Биография вечного дня

10

Крачунов сразу замечает, что у приближающегося к нему поручика довольно щеголеватый вид: на нем новые блестящие сапоги, безупречно отутюженное галифе, новая скрипящая портупея, сильно распяленная фуражка. Он молод, лицо невыразительное, но подчеркнуто надменное. Поравнявшись с ночным посетителем, поручик небрежно козыряет и представляется — не то Гайдарджиев, не то Гайтанджиев, — затем добавляет уже более отчетливо:

— Адъютант господина полковника… Чем могу служить?

«Не желает меня принять!» — заключает Крачунов и тихо говорит:

— Я хочу встретиться с ним лично!

— В такое время господин полковник отдыхает.

— В такое время вся Болгария бодрствует! — обрывает молодого офицера Крачунов, и поручик даже вздрагивает от его грубого голоса, удивленно подняв тонкие, словно подведенные брови.

— О чем вы, господин?..

— Крачунов, Крачунов… Вашему начальнику мое имя хорошо известно. Как и его — мне. И о делах его я достаточно осведомлен, нечего ему корчить из себя богородицу.

Поручик снова вскидывает брови, маска удивления очень ему идет. Он вообще необыкновенно красив: лицо его, с тонкими чертами и мягким овалом, юношески чисто и мужественно.

— Господин поручик, — говорит Крачунов, сдерживаясь, — советские авангардные части уже на нашей земле.

— По непроверенным данным…

— Согласно вполне проверенным данным! В полдень они были здесь, на пристани, и общались со своими сторонниками. Так что терять время не приходится!

— Господин полковник уполномочил меня вести переговоры от его имени.

— Я настаиваю на личной встрече, — снова озлобляется Крачунов. — Или он воображает, что коммунисты простят ому облаву в Шуменском районе, его участие в операциях близ Червена Вода?

— Армия выполняла и будет выполнять свой долг, — бесстрастно возражает поручик.

Крачунов насмешливо качает головой.

— Долг!.. Господин поручик, не будем говорить о долге — его подлинное значение вам растолкуют дня через два-три. Растолкуют те, что хозяйничали в лесах. У них свои понятия о том, что вам представлялось вполне ясным еще в военном его величества училище! Передайте вашему полковнику: я шага не сделаю отсюда, пока он меня не примет.

Поручик колеблется, его надменное лицо обнаруживает признаки озабоченности, даже замешательства.

— Господин поручик, вам дорога судьба отечества или вы обыкновенный службист?

Молодой офицер не отвечает, он лишь напряженно сопит, задетый за живое. Голос его дрожит, в нем проскальзывает угрожающая нотка:

— Я не позволю меня оскорблять. Ни меня, ни мое начальство! И прошу иметь в виду, я не из трусливых.

— Я тоже! — Крачунов делает шаг вперед, не сомневаясь, что на этого петушка бравада и напористость производят впечатление. — И у меня нет намерения оскорблять вас. Напротив, я полагаю, что сейчас мы должны действовать сообща.

— Армия — не полиция!

— Но и полиция — не армия, она не в состоянии справиться с внешним врагом, это ваша обязанность. — Крачунов делает еще шаг вперед. — Господин поручик, неужто вы будете сидеть сложа руки, когда самый хищный и жестокий поработитель начинает оккупацию Болгарии?

Они уже чувствуют дыхание друг друга — тяжелое и кисловатое от голода у Крачунова и сытое, с легким запашком ликера у поручика. Взгляд у обоих напряженный и неуступчивый.

— Подождите! — соглашается наконец поручик. — Я обязан ему доложить. А где же второй?

— Второй?

— Караульные доложили, что к воротам приближаются двое.

— Я один.

Поручик недоверчиво пожимает плечами.

— Без охраны?

Он изящно поворачивается кругом — в его движениях есть какая-то рисовка — и уходит к казарме.

«Нет, во что бы то ни стало нужно встретиться с полковником Гроздановым», — думает Крачунов. Начальник гарнизона, наверное, в курсе того, что творится в столице, — возможно, даже получил какие-то приказы: армия всегда была государством в государстве! Они все же давно знают друг друга и до сих пор неплохо сотрудничали. Как же не обратиться за советом, а то и за помощью в такой трудный момент? Полковник всегда спокоен, уравновешен в сложных обстоятельствах, строго последователен в своей привязанности к исконным установлениям и традициям, но и достаточно современен, чтобы не теряться перед зигзагами нынешней политики. Это ему принадлежат слова: «Мы должны защитить отечество, если даже окажемся перед необходимостью поступиться прогерманской династией!» Такая личность не может не придерживаться своей позиции, своей линии поведения перед лицом новых испытаний, не должна уподобиться иным сановникам в городе и в самой Софии. Только после разговора с ним Крачунов окончательно решит, как быть дальше — нельзя же действовать очертя голову, как это делает его помощник Сребров, недостаточно терпеливый и недальновидный в своих поступках!

Крачунов шарит по карманам в поисках сигареты и только теперь вспоминает вопрос поручика: «А где же второй?»

Он озирается, ощупывает взглядом окрестные дворы, ограды, деревья, но ничего не обнаруживает, хотя долгий опыт научил его в любой тени видеть притаившегося человека. Да и кто сейчас потащился бы за ним? Общественная безопасность, считай, больше не существует, а что касается этих, нелегальных, то они его боятся как черт ладана.

Наконец появляется поручик — он идет прямо к нему, на сей раз легкой, чуть игривой походкой.

— Оружие! — с ходу требует он.

Крачунов сдержанно кашляет.

— Я не могу пропустить гражданское лицо с оружием.

— Не отдам! — говорит Крачунов.

Молодой офицер кусает губы, но дерзость Крачунова ему определенно нравится.

— Почему?

— Потому что ваш Грозданов, похоже, окончательно рехнулся. Земля горит под ногами, а он соблюдает параграфы устава, как последний педант.

Поручик снисходительно усмехается.

— Следуйте за мной! — Однако уже у самых ворот приостанавливается и, слегка обернувшись, бросает через плечо: — Значит, вы один?

Крачунов кивает. Четверо караульных в касках выстроились в проходной вдоль стены, у всех карабины с примкнутыми штыками — снаружи никто и не догадался бы, что их тут столько. Поручик делает им знак — оставаться на местах. Теперь Крачунов убеждается: тишина и апатия здесь лишь кажущиеся, на самом деле полк находится в боевой готовности: на каждом шагу стража, по плацу группами расхаживают солдаты. Пушки, у входа в штаб, за мешками с песком, пулеметы. Однако приготовления ведутся скрытно, без шума, при минимальном освещении. Вся эта картина приносит Крачунову удовлетворение.

— Вы, оказывается, не дремлете.

— В такое время вся Болгария бодрствует, — холодно отвечает поручик — его нисколько не тронула похвала гостя.

На лестничной площадке их встречает капитан — тощий, неприятное лицо усыпано бородавками. Он похож на местечкового брадобрея.

— Это он? — лаконично справляется капитан.

— Он, — отвечает молодой офицер, снимая фуражку.

Крачунова передернуло — оказывается, поручик совсем лысый: череп красный, бугристый, как после ожогов.

Капитан ведет Крачунова по длинному коридору, воздух пропитан густым запахом ружейного масла, ваксы и пота. У последней двери капитан стучится и, услышав громкое «войдите», уходит обратно, даже не кивнув ему. «Попался бы ты мне дней десять назад…» — мелькает злобная мысль в голове Крачунова. Он окончательно убеждается, что здесь его встречают с откровенной неприязнью.

В кабинете полковника Грозданова тесно. В углу гудит примитивная печка — «цыганская радость», как их называют в народе. В сущности, эту клетушку трудно было бы назвать кабинетом применительно к гражданским условиям, настолько в ней неуютно и голо. Железная кровать, застланная солдатским одеялом, допотопный письменный стол в стиле барокко, украшенный двумя заостренными кверху башенками, и три стула — вот и вся обстановка. Разумеется, убранство комнаты дополняет портрет его величества царя Бориса с черной лентой на верхнем углу. Начальник гарнизона устало скатывается с кровати и как бы оправдывается, указывая на пышущую жаром печку:

— Ревматизм… Ни вздохнуть, ни охнуть. Кругом болит… А ведь еще не начались дожди…

Крачунов, иронично усмехнувшись, кланяется. Нашел время болеть.

— Неподходящий момент, верно? — Полковник словно читает его мысли, и на его квадратном лице появляется непроницаемое выражение. — Чем могу быть полезен?

«Даже не предложит сесть!» — негодует Крачунов.

Он говорит, подбирая самые нужные слова, и зорко следит за тем, какое действие они оказывают на начальника гарнизона:

— Я считаю излишним объяснять вам положение в стране, вы в курсе происходящих событий. Сейчас решается наша судьба, по крайней мере на ближайшие два-три десятилетия. Мы стоим на пороге глобальной катастрофы или…

— Короче! — прерывает его полковник, грея руки над печкой; он слушает гостя с нескрываемым нетерпением и досадой.

«А в этой дыре довольно зябко…» — мысленно отмечает Крачунов и продолжает рваными фразами, по-солдатски:

— Полиции одной уже не справиться… Теперь слово за армией… Только совместные усилия спасут нас от поражения… положат конец вражде… Бездействие сейчас равносильно предательству…

— У меня есть начальство! — снова прерывает его полковник.

Крачунов багровеет от едва сдерживаемого возмущения:

— …Которое заботится лишь о том, как спасти свою шкуру.

— Господин Крачунов, я прошу вас…

— Господин полковник, Болгария стоит над пропастью, Болгария на краю гибели, неужели вам это безразлично?

Полковник Грозданов греет руки над печкой, время от времени вздрагивая от озноба.

— Не хорони́те вы ее раньше времени, — небрежно говорит он. И неожиданно спрашивает: — Что вас ко мне привело?

— Прежде всего — судьба области. Боюсь, опа уже вышла из-под нашей власти.

— Пусть об этом болит голова у начальника Областного управления!

— С позавчерашнего дня он как в воду канул. Ходили слухи, будто он замышляет махнуть в Сербию, к немцам.

Полковник делает неопределенный жест и продолжает потирать руки над печкой.

— Что? — Крачунов таращит глаза.

— Выходит, не такой уж он дурак!

— Я ушам своим не верю! Полковник Грозданов, патриот Грозданов одобряет акт пре…

— Послушайте, Крачунов, мои прежние контакты с вами убедили меня в том, что вы умнее, чем предполагает жалованье, ваше жалованье! Или вы вдруг ослепли, черт побери? На сцену выходят новые силы.

— Коммунисты? — Крачунов вздрагивает.

— Во-первых, я не сказал, что это непременно коммунисты. — Полковник досадливо морщится. — В отличие от множества доморощенных политиков я не считаю, что мы хорошо знаем американцев. Это не то, что мы понимаем под привычным словом «англосаксы», это нечто другое, и будем надеяться, что Европа, послевоенная Европа, в том числе и послевоенная Болгария, найдут с ними общий язык. Англия и Франция не в счет, их песенка спета, так же как песенка Германии.

— Вы полагаете, что Германия…

Полковник зло взглядывает на него из-под косматых бровей.

— Я как-никак военный, и я в состоянии сделать элементарный анализ боевых действий за последние четыре года. Гитлер упустил не только стратегическую инициативу — это произошло еще под Сталинградом, — Гитлер упустил и тактическую инициативу. Его вояки — как бараны, они, Крачунов, способны драться еще год-другой, но война для них давно проиграна, неужто вы этого не усвоили?

Крачунов кивает — да, он давно это понял, и не только умом, но и всеми фибрами своей души, однако до чего становится страшно, когда этот факт формулируют недвусмысленно, простыми и ясными словами.

— А если коммунисты возьмут верх? — цедит Крачунов сквозь зубы.

— Не исключено, — отвечает полковник, потирая руки. — Тогда нам — или тем, кто уцелеет, — не останется ничего другого, кроме как ждать…

— Чего же будете ждать, вы, уце-лев-ши-е?

— Пока случится одно из двух. Либо конфликт между Америкой и мировым коммунизмом — при этом вполне можно будет рассчитывать на реставрацию. Либо окончательно утвердится коммунизм. Его партия станет главной и, может быть, единственной национальной силой… Как все сложится дальше? Увы, дальше может сложиться так, что Болгария не захочет иметь с нами ничего общего — нить раз и навсегда оборвется.

— И вы так хладнокровно все это излагаете?

— Нам остается одно — смотреть на вещи философски.

— Если коммунисты окажутся единственной национальной силой, — с ехидством говорит Крачунов, — если они придут к власти… ха, вам тоже несдобровать!

— Да, красные могут основательно перетрясти командный состав.

— Я имею в виду вас лично. Или вы забыли, какие услуги оказывал нам ваш полк по выявлению и ликвидации этой нечисти?

Полковник отходит от печки и говорит откровенно неприязненным тоном:

— Все, что я делал, я делал по приказу вышестоящего командования.

— Да и мы действовали не без приказа, только, боюсь, такое оправдание нас не спасет…

— Но никаких письменных документов, касающихся тех операций… операций моего полка, не существует. Я был достаточно осторожен и не оставил следов.

— Если нет документов, найдутся свидетели — я один из них.

— Вы пришли меня шантажировать?

Крачунов косится на ближайший стул в надежде на то, что ему предложат сесть, но полковник упорно молчит, хотя взгляд гостя ему понятен.

— Прежде всего, — говорит Крачунов, — прежде всего мне необходимо убежище. Я прошу спрятать меня на территории части, хотя бы на несколько дней, пока…

— Что? — Полковник Грозданов поворачивается к нему всем телом, и кровь приливает к его лицу багровыми пятнами. — Вы хотите укрыться на территории моего полка?

— Да!

— Это исключено. Армия не может служить орудием политики. Если начнутся перестановки в правительстве, армия останется в стороне.

— Позиция нейтралитета? — Крачунов уже не пытается говорить, соблюдая хотя бы внешнее уважение к собеседнику. — Решили выжидать и приспосабливаться, не так ли?

— Не выводите меня из терпения! — предостерегает его полковник.

— Это и есть ваш последний ответ пламенному патриоту?

— Убирайтесь вон!

Крачунов шарахается к двери. От возмущения у него дрожат руки. Он сует их в карманы пиджака, чтобы скрыть дрожь, и натыкается на пистолеты.

— Я готов убраться… Я уберусь, но сперва покончу с предателем, с ничтожеством, принявшим клятву верности царю и отечеству и теперь плюющим на эту клятву перед лицом опасности…

Выхватив пистолет, он снимает его с предохранителя. Полковник не двигается, весь его вид выражает брезгливость и презрение.

— Не глупите!

— Меня — коммунисты, вас — моя пуля!

— Скотина!

Крачунов упирается спиной в дверь, ноги у него подгибаются, он еле стоит.

Размахивает железкой, гнида! Разве этой игрушкой запугать настоящего воина!

— Господин полковник, я не шучу!

— Я всегда говорил: правители, которые рассчитывают только на полицию, ничего не стоят… Убирайтесь вон!

«Я погиб!..» — думает Крачунов и прячет пистолет в карман. Он осознает всю нелепость не только случившегося, но и того, что могло случиться, если бы он поддался своему порыву.

— Прощайте!

Полковник Грозданов что-то презрительно рычит и возвращается к печке.

В сыром коридоре Крачунова вновь обдает тяжелым запахом ружейного масла и ваксы. Одна-единственная лампочка мерцает в самом конце коридора, у выхода, а ведь когда он пришел, горело три. Он делает шаг вперед, и вдруг сильный удар валит его на блестящие плитки кафельного пола, из его глаз сыплются искры — не мелкие и не крупные, как светлячки.

— Тварь ты этакая! — Поручик с бугристым черепом крепко захватил и выкручивает ему руки. — Вздумал грозить пистолетом!.. Отдай оружие!

Капитан с физиономией местечкового брадобрея шарит по карманам, сильные и ловкие пальцы его действуют с завидным проворством.

— Господа!.. — стонет от унижения и страха Крачунов. — Вы меня обезоруживаете в момент, когда… Господа, сжальтесь!

Но капитан уже вытащил его пистолеты, вытряс из карманов пачки патронов — некоторые из них раскрылись и, рассыпавшись, долго катаются по полу от стены к стене.

— Проваливай, пока цел! Убирайся! — пинает его поручик носком сапога.

Изнемогая от боли в затылке и в бедре, вконец раздавленный морально, Крачунов ползет на четвереньках, с трудом поднимается на ноги и идет, шатаясь, вдоль бесконечно длинного коридора, светлячки преграждают ему путь, лиловые, крупные, как тараканы, они слепят, мешая найти выход.

— Левее, господин полицай, левее!.. — догоняет его насмешливый дискант поручика.

«Зря я не выстрелил, — думает Крачунов. — Надо было всех их уложить!»