовалась дивной красотой: спящий Милонег, кудри на подушке, сильная, красивая шея и с горбинкой нос. Подошла на цыпочках, встала на колени и, не в силах преодолеть искушения, нежно поцеловала в губы. Он открыл глаза. Тихо проговорил: «Настенька, любимая...» Но потом очнулся, понял свою ошибку:

— Извини, Меньшута. Мне спросонья почудилось...

— Ничего, бывает... — Девушка стояла румяная, как осеннее наливное яблочко.

— Ты красивая, — восхищённо произнёс Милонег и спустил ноги на пол. — Хочешь мне помочь?

— Всё, что скажешь, Савве.

— Я черкну пару строк. Передай отцу.

— Будет сделано.

Милонег написал на куске бересты:

«Отче мой! Лют не дал увидеться. Я здоров. Буду возвращаться к Святославу на юг через десять дней. Жди меня у истоков Ирпени. Любящий тебя сын».

Пряча бересту на груди, девушка спросила:

— А для Настеньки?

— Ничего не надо, — юноша нахмурился. — И держи язык за зубами, ясно?

— Ясно, Савве.

— Ну, прощай, — он поцеловал её в щёку и взмахнул рукой: — Да спаси Бог тебя за твою доброту!.. — и, пришпорив коня, поскакал на север.

Хлынул дождь, промочив всадника до нитки. Конские копыта вязли в непролазной грязи. Ветер налетал как ошпаренный, сёк водой лицо, шапку норовил унести. День уже клонился к закату, а несчастный путник лишь подъехал к Здвижи. Дождь и ветер немного стихли, и купание было не таким отвратительным. А на мост, перекинутый через Иршу к Малину; въехал уже в темноте кромешной. Постучал в ворота, кликнул стражу. Та сначала обругала его: мол, ступай, откуда пришёл, время позднее, никого не впускаем. Но угрозы о гневе Святослава, Жеривола и всех богов возымели действие. Лязгнули засовы. Савва проехал в город. Переночевав, отправился дальше — в Овруч.

Князь Олег встретил его с приятным удивлением:

— Здравствуй, дядечка! На себя не похож: грязный, мокрый... Не стряслось ли что?

— И тебя не узнать, племянничек, — возмужал, подрос. Голову бреешь по-святославовски. И серьга такая же — ну, дела!..

Сын действительно превратился в копию отца: отпустил оселедец и усы, был в простой рубашке, вышитой у ворота, золотую серьгу в ухо вдел. Но глаза, очертания губ, небольшая горбинка на носу выдавали в нём жериволовскую породу. Милонег даже подивился: вроде Святослав перед ним, только молодой, а вглядишься пристальней — точная Красава, этот жест — средний палец и большой, сжатые в кольцо, — ей принадлежал. Чудеса, да и только!

— ...Да, стряслось, — согласился Савва. — Дай, во что одеться. Сядем — расскажу.

Вскоре они сидели в тёплой клети, пили жаркий сбитень и вели беседу. Князь Олег, озабоченный новостями, щипал задумчиво ус. Вопрошал вполголоса:

— Как же быть? Как быть? Если сам поеду или дам дружинников — Лют захватит Овруч. Он и так без зазрения совести рыщет в моих лесах. Что ни лето — новая охота. А Путята раз его поймал — так затеял бой и прирезал двух моих людей. Подбивает брата взять меня в полон и затем убить.

— Но отец ваш не вырвется без вашей поддержки. В Новгород скакать далеко, десять дней, может быть, и более. Претич стар, и пока войско соберёт, на ладьи погрузит — снег уже пойдёт. Не успеем вовремя.

— От моей тыщи-полторы всё равно будет мало проку. Это капля в море. Вот еду я могу отправить с обозом...

Милонег сказал:

— Плюнь на Овруч, леший забери! Разве в этом счастье? Как ты сможешь жить, коли будешь знать, что отцу не помог и поганые его загубили?

— А уйти из Овруча — чистое безумие, — отвечал Олег. — Вотчину сдадим и отцу не поможем, и погибнем сами.

Трещал огонь в печи. Розовые блики прыгали по стенам.

— Я и брат в этом не виновны, — убеждал дядю князь. — Весь поход на Балканы был Руси не нужен. Не подумал заранее, а теперь расхлёбывай.

— Он отец, Олеже!

— Он такой же, как и дедушка Игорь. Стал трясти древлян незаслуженно — те его и убили. Алчность не приводит к добру. Надо быть расчётливым, как в игре в затрикий.

— Иногда поступаешь вопреки рассудку. Например, если сильно любишь...

— Настоящий князь не имеет права поддаваться чувствам.

— Значит, нет?

— Я пошлю обоз.

— Ну смотри, племянник. Как бы не раскаяться...

Но Олег стоял на своём. Сборы провианта заняли неделю. За три дня до намеченного срока Милонег во главе обоза поскакал к истокам Ирпени.

Там он ждал отца. Жеривол приехал с возами на вторую ночь. Волхв похудел, и от этого его орлиный нос как бы выпятился вперёд. А копна волос, жёстких и седых, стала вроде жиже.

— Ты болеешь, отче? — обратился к нему наследник после поцелуев, объятий и разглядывания друг друга.

— Прихворнул недавно, — и кудесник покашлял. — Грызь была в суставах, пальцы не сгибались. Вылечился немного. Ну а ты, сыночек? Видный стал, могучий.

— А, — махнул рукой Милонег. — Еду умирать. Положение Святослава гибельное.

— Нет, не говори такие слова. Я однажды тебя уже потерял — больше не хочу. — Он погладил его ладонь. — Накануне отъезда я гадал. Бросил три дощечки — две легли белой стороной и одна только чёрной. Значит, будет трудно, но выживешь.

— Ой, не знаю, не знаю, тятя... Расскажи лучше, как там в Киеве? Я ни с кем не успел увидеться, кроме Люта.

— Плохо, сынка, плохо. Ярополк болеет, а Мстислав делает что хочет. У него сын родился убогий — от Найдёны, дочери Иоанна. Чистый дурачок: слов не понимает. Может, оттого, что Свенельдич поколотил жену на сносях. Вроде бы она украла у него из шкатулки ценные пергаменты.

— Это Бог наказал Люта за его свирепость... Я хочу спросить: правда ли, что Настенька — полюбовница Мстиши?

Жеривол посмотрел на сына с недоумением:

— Да с чего ты взял?

— Он мне сам похвастал.

— Нет, не думаю. Мы бы слышали. Слухами земля полнится. А о Настеньке и о Мстише разговоров не было, — он слегка помедлил. — Любишь ли её?

— Больше жизни, отче.

— Бедный мой сынок! — чародей провёл пальцами по его щеке; пальцы слегка дрожали. — Вот напасть на тебя свалилась. Что ты в ней такого нашёл? Ну, пригожая, ну, душевная. Да таких по Киеву бесконечно ходит. Выбери любую и женись на счастье. Вон Меньшута Вавуловна — что за умница, загляденье просто!

Савва произнёс:

— Ничего не выйдет. Настенька — мой крест. Так записано на небесных скрижалях. Ни она, ни я — друг без друга не сможем.

Волхв ответил:

— Кто-то на тебя порчу напустил. Я её сниму.

Сын отпрянул:

— Нет, не смей, не смей! Это смысл моей жизни. Всё, что делаю, только с её именем. Отними у меня любовь — я лишусь того, для чего дышу. Пусть мы никогда не окажемся вместе; знать, что Настенька есть на свете, что здорова и невредима — высшее для меня блаженство.

Чародей взглянул на него печально:

— Вот христианские ваши штучки... «Всепрощение»! «К ближнему любовь»! Если каждый будет думать гак, человеческий род угаснет.

— Нет, возвысится.

Говорили долго. А наутро 23 ноября Милонег должен был уехать. Жеривол достал из шкатулки три медвежьих когтя, сыну протянул:

— Хоть не веришь больше в русских наших богов, положи у сердца. Есть они не просят, а, быть может, охранят тебя от стрелы да палицы. Обещай, что не выбросишь.

— Обещаю, тятя.

Стиснули друг друга, постояли секунду — щека к щеке — и, вздохнув, расстались. Юноша вскочил на коня, поскакал вперёд, в голову обоза, и ни разу не обернулся. Утирая слёзы, волхв смотрел на его фигурку и шептал вослед жаркие молитвы.