Биография вечного дня

29

Аптекарша думает о том, что происходит с ее дочерью. Как Елене могло прийти в голову, что преступники вроде Медведя заслуживают человеческого отношения? Она его убила, ликвидировала, а как иначе можно было поступить: он столько лет глумился, издевался над людьми, терроризировал их, жестоко расправлялся с виновными и невинными, лютовал по поводу и без повода. Достаточно вспомнить последнюю зиму — ни одна ночь не проходила без облав и перестрелок, не было дня без обысков и арестов, без позорных судебных процессов, на которых выносилось сразу по нескольку смертных приговоров. Самое жуткое обычно происходило на рассвете — в это время по городу разъезжал фургон и увозил новые жертвы, а из домов неслись вопли отчаяния, от которых все живое замирало в невыразимом страхе и уповании на то, что беда все-таки миновала. Сколько молодых парней и девушек поглотила ненасытная пасть Общественной безопасности, сколько известных и неизвестных исчезло навсегда — упорно говорили, что их убивали в подвалах, а зарывали ночами на отмелях Дуная. Несколько таких ям разрыли собаки, они таскали по окрестностям кишки и конечности, человеческие кости с полуистлевшими лохмотьями, повергая народ в ужас. Страх, словно мгла, заползал всюду — в школы, учреждения и канцелярии, в каждую семью. Пожилые люди крестились и призывали проклятия на головы палачей.

А агенты Крачунова все неистовствовали, их боялись даже приверженцы теперь уже свергнутого режима, да и чему удивляться, если своеволие было возведено в закон. Они раскатывали по городу на машинах и мотоциклах, уже одна их форма оказывала парализующее действие на души людей: светлые фуражки или шляпы с загнутыми кверху полями, серые дождевики или полушубки, зеленоватые галифе с блестящими пуговицами вдоль канта и высокие ботинки со шнуровкой. Люди сведущие утверждали, что эти громилы во всем стремились подражать гестаповцам. Держались они нагло, с их морд не сходило гадливое презрение, которым они как бы внушали каждому: «Стоит мне захотеть, и я мигом сотру тебя в порошок!»

Но никто не шел в сравнение с пресловутым Медведем. (Да, как же его фамилия? То ли Златев, то ли Сребров, то ли Сребренников? Впрочем, это не имеет значения, вероятнее всего, Сребров!) Он особенно выделялся среди прочих еще и тем, что любил шокировать публику своими манерами: с утра проходил по Александровской из конца в конец, расфранченный по последней моде (так обычно одевались снобы из среды врачей и адвокатов), а ближе к вечеру мог толкаться по торговым рядам — неопрятный, в лохмотьях, похожий на опустившегося сельского чорбаджию[9]. Он любил прогуливаться по еврейскому кварталу, там он расхаживал неторопливой, размеренной походкой, и люди, завидев его, спешили укрыться — подальше от беды, лучше не попадаться ему на глаза! Паника, которую он вызывал, похоже, возбуждала его, укрепляла в нем уверенность в неограниченной власти, данной ему от бога. Да и как было людям не шарахаться, если он мог убить наповал одним ударом своей лапы, а его изобретательность во время допросов с применением пыток была безграничной. Рассказывают, что он знал больше ста способов, с помощью которых вырывал ногти у допрашиваемых. А его методы удушения, оскопления, насилования! По справедливости такое чудовище следовало бы казнить не один, а много-много раз, и все по его методу — выдернув ногти, оскопив, удушив…

Аптекарша останавливается перед улочкой, ведущей к Общественной безопасности. Короткая, совершенно глухая улочка, домики по обе стороны утопают в зелени, так что над кронами деревьев возвышается лишь силуэт кинотеатра «Одеон» — в романтическом стиле, с башенками и балкончиками, с почерневшими от времени громоотводами. А вот и само здание Общественной безопасности. Фасад в стиле барокко уныло глядит на улицу, пыльные оконные стекла отливают желтизной. До недавнего времени у входа стоял часовой, тут можно было видеть всевозможные средства передвижения — «опели» для начальства, мотоциклы, автобусы с дверьми с обеих сторон для полицейских. Сейчас здесь пусто, безлюдно.

Стефка Манчева поднимается по каменной лестнице, она должна взглянуть на помещения, где допрашивали и мучили ее Елену. Но перед нею вырастает невысокий крепыш в поношенных форменных брюках и куртке. Он поддерживает висящий на плече автомат и смотрит на нее с удивлением:

— Вы куда?

— Тут допрашивали мою дочь.

Голос парня становится мягче:

— Нельзя сюда, пока не уберем архивы. — В его тоне появляется некая доверительность. Ему, очевидно, хочется поделиться с кем-нибудь своими мыслями. — Понимаете, вы ведь наш человек… Сейчас очень важно раскрыть все их тайны. Из бумаг все станет ясно: кто остался верен, кто был провокатором…

Она видит на камне следы крови.

— До последнего момента бесились?

— Нет, это кровь убитой собаки — я нашел ее здесь. Вы идете в управление?

— Возвращаюсь домой.

— Там, как видно, забыли про меня… Если не пришлют никого мне на смену, я просто подохну от скуки.

Аптекарша успокаивает парня и обещает:

— Я позвоню им.

Она уходит. А вокруг — на глазах меняющийся город, восторженная молодежь, повсеместно собирающаяся группами, более сдержанные беседы людей постарше, цветы, знамена в окнах… И совершенно непривычные приветствия, которыми обмениваются прохожие, знакомые и незнакомые:

— Смерть фашизму!

— Свобода народу!

У аптеки ее поджидает какой-то гимназист, совсем юный, с прыщами на пухлых щеках. У него едва пробился пушок на верхней губе, но держится юноша важно, стараясь, чтобы все видели кобуру, чуть выглядывающую у него из-под куртки.

— Вы будете товарищ Манчева?

— Я.

— Мне приказано передать вам… всем тем, у кого свои магазины, что все должно быть открыто. И чтоб обслуживалось население. В противном случае народная власть приступит к конфискации.

Гимназистик очень смешной: хорохорится, многозначительно похлопывает рукой по пряжке — начальство, а как же иначе!

— Через полчаса я проверю, открыто ли у вас.

Аптекарша, кивнув, заходит в свой дом; его сумрак и запахи лекарств окутывают ее. Сверху слышится хриплый голос мужа:

— Ты вернулась?

Ничто в доме не ускользает от его внимания, словно болезнь наделила старика какими-то антеннами, компенсируя его оторванность от мира.

— Сейчас, сейчас!.. — неопределенно говорит она, звонит по телефону и просит соединить ее с Областным управлением.

Но там на нее так кричат, словно она суется с самой идиотской просьбой, какая только возможна в данной ситуации:

— Ничего с ним не случится, постоит еще! Вы что, с неба свалились, у нас революция, люди нужны везде!

Аптекарша кладет трубку. Взгляд ее останавливается на стеллажах. Сколько ядов в аптеке! И сколько новых можно получить, смешивая их… У одних запах миндаля, у других — вишневого или айвового варенья, иные вовсе без запаха. Капли, порошки, быстродействующие и такие, которые незаметно накапливаются, если давать их микроскопическими дозами, и поражают организм через неделю или через месяц. И все эти яды в ее распоряжении. Нужна только сделать все четко, хладнокровно, чтобы доза получилась именно такая, как надо, и чтобы подействовала наверняка.

Медведь уже мертв, но Крачунов-то здесь, в ее собственном доме. Не должен он остаться в живых. Случайна или не случайно, Медведя ликвидировала Елена, а аптекарша ликвидирует Крачунова. Иного решения нет и быть не может. Она усмотрела знамение в том, что он явился сюда, — усмотрела в тот же миг, как он переступил порог ее дома, босой, запыхавшийся, словно загнанный пес… А какое снадобье применить и в каком количестве, об этом, конечно, лучше спросить у мужа. Он ни о чем не должен догадаться, уж Стефка Манчева об этом позаботится.

Но аптекаря она застает в полном изнеможении, лица у него цвета обожженной глины. Она дает ему капли, поправляет постель и выходит в коридор, пообещав мужу далеко не уходить — он боится, что умрет и возле него живой души не будет. В коридорчике тихо, слышно только — где-то далеко капает вода из колонки, булькает, как ручеек. Аптекарша тихо стучится в комнату для прислуги.

— Это вы? — слышит она секунду спустя.

— Откройте.

Замок отпирается со скрипом, из комнаты несет плесенью и мышами.

— Входите.

Она протискивается в образовавшийся проем. Молча разглядывают они друг друга, насколько позволяет темнота. Аптекарша улавливает перемену: Крачунов стал робким, в нем уже нет былой самоуверенности. А воняет от него, господи!..

— Вы были в городе? — спрашивает Крачунов.

Аптекарша бессильно опирается на что-то спиной.

— Вас рвало?

— Нет, я тут разлил… Вы были в городе?

— Да.

— Что там происходит?

— К власти пришел Отечественный фронт.

— Знаю… Кто там сейчас в Областном управлении?

— Наши, конечно. И в Общественной безопасности тоже.

Крачунов охает и тоже приваливается спиной к чему-то, голос у него дрожит:

— В здании Общественной безопасности?

— Да.

— А советские войска? Советские войска пришли?

— Нет еще, но, наверное, скоро.

— Нет. Пока они будут чухаться, англичане нагрянут. Еще что вам удалось узнать?

Скрестив руки на груди, она крепко обхватывает свои плечи — по ним пробегают мурашки.

— Медведь убит.

— Кто?

— Ваш помощник. Слышали ночью перестрелку? Это за ним гнались.

— Это стреляли в меня, — подчеркнуто, с раздражением возражает Крачунов.

— Но попали в Медведя.

Он морщится, как от укола.

«Куда девалась его спесь? На ногах уже не держится!» — думает аптекарша и добавляет не без злорадства:

— С Фокером виделась. Списки добровольцев составляет.

Крачунов учащенно, тяжело дышит, брови его совсем сошлись на переносице.

— Дали мы маху!..

— На рукаве у него красная повязка.

— У Фокера?

— Именно.

Крачунов выпрямляется и, покачиваясь, бредет к фрамуге.

— Что с вами?

— Опять тошнит…

Но изо рта у него течет только липкая слюна, хотя он мучительно корчится и хрипит. Прислонившись к стене, аптекарша отчужденно рассматривает нишу — декоративные виски, память о ее свадьбе, многочисленные бутылки и стеклянные банки, массивная чугунная ступка с тяжелым пестиком в виде булавы — подарок ее подружек из Берковицы.

— Вы лучше расслабьтесь, — советует она нечаянно, сама того не желая. — Сейчас вам полегчает, это от нервного напряжения…

Крачунов сидит на корточках спиной к ней. И все разыгрывается внезапно: схватив чугунный пестик, аптекарша со страшной силой обрушивает его на голову полицейского. Затем бьет еще и еще раз. Крачунов даже не застонал, он падает лицом вниз — медленно, бесшумно, разметав руки, как бы пытаясь ухватиться за что-нибудь.

«Вот и все!» — безмолвно заключает она. И возвращается на прежнее место, не испытывая ничего — ни волнения, ни тем более ужаса. Лишь какая-то ненужная мысль тревожит ее сознание: «А ведь я собиралась его отравить!»

С улицы доносится размеренный ритм духовой музыки, он слышен даже в этом глухом закутке. Народ ликует, празднует победу. «Ну, хватит!» — строго говорит себе аптекарша и выпрямляется. Ноги держат ее прочно, и от этого она испытывает удовлетворение. Ведь дело идет к концу — вечером, когда стемнеет, она вытащит труп на улицу и бросит его где-нибудь. Пускай люди обнаружат его, пускай разнесется весть, что Крачунов убит, — сколько воспрянет сердец от этой вести! Она склоняется над ним, вслушивается. Потом переворачивает ногой. Нет, сомнений быть не может, он мертв. А это черное, стекающее с его нижней губы, должно быть, кровь? Черная кровь злодея.

Аптекарша выходит, напирает комнату. И вдруг обессилеют прислоняется к двери — вот теперь ей нехорошо, вся спина ее мокра от пота.

— Стефка!

— В чем дело? — спрашивает аптекарша, чувствуя, как она его ненавидит.

— Поди сюда.

В сущности, в этом нет ничего особенного, ему надо дать капли и постоять немного у постели. Надо его успокоить. Но именно этого она не желает делать, ожесточение против него кипит в каждой ее жилке.

— А ты знаешь, — мимоходом бросает Стефка Манчева, избегая его взгляда, — по городу ходит слух, что Крачунов убит.

Аптекарь упирается локтями в подушку, кадык его как-то странно дергается.

— Начальник…

— Он самый! — И небрежно добавляет: — Так что можешь не беспокоиться.

— По поводу чего?

— По поводу единственного свидетеля. Он мертв.

Она фыркает, проводит рукой по лбу, опасаясь, что вот-вот затрясется в неудержимых рыданиях, и, прежде чем выбежать из спальни, возмущенно произносит:

— Как ты мог пойти на такое!

В общем-то ответ заключен уже в самом вопросе. Ее муж был и остается всего лишь жалким, завистливым неудачником. Как она до сих пор его не разглядела? Как не раскусила своего благоверного? Ведь он ночами не спал, когда слышал о чьих-либо успехах. Ведь чья-нибудь случайная удача повергала его в угрюмое молчание. В молодости у него была любимая фраза: «Надо так ударить, чтобы одним махом получить сразу все!»

Да, он «ударил», но за этот удар, нанесенный так давно, ему, может быть, придется заплатить будущим родной дочери.