Биография вечного дня

13

С исчезновением Крачунова на улице наступает оглушительная тишина. Николай, распрямившись, встает во весь рост у какой-то калитки: пусть Крачунов стреляет в него — этим он выдаст себя. Тянутся долгие, бесконечные минуты, но ни стрельбы не слышно, ни какого-нибудь другого подозрительного шума. Лишь в верхних кварталах города, что примыкают к Сарыбаиру, где течет почти сельская жизнь, рождаются первые, самые ранние звуки нового дня: тарахтит телега, скрипучими жалобами оглашает окрестность дворовый колодец, слышен даже веселый плеск воды. Николай оглядывается по сторонам — да, ночь уже на исходе. Небо все выше, на востоке оно как серебристое озеро, от которого к зениту тянутся тонкие длинные полосы. Будто раскрывается гигантский веер. На реке сонно обмениваются приветственными гудками пароходы, прочищают горло сирены. Рождается великолепное утро, и Николаю вдруг чудится, что вся прошедшая ночь — лишь кошмарный сон. Вот сейчас он откроет глаза, встанет, чтобы предупредить мать: он не любит, когда она является его будить, незаметно, как привидение, проникая к нему в комнату.

Но кошмар и в самом деле происходит, и не во сне, а наяву. От противоположного угла осторожно идет Кузман, он смотрит по сторонам и ругается сквозь зубы, хотя глаза у него спокойные.

— Упустили!.. — говорит Николай, стараясь подавить отчаяние и бессильный гнев.

Кузман, понимая его состояние, смотрит на него пытливо, с любопытством. Лицо Кузмана осунулось от усталости.

— Он где-то там, — говорит он Николаю. — Воротись чуток назад, чего стоишь на самом виду!

Николай отходит в сторону, усмехается.

— Пускай стреляет!

— Живая мишень, да? — иронически спрашивает Кузман. — А если Крачунов поддастся искушению?

Он вдруг широко раскидывает руки и потягивается, так, что суставы трещат, как дубленая шкура.

— Никуда он не денется, — ободряюще говорит Кузман. — Мы подняли по тревоге все боевые группы, мобилизовали ремсистов… Те гады, агенты Общественной, пытались удрать на грузовике за границу, да не вышло: шофер ихний остановил машину у фабрики «Жити» — дескать, забарахлил мотор — и бежать. Куда бы ты думал? Прямо к старому Георгию Токушеву!.. Караул, делайте, мол, что-нибудь, иначе завтра народ вас будет судить за беспечность и ротозейство!

— Значит, они в городе?

— В городе. Только начальник Областного управления… Да, Симеонов… Наш человек прозевал его. А один железнодорожник рассказывает, будто этот ловкач с вечера улизнул поездом в Горна-Оряховицу, напялив мужицкую одежду.

Николай сам не свой от противоречивых переживаний. С одной стороны, он испытывает облегчение (еще один наблюдатель опростоволосился!), с другой — его гнетет страх и недовольство.

— Мы дали знать товарищам в Горна-Оряховицу и Плевен, посмотрим. Не должна упорхнуть ни одна крупная птица, это очень важно! — Кузман достает сигарету, нюхает ее жадно (истомился, не курил всю эту долгую ночь) и снова сует в карман. — Одно меня тревожит, — задумчиво продолжает он. — Если господа покажут зубы, плохи наши дела…

Николай слушает, склонив голову, этот доверительный разговор ему очень по душе.

— Почему?

— А потому, что голыми руками власть не берут. Боевые группы… Какие же они боевые? Хорошо, ежели в каждой найдется по одному допотопному револьверу да по две-три хлопушки еще с первой мировой войны. Разве этим их одолеть? Поднялись на революцию с палками да кухонными ножами в руках, прямо как у Гео Милева[3]. — Кузман горячится, в его глазах горечь. — Чуть больше сообразительности, инициативы, вот что нам нужно, а мы топчемся на месте, как базарные лоточники… Ты слышал, что предлагает Виктор?

— О складе на Видинской?

— Именно. Я не уверен, что там нет тайной охраны, но решил, как только рассветет, поднимем всех ремсистов и совершим нападение. А вооружимся — ждать больше не станем, атакуем Областное управление, почту… Ты можешь себе представить, пока мы тут у забора болтаем, где-то наш народ уже встречает советские войска, уже народная власть торжествует…

— Как быть с Крачуновым?

— Вот захватим склад с оружием, сказал ведь, снова пойдем его ловить. Надо всех вооружить, вот в чем задача! — Кузман размахивает руками — он возбужден, и от уныния и усталости не остается следа на его лице. — Полиция меня не страшит, и легавые из охранки тоже. А вот военные… Нечего зря себя обманывать! Это большая сила, они могут нас смести в считанные минуты.

— К тому же Крачунов был у них…

Кузман мгновенно выпрямляется, как под действием пружины, с силой хватает Николая за плечи. Николай подбородком и шеей ощущает его дыхание.

— Ты откуда знаешь?

Николай рассказывает о своих приключениях: о том, как Крачунов рвался к доктору Енчеву, как вернулся к зданию Общественной безопасности, но не рискнул войти; эти истории Кузман пропускает мимо ушей, они его не волнуют, однако он вновь и вновь возвращается к сценам, разыгравшимся у ворот казармы Пятого полка: значит, они не сразу его приняли, значит, им не терпелось его обыскать, значит, они заметили, что его держат под наблюдением, — это хорошо, это очень хорошо!

— Что же в этом хорошего? — удивляется и нервничает Николай.

А Кузман продолжает выспрашивать с прежним нетерпением: значит, там он долго не задержался и вышел каким-то странным. Может, его напоили? Или пытались отравить? Не-е-ет, ни поить, ни травить его никто не станет — кому охота связываться с таким дерьмом! Одного тут не понять: почему на прощанье он так материл их, почему угрожал им?

— Наверно, выперли они его! — говорит Николай.

Кузман хлопает его по плечу — не исключено, не исключено! Тактика начальника гарнизона именно в том, чтоб выждать, не связывая себя ничем, пока не станет ясно, как сложатся дела в Софии, пока не определится, что собирается предпринять Третий Украинский фронт, нависший словно туча с севера и северо-востока. Впрочем, Кузман раскусил эту его тактику два дня назад, когда побывал в его штабе в качестве представителя нелегального, вернее, полулегального Отечественного фронта.

— Ты был у полковника Грозданова? — спрашивает Николай потрясенно.

Да, Кузман действительно побывал у начальника гарнизона. Вместе с адвокатом Ковачевым. Не с доктором Ковачевым, коммунистом, а с его братом. Несмотря на свою принадлежность к «широким» социалистам[4], он член Отечественного фронта и ярый противник прогерманской политики правительства. Кузман и адвокат Ковачев пошли к полковнику Грозданову по поручению областного комитета. Когда адъютант спросил посетителей, как доложить начальнику гарнизона, адвокат заявил с пафосом: «Доложите, что мы пришли к нему по поручению Отечественного фронта, единственной патриотической коалиции, способной спасти Болгарию!» Полковник принял их без промедления, с подчеркнутой вежливостью, угостил сигарами — такой гадости Кузман никогда в своей жизни не курил (видимо, какой-то эрзац) — и чудесным бенедиктином, полученным из Южной Италии (после того как маршал Бадольо повернул вспять, ха-ха-ха!). Говорил Ковачев. Кузман не больно речист, к тому же его миссия, как ему ее разъяснили в комитете, состояла в том, чтобы охранять знаменитого оратора, а вмешаться он мог только в том случае, если Ковачев в пылу красноречия попытается взять на себя больше, чем позволяют его полномочия (только зондаж, только зондаж!), или, увлекшись, станет называть имена других ответственных лиц. К счастью, Ковачев оказался на высоте, он выступил в защиту нашего дела пламенно, убедительно и не сказал ничего лишнего. Восхищенный Кузман заявил, что, если ему когда-нибудь понадобится адвокат, он обратится только к Ковачеву.

— А полковник Грозданов? — спрашивает Николай.

— Что тебе сказать про него? Лиса! Хитрит, изворачивается, темнит — и никаких обещаний. О чем бы ни заговорили — он пас! Армия, видишь ли, нейтральна, ее долг защищать страну от внешних врагов, и не положено ей вмешиваться в политические страсти гражданских лиц. Армия окажет поддержку любому начинанию, которое на пользу отечеству, однако она держится на чинопочитании и дисциплине, без этого она развалится. Армия служит народу, но у нее есть верховное командование, во главе ее стоит министр, и приказы его должны исполняться беспрекословно. Костяк армии составляют военные специалисты, они необходимы любой власти, которая утвердится и возьмет на себя ответственность за судьбу страны. Словом, пусть господа будут спокойны, Пятый полк не станет помехой Отечественному фронту, не нанесет ему удар в спину! Но он не будет мешать и противникам Отечественного фронта, хотя, ха-ха-ха, их песенка спета! — Помолчав, Кузман делает заключение: — Теперь все зависит от нас, понимаешь? Если не замешкаемся, то поставим полковника Грозданова перед свершившимся фактом. Он достаточно прозорлив, чтобы не связываться с такими типами, как Крачунов, особенно когда их суденышко идет ко дну.

На противоположном тротуаре слышны шаги. Николай вытаскивает пистолет.

— Это Елена, — успокаивает его Кузман.

Он машет рукой, и из темноты появляется Елена — озябшая и, кажется, встревоженная.

— В чем дело? — быстро спрашивает Кузман. Елена кивком показывает в сторону сгрудившихся неподалеку домишек.

— Поглядите. Видите, окошко светится?

— Где?

— У меня дома… Уже встали.

— Светает… — неопределенно роняет Кузман.

Она умоляет его тоненьким, елейным голоском:

— Кузман, я на минутку! Мне бы только взглянуть на них, обнять…

— Нет! — решительно возражает он. — Потерпишь еще день-два. А может, всего несколько часов.

— Ты не бойся, никто не узнает!

— И твои не должны знать.

— Они уже знают.

Кузман резко поворачивается — прищур его глаз то расширяется, то сужается — и угрожающе смотрит на Елену.

— Я им звонила, как сошла с поезда…

Кузман, отвернувшись, негодующе говорит:

— Накличешь беду и на себя, и на нас. И вообще, мы на пороге таких событий, что малейшая промашка может дорого обойтись!

Все трое уныло молчат, каждый думает о своем. Во дворе кто-то шумно, нараспев зевает.

— Ну что, Парашкев, кончились марши? — спрашивает Кузман.

— Кончились, — отвечают из-за крылечка убогого строения.

— Что сейчас передают?

— Ничего.

— Ты не выключай радио, пускай работает.

— А виноградник?

— Нынче виноградник может и подождать. Начнут передавать что-нибудь важное — зови меня!

Во дворе опять протяжно зевают. Потом слышно, как хозяин начинает колоть дрова — размашисто, азартно, с уханьем. Верно, эта работа ему по душе.

Откуда-то с соседней улочки вдруг доносится панический крик:

— Держите его! Держите!

Голос Виктора, словно молния, пробивает сердца всех троих.

— Крачунов!..

Кузман срывается с места, за ним — остальные. Слышен топот стремительно бегущих людей. Виктор не перестает горланить:

— Держите его! Держите!..

В неясном свете начинающегося утра угадываются силуэты Елены и Лозева, а впереди них, шарахаясь то вправо, то влево, прихрамывая, бежит рослый, грузный человек. Он норовит скорее пересечь Николаевскую и шмыгнуть за дома, примыкающие к читальне имени Ангела Кынчева. Без предварительной договоренности и приказа преследователи постепенно сжимают кольцо: сзади — Кузман с Николаем, слева — Виктор, справа — Лозев. Вот и Николаевская — торговая артерия города, вот и читальня (на афише название фильма: «Видение на берегу озера»), вот небольшая базарная площадь, где обычно собираются возчики, готовые доставить дрова или мешки с мукой.

— Крачунов, стой! — теперь надрывается и Кузман.

Полицейский, очутившись на площади, мечется между повозками и пустующими лотками. И тут происходит нечто непредвиденное: с противоположной стороны, из-за мечети, внезапно появляется Елена — как она ухитрилась обогнуть читальню, одному богу известно. Девушка бежит прямо на полицейского и стреляет в упор — раз, другой.

— Ах, мать твою!.. — стонет он.

Широко разметав руки — то ли чтобы схватить ее, то ли чтобы сохранить равновесие, — полицейский запрокидывает голову, словно кто-то сильно пнул его сзади, и падает. Изо рта у него вырывается хриплый, собачий рык. Елена стреляет еще раз — зло, ожесточенно.

Медленно, шаг за шагом, все сходятся к чернеющей груде, держа пистолеты наготове.

— Конец! — Кузман обнажает редкие зубы в гримасе брезгливого удовлетворения. — Набесновался…

Он переворачивает труп носком ботинка. Нога убитого скользит по земле с неприятным шаркающим звуком.

Елена, изумленная, приседает на корточки.

— Но это не Крачунов…

У Кузмана дрожит подбородок. Он тоже садится на корточки, чтобы получше разглядеть труп.

— Медведь!.. — бросает Кузман после короткой паузы и хохочет — зловеще, надрывно, словно давится.

Часы на башне Торговой палаты бьют шесть.