Бич Божий

Киев, весна 970 года

Ярополк плохо помнил мать. Дочка Жеривола, Красава, умерла при загадочных обстоятельствах. Как-то, зайдя в одрину, слуги обнаружили её мёртвой, с перерезанным горлом. Слухи поползли, будто это дело рук самого Святослава — ведь роман его с ключницей Малушей был тогда в разгаре; якобы Красава стала выяснять отношения, угрожать, кричать. И вспылив, князь её убил. Но не пойман — не вор, да и кто посмеет предъявлять сильным мира сего обвинение, даже если ты — Жеривол, тоже занимающий не последнее место в Киеве? По убитой княгине устроили великую тризну, а само убийство замяли. Семилетний Ярополк с шестилетним Олегом оказались сиротами.

Он уже не помнил черт её лица. Иногда Красава приходила к нему во сне — то похожей на бабушку Ольгу, то напоминающей дочку купца Вавулы Налимыча — славную Меньшуту; говорила ласково, гладя сына по волосам: «Не печалься, милый. Коли доля наша такая — править, ничего теперь не попишешь — терпи». — «Не моё это дело, мамо, — причитал Ярополк, — в голове свербит: в спорах разбираться, думать о казне. Я люблю лежать, слушать небылицы, греться на солнышке летом. Разве это плохо?» — «Ты, сынок, старший Святославлевич, и с тебя спрос намного больше». После этих снов он вставал разбитый.

Сколько Ярополк себя помнил, у него всегда что-нибудь болело. Уши, голова, горло, зубы. От малейшего сквозняка он лежал пластом. Съев клубники, покрывался крапивницей. От ничтожной царапины зрел большой нарыв. А с одиннадцати лет стали появляться прыщи — ладно бы на теле (под одеждой не видно), так ещё на лице. Это усугубляло комплекс неполноценности.

И ещё он всего боялся. Бабушки, отца, смерти, молнии, сглаза, порчи, закулисных интриг, яда, насмешек, грома, пауков и Перуна. Верил во все приметы. Часто повторял: «Чур меня, чур!» — и плевал через левое плечо, где, как считалось, пребывала всегда нечистая сила.

Как-то Святослав взял подросших братьев воевать неуёмных вятичей, не желавших подчиниться правлению Киева. Ярополку было тогда четырнадцать, а Олегу — тринадцать. По дороге Ярополк заболел, пролежал в Рязани двадцать дней, а затем был отправлен князем домой. Но зато Олег показал себя с лучшей стороны: храбро бился, мог без устали находиться в седле, метко стрелял из лука. Он вообще был в отца — плотный, толстокожий. Ярополк завидовал брату. Понимал, что тот — настоящий князь.

Настенька была первой женщиной Ярополка. Первой и единственной. Он любил её больше платонически, нежели телесно. Мог часами смотреть, как она сидит, наклонившись над рукоделием, и разглядывать нежный профиль гречанки — тонкий нос, мягкие, прелестные губы. А пушок на виске, доходящий до козелка ушной раковины, приводил его просто в восторг.

К прочим страхам Ярополк прибавил ещё один: быть плохим мужем Настеньке. Он боялся, что дружба их, лишь порой подкрепляемая физической близостью, может оборваться. Вдруг она полюбит другого? Может, полюбила уже? Ярополк поверил жене: Милонег лишь поцеловал её. Это было главное. Ну а то, что дядя ей нравился как мужчина, вовсе не смущало супруга. Мало ли кто кому нравится! Вот ему, например, нравится Меньшута — ну и что с того? Он же не собирается сделать её наложницей! Слава всем богам, Милонег теперь далеко. Есть надежда, что не вернётся вовсе. Кто ещё соперник? Олег? В Овруче сидит, и опасность от него небольшая. А у Люта — молодая жена.

Ярополк себя успокаивал. Но привычка всего бояться заставляла его тревожиться и по этому поводу. Странность в поведении собственной супруги он заметил уже давно. Неожиданно она перестала ходить в купальню, сторонилась общественных трапез, начала проводить больше времени у себя в одрине. Часто плакала. На вопросы отвечала уклончиво: голова, мол, болит, сон плохой приснился и так далее. Осень и зима прошли в неосознанном предчувствии чего-то ужасного. И скандал грянул по весне, в праздник прилёта жаворонка, отмечаемый 9 марта. В этот день Ярополк. поднимаясь в терем, чтобы повести Настеньку на берег Днепра — посмотреть хороводы девушек, съесть, как все, испечённую из сладкого теста птичку, — вдруг услышал разговор. Голоса раздавались от дверей одрины гречанки. В женском он узнал голос Настеньки, а в мужском — Мстислава Свенельдича. Князь едва не лишился чувств. Говорили так:

О н. Только раз ещё — и верну письмо.

О н а. Ты меня уже обманул... положил чистый пергамент вместо этот писем... Я не верить... не верю тебе.

О н. Только потому, что тебя люблю...

О н а. Я не верю тебе.

О н. ...чтобы встретиться с тобой во второй раз и в третий...

О н а. В третий? Нет! Ты себя ещё выдал! Ты хотеть... ты хотел снова!

О н. Настенька...

О н а. Уйди!.. Нет!.. Я сказать... скажу Ярополку!..

О н. Не посмеешь, дура... (Звуки борьбы.)

О н а. Суламифь!.. На помощь!..

Князь, не чуя ног, побежал по лестнице. И увидел потрясающую картину: Настенька барахтается под Лютом, а насильник пытается ею овладеть, приспустив порты. Ярополк затрясся.

— П-прекратить! — крикнул он, сильно заикаясь. — Я убью т-тебя!

Воевода вскочил, натянул одежду. Красный, потный, с перекошенным от страха лицом, тяжело дышал винным перегаром. Настенька, не в силах подняться, пятясь, отползала в угол одрины.

— Так-то ты б-блюдёшь княжескую честь! — на высокой ноте бросил Ярополк. — Да, я слышал... Это, значит, не в п-первый раз?

— Княже, я клянусь... — пробубнил Мстислав.

— Не клянись, Свенельдич. Клятвы не п-помогут. Ты мне больше не воевода. Уезжай из Киева к уличам, где имеешь вотчину. Кровью твоей м-мараться — у меня мочи нет.

Беззаботный чижик засвистел у себя на жёрдочке. Лют пришёл в себя и сказал с презрением:

— Не тебе меня смещать, Ярополче. Святославом поставлен — он меня и выдворить волен. Но не ты. Понял, недоумок? А начнёшь бузить — всем покажу письмо Милонега к твоей жене. Все узнают, что ты рогат. Лучше уж сиди и помалкивай. Ничего не видел, ничего не знаешь. Учти! — и, стуча сапогами по половицам, вышел.

Князь, шатаясь, присел на одр. И заплакал горько.

А гречанка, тоже вся в слезах, подползла к нему на коленях. Сжав молитвенно руки, попросила мужа:

— Не кручинься, княже... Ты хороший, добрый... Не хотеть... не хотела с тебя обидеть... Это он, это Лют проклятый... — И она разрыдалась в голос.

— Б-бедная моя Настенька, — он склонился над ней, поднял её с колен, усадил с собой и за плечи обнял. — Я тебя не виню. Знаю, что другие над тобой поглумились... Силы небесные, светлые, что за жизнь у меня т-такая? Каждый норовит обмануть...

— Хочешь обратиться к отцу Григорию — он тебя крестить? Мы тогда венчаемся, как положено, и душа быть совсем спокойна? Именем Иисус Христос?

Он прижался к ней:

— Нет, моя любимая. В Киеве меня не п-поймут. И в особенности — отец. Я страшусь его гнева. Может быть, потом, через много лет...

Так они сидели, оплетённые неудачами, два ребёнка, в сущности: князю восемнадцать, а княгине — пятнадцать. Жертвы обстоятельств. Две несчастные жизни, брошенные в жестокую мельницу Истории.

В клетке, не осознавая своего заточения, прыгал чижик.