Биография вечного дня

32

— Кузману вместе со всем штабом к Георгию Токушеву! — объявляет молодой парень, просунув голову в полуоткрытую дверь, и усмехается: — Оказывается, вас тут только двое…

Кузман встает, подмигнув Николаю:

— Двое, но какие! Асы!

Просторный кабинет бывшего начальника Областного управления набит битком, синий табачный дым пластами стелется над присутствующими.

— Открыли бы! — шарахается Кузман, едва переступив порог. — Хоть топор вешай…

Одна женщина распахивает окно, бормоча при этом:

— Ох, уж эти мне мужики, дымят и дымят, ни с кем не считаются.

В кабинете собралась вся руководящая верхушка: доктор Хаджиев, безрукий Джундов, грузный Спасов, Диран, о котором уже немало легенд сложено, красавец железнодорожник средних лет, фамилия которого вроде бы тоже Ковачев (в составе комитета трое Ковачевых), мрачный Каменов с мундштуком во рту и другие, в основном студенты.

— Мы кого-то ждем? — спрашивает бай Георгий.

— Комиссара, — отвечает Диран.

— Куда он пропал?

— На вокзал поехал, — говорит Каменов, вынув изо рта мундштук. — Специальным поездом прибывает вторая группа бывших политзаключенных, так он собирался их встретить…

Старый тесняк, сидящий за письменным столом, поднимается. На его щеках выступают красные пятна — признак чрезмерного волнения. Разговоры сразу стихают.

— Итак, давайте проанализируем обстановку. Город в наших руках. Пока нам не оказали сопротивления ни «сыны отечества», ни полиция.

— Присмирели — тише воды, ниже травы! — слышится чей-то голос.

— Похоже, забились в норы, — согласно кивает бай Георгий. — Но надолго ли?

— Навсегда.

— Это уже будет зависеть от нас. Кузман, все участки взяты?

— Все.

— Есть полицейские, перешедшие на сторону правительства?

— Мало, но есть.

Взрыв негодования:

— Гнать их всех в шею, и без них проживем!

— Под арест их!

Кузман держится настороженно, вид у него дерзкий, решительный.

— Мы не можем стричь под одну гребенку виновных и невиновных! — говорит он.

— Невиновных нет!

— Расследование покажет!

— Уж не записался ли ты к фашистам в адвокаты? — кипятится студент — худющий, на редкость задиристый парень.

— Чинков! — Георгий Токушев стучит своим маленьким кулаком по столу. — Кузман — наш уполномоченный, Областной комитет поручил ему заботиться о вооруженной охране… И он прав, мы не должны стричь всех под одну гребенку! А положение в области?

— В целом неплохое, — докладывает Кузман.

— Что означает — в целом? — придирчиво спрашивает Каменов.

— В большей части сел и маленьких городков кметы отстранены, назначены новые.

— А что в остальных?

— С ними нет связи… Наверно, все власти разбежались, в общинных управах ни души, телефоны молчат.

— Надо разослать уполномоченных.

— Послал кое-куда, но… — Кузман сконфуженно усмехается. — Не хватает народу.

— Назначай, подбирай толковых людей.

— Назначай! — подтверждает бай Георгий. — Только без проволочек. Всех партийцев считать мобилизованными. А связь с Софией?

— Нормальная.

— Какие еще неясности? — ерзает на стуле непоседливый Джундов. — Надо действовать, чего тут рассусоливать.

В кабинете опять оживление.

— Взялся за гуж — не говори, что не дюж!

— Раз уж начали, надо идти до конца.

— Что правда, то правда! — Георгий Токушев снова стучит по столу. — Затем я вас и собрал. Товарищи, меня беспокоят три момента, они могут иметь решающее значение. Во-первых, Крачунов! Он приговорен к смертной казни еще в сорок третьем году, после убийства Чампоева и Анны. Но пока он на свободе и представляет опасность! Кузман, что скажешь?

— Ничего нового.

— Ну а если ему все же удалось унести ноги?

— Не удалось. Со вчерашнего вечера мы контролируем все дороги и станции!

— А проселки на окраинах?

— Тоже.

— Надо, надо обязательно поймать окаянного! — включается в разговор тетушка Мара. — Этот ирод хитер, он может всех нас оставить с носом.

Кузман говорит:

— Улицы контролируют наши люди. Человек шестьдесят. Они хорошо вооружены. Следят за всеми подозрительными лицами.

— Ремсисты?

— И сочувствующие. Все мобилизованы на поимку Крачунова. Но ведь остальные агенты…

— А это уже вторая моя забота! — вздыхает старый тесняк. — Другие головорезы из Общественной безопасности тоже прячутся в городе. Они пытались бежать на Запад, к немцам, но это им не удалось. Товарищи, эта сволота во главе с Крачуновым — для нас вполне реальная и довольно серьезная угроза!

— Плохи наши дела? — с досадой замечает кто-то.

Снова нарастает шум.

— Спокойно, никуда они не денутся! Пусть только высунут нос!

Георгий Токушев откидывается на спинку стула, воинственное настроение участников совещания его явно радует.

— Само собой, мы их обезвредим. Но время не ждет, надо это сделать как можно скорее, пока они в растерянности.

— И пока офицерье присмирело, — добавляет Каменов.

Старый тесняк назидательно поднимает указательный палец.

— Словом, с этим народом надо держать ухо востро! Ну, Кузман, выкладывай, что у тебя еще? Какие опасения?

Кузман опять в центре внимания. Он морщит лоб, щурится, его глаза становятся узкими щелочками.

— Больно жиденькие архивы попали в наши руки! Ни здесь, в Областном управлении, ни в здании Общественной безопасности мы не обнаружили ничего существенного. Все, что сочли важным, они выпотрошили.

— И сожгли?

— Что сожгли, что попрятали. А это значит…

— …что провокаторы и предатели находятся среди нас! — прерывает его тетушка Мара, возбужденно размахивая руками. — Товарищи, архивы для нас важнее Крачунова и его агентов. Это та закваска, которая может завтра вызвать брожение в наших рядах, посеять недоверие друг к другу. Товарищи, я боюсь!..

Старый тесняк задумчиво кивает, переводя взгляд с Кузмана на Николая и обратно.

— Тяжелая ваша задача, молодые люди! Сколько у вас теперь народу?

— Около семидесяти, — отвечает Кузман.

— Мало!

— Да вербуем…

Георгий Токушев снова встает, стараясь казаться спокойным.

— Тревоги тревогами, заботы заботами, но теперь мы с вами у руля, и пора нам уже предстать перед народом, поделиться нашей радостью со всеми, кто дорожит свободой! — Он вынимает из жилетного кармана часы с крышкой и смотрит на циферблат. — Одиннадцать двадцать. В половине первого созываем митинг сторонников Отечественного фронта. Место сбора — площадь перед Областным управлением!

— Согласны! Возражений нет! — слышится отовсюду.

Но Каменов выражает сомнение:

— Мы не успеем подготовиться.

— В нашем распоряжении целый час, — хмурится Георгий Токушев. — Да и военные берутся нам помочь…

В кабинете чувствуется замешательство.

— Кто берется помочь?

— Полковник Грозданов решил, видно, показать свою лояльность: обещал дать машину с радиоустановкой и громкоговорителем. Она проедет по всем улицам, по всем кварталам города. Наш призыв услышат все.

Подробный план проведения митинга разрабатывается без лишних слов: определяется группа ораторов во главе с Георгием Токушевым; общее руководство возлагается на Каменова; доктор Хаджиев готовит текст телеграммы в Софию, в адрес правительства; за охрану порядка отвечает Кузман со своими боевыми группами; за оповещение горожан при помощи машины с громкоговорителем ответствен Николай.

— За работу, товарищи! — призывает старый тесняк.

Лица у всех строгие и сосредоточенные. Напоследок Кузман предупреждает:

— Фашисты в городе располагают оружием — один выстрел или взрыв бомбы может бросить тень на новую власть. Нужна максимальная бдительность, товарищи! Враг еще жив, враг еще не капитулировал!..

Но для Николая следующий час оказывается, как ни странно, необычным и даже забавным. В его распоряжении солдат, который управляет техникой в фургоне. Машина останавливается на каждом перекрестке. Сперва гремит музыка (первые такты песни «Бдинцы, соколы, титаны», так как никаких других пластинок, кроме военных маршей, нет). Затем Николай читает сообщение о предстоящем митинге и непременно добавляет несколько слов от себя: «Рабочие, настало ваше время!» или «Ни шагу назад, вперед, к полному торжеству пролетарского дела!» А солдат выкрикивает фальцетом, краснея до ушей:

— Смерть фашизму! Свобода народу!

И снова заводят мотор, и снова катят из квартала в квартал. Люди выглядывают в открытые окна, во дворы высыпают и стар и млад. Обычно оповещение выслушивается молча, но у всех светятся лица, люди приветливо машут им вслед. Наконец машина попадает в лабиринт улочек позади турецкого кладбища. Тут очень пустынно, мелькающие за оградами лица недоверчивы, а то и враждебны. В сердце Николая закрадывается беспокойство. А вдруг эти люди не откликнутся на призыв? После долгих лет тирании, после того, как их столько времени преследовали, унижали, они уже ничего хорошего не ждут, они неспособны видеть дальше своих будничных нужд.

Но когда они возвращаются по Николаевской, повсюду их встречают группки демонстрантов, то тут, то там развеваются знамена, слышны лозунги.

По мере приближения к многолюдной центральной площади солдат сбавляет скорость, чтобы не задеть кого-нибудь. Воодушевленный происходящим вокруг, он порывисто оборачивается к Николаю:

— Тезка, хочешь, я прочту им стихотворение?

— Какое?

— Не знаю, кто его сочинил, но мне оно нравится.

— Давай-ка сперва я послушаю.

Солдат (его зовут Кольо) останавливает машину у кромки тротуара, выключает мотор и, настраиваясь, откашливается.

— Ну, раз уж ты решил быть моим цензором… — лукаво говорит он и начинает бодро декламировать:

— Безропотный? — недовольно хмыкает Николай. — Это не совсем так, но… Продолжай!

— Постой! — говорит Николай. — Не годится!

— Почему?

— Потому что это декадентские стихи. Они размягчают, а надо, чтоб мобилизовывали.

— А ты выслушай до конца, тогда и будешь судить!

Николай слушает, скрестив руки. Он уверен, что стихи никуда не годятся, но так уж и быть.

Солдат продолжает:

Николай решительно хлопает рукой по щитку приборов.

— Не пойдет! — говорит он. — Какие еще мистические цветы?

Кольо, пожав плечами, задумывается, а потом добродушно смеется.

— Не пойдет, так не пойдет! — как бы извиняясь, говорит он. — Но стихи красивые…

— Подобная поэзия…

Николай хочет разъяснить солдату суть революционного искусства, но отказывается от этой мысли: машина застряла в людском потоке. Приходится идти к площади пешком.

— Народу собралось больше, чем мы предполагали! — с ликованием встречает его Кузман. И предупреждает тихо, сквозь зубы: — Если увидишь кого-то — ну, подозрительного какого-нибудь типа, — не упускай из виду. Имеются сигналы…

— Какие сигналы?

— Что в эту толпу затесались гады.

От напряжения у Николая пересохло во рту. Зажав в кармане пистолет, он ловко пробирается в густой толпе. Сначала он ничего особенного не обнаруживает — люди аплодируют, смеются в ответ на колкие шутки в речи старого тесняка, пламенного трибуна времен былого парламентаризма (жалко, что ему не удается выслушать оратора спокойно!). И вот внезапно Николай чует опасность — кожей, спиной, каждой клеткой своего тела. Перед ним — мужчина неопределенного возраста, не моложе сорока, в дешевом суконном костюме, на глаза надвинута старая, захватанная кепка. Этот явно не из бедняков, но и не богач. У него острый подбородок, лицо словно каменное — ни один мускул не дрогнет, руки по локти засунуты в карманы короткого летнего пальто.

Николай уверен, что в кармане у этого субъекта оружие.

Прижавшись к плечу подозрительного субъекта, Николай думает: «Ничего я ему не позволю сделать!» Мурашки бегают у него по спине.

После Георгия Токушева на трибуне сменяются еще несколько ораторов: Димитр Икономов от «Звена», учитель русского языка из мужской гимназии, с роскошной черной бородой, чем-то похожий на Менделеева, представляющий Земледельческий союз, какая-то ткачиха, задыхающаяся от волнения пышнотелая красавица, сторонница социал-демократической партии, адвокат Ковачев, который был с Кузманом на переговорах с полковником Гроздановым. А сомнительный тип стоит как вкопанный, ничто его не волнует, ничто не трогает, он не аплодирует, не выкрикивает, не смеется.

«Подлая душа!» — думает Николай, стараясь сохранить хладнокровие.

Первые ряды запевают «Вы жертвою пали», и вся площадь, подхватив печальную мелодию, опускается на колени, чтобы почтить память погибших в борьбе. Но что это? Сосед Николая тоже на коленях. Плечи его судорожно вздрагивают, он рыдает, закрыв лицо руками, весь во власти безутешной скорби. Кто-то хочет обратиться к нему с утешениями, но его останавливают:

— Оставьте… Человек в двадцать третьем потерял троих братьев. На них надели мешки и бросили в Дунай…

Николай глубоко потрясен. Ему неловко перед самим собой за собственную ошибку. Надо верить в добро, надо верить в него с той же убежденностью, с какой веришь сейчас в существование зла, в фанатичную непоколебимость его зловещих апостолов — крачуновых, сребровых и им подобных. На одной ненависти будущее не построишь.