Биография вечного дня

16

Опять по радио звучат песни — старинные и современные. Все трое молча слушают. Наконец аптекарша тихо произносит:

— Вот так-то…

Крачунов хмуро взглядывает на нее, но хранит молчание. Лицо его осунулось, а подбородок и скулы при свете абажура кажутся сплошь покрытыми какими-то зловещими пятнами.

— Господин начальник, — обращается к нему аптекарь, тяжело дыша.

Но полицейский перебивает его:

— Я должен добраться до Крумовграда!

Аптекарь недоуменно переглядывается с женой.

— Это зачем же? — спрашивает аптекарь.

Крачунов верхом садится на стул лицом к спинке и тупо, упрямо повторяет:

— Я должен добраться до Крумовграда.

Аптекарша кутается в шаль, зябко ежится и спрашивает невозмутимо:

— А мы-то тут при чем?

Высокомерный тон хозяйки бесит Крачунова, но он разъясняет:

— Я не могу отправиться туда сейчас же…

— Вы хотите спрятаться у нас?

Крачунов, теряя терпение, говорит, глядя угрожающе в глаза аптекарше:

— Вот именно.

— Вы полагаете, что нашли самое подходящее место?

— Я в этом убежден!.. — Он стучит кулаком по спинке стула. — Вы мне давно приглянулись. Мой выбор пал на вас очень давно, хоть вы об этом и не подозревали. Не делайте большие глаза, вы мне очень подходите.

Аптекарша высокомерно вскидывает голову.

— Наш дом… — начинает она.

— Знаю!

— В таком случае на что же вы рассчитываете?

Крачунов склоняется к ее мужу, который распластался на сбитых простынях, как огромная летучая мышь.

— Я рассчитываю на тайну, связывающую нас! Да, госпожа, на тайну, которая связывает меня и вашего хозяина. Может, и в самом деле нам лучше остаться с ним наедине? Женщин в заговоры вовлекать — последнее дело.

— Если вы хотите сказать ему что-то, вы это сделаете в моем присутствии, поскольку он тяжело болен.

Аптекарь едва заметно кивает, как бы подтверждая слова жены, и шепчет:

— Дай мне капель…

Но она отвечает категорично, почти грубо:

— Хватит, отравишься!

А снаружи, с площади, доносятся восторженные призывы, слышится гомон и пение сотен людей.

— Как в Софии, — сдержанно усмехается хозяйка.

Этот прозрачный намек Крачунов пропускает мимо ушей. Голова у него раскалывается от острой боли, однако приходится держать себя в руках.

— Долго это не протянется. Скоро придут союзники…

— Вам и союзники не помогут!

Крачунов вскакивает, готовый ударить хозяйку, но, встретив пронзительный взгляд ее сверкающих глаз, валится на стул, бормоча:

— И вам тоже… Во всяком случае, вашему благоверному…

Аптекарь ошарашенно моргает, в его глазах ужас и паника.

— Чего… чего вы от нас добиваетесь?

— Содействия.

— После того как вы арестовали и посадили в тюрьму нашу дочь? — почти кричит хозяйка. — Господин Крачунов, вам известно, какая слава ходит о вас в городе?

— Известно. — Он пожимает плечами и невольно бросает взгляд на свои ноги в домашних шлепанцах — ну и нелепо же он выглядит, есть в этом что-то такое, что угнетает его и делает беспомощным. — Потому я и обращаюсь не к кому попало! Мы вместе начинали… Да, не удивляйтесь — мы начинали вместе: я — на государственной службе, а ваш муж — в фармакологии. Господин Манчев, в ту пору я еще не служил в полиции, я был младшим офицером, может быть, вы припоминаете бои у Криводола? В тот день пуля повстанцев задела мне ногу…

— К чему это? — прерывает его аптекарша. — О чем вы?

— О мятеже в Фердинандском округе. Я прибыл туда из Врацы, с эшелоном капитана Попова. Ваш благодетель, капитан Харлаков, приехал несколько позже.

— Какой Харлаков? Впервые слышу это имя.

— Но вашему мужу оно хорошо известно. И этому человеку он многим обязан.

— Ни о каком капитане Харлакове я не слышал, мне он незнаком, — плаксиво возражает аптекарь.

По его тощей шее струится пот, он будто теряет сознание, его страшные, землистого цвета руки сползают на простыню — настоящий мертвец. Жена приходит ему на помощь — спокойно, без паники: она привыкла к таким приступам. Налив уксуса в эмалированный кувшинчик, она смачивает в нем салфетку и принимается растирать мужу виски.

— Видите, он еле жив, — говорит она Крачунову вполне миролюбиво, и это производит на него большее впечатление, чем откровенная неприязнь. — Может, вам все-таки поговорить со мной?

Они уходят в соседнюю комнату, тоже пропитанную запахами лекарств, среди которых, однако, еле улавливается тонкий аромат красного дерева — благородный аромат, напоминающий о старых временах, когда была куплена и привезена из близкого Бухареста или далекой Вены расставленная здесь мебель. Аптекарша хочет зажечь свет, но полицейский останавливает ее:

— Не надо!

Утренний свет насквозь пронизывает шторы, и особенно четким становится вытканный на них узор — переплетения каких-то неестественно изогнутых фигур. Сноп лучей падает на стол, стоящий посреди комнаты, массивный, застланный вишневого цвета скатертью.

— Сядем, — предлагает аптекарша.

Крачунов опускается на стул против нее, и первое, что привлекает его внимание, — это стенные часы позади хозяйки. Они не работают, цилиндрические гири висят спокойно, мутно-желтые в полумраке, однако присутствие этих часов воспринимается как присутствие какого-то живого существа, важного и гордого.

— Слушаю вас, — говорит аптекарша.

Крачунов собирается с мыслями. Шумно вздохнув, начинает говорить — возбужденно, с ожесточением, и, по мере того как он говорит, в памяти его оживают одна картина за другой, встают и облекаются в плоть люди и события той отдаленной поры. Ему сейчас даже не верится, что все это он носил в себе столько лет.

Почему-то прежде всего он видит своего коня, потного и лоснящегося (ординарец дал ему кличку Хорек); видит, что конь отчаянно хромает. И это в тот момент, когда он, молодой офицер, должен спуститься со своим взводом в лощину и уничтожить пулеметное гнездо. Он слышит, как над оврагом эхом разносится его собственный приказ: «Пристрелите его! Я буду действовать пешим».

Затем перед его глазами возникает отвратительная морда мужика, заросшая, с венами, вздувшимися на висках от напряжения. Эта тварь размахивает перед ним дубиной и орет во всю глотку: «Душу из тебя вышибу!..»

Раньше он никогда не сталкивался со столь мерзкими человеческими типами, не встречал таких — мутных от злобы — глаз, с такими он встретится позже, в полиции, и будет расправляться с ними жестоко. Чем кончил тот мужик, он не помнит. Сам ли он его пристукнул или это сделал фельдфебель — верзила шоп[5], — которого прямо-таки распирало от избытка энергии? Он помнит только, что взгляд прищуренных глаз фельдфебеля, обрамленных длинными загнутыми ресницами, был всегда злобным, а от него самого вечно разило чесноком.

Капитан Харлаков. Его беспредельная жестокость действовала на окружающих, как гипноз, но вызывала и восхищение. «Не будь он садистом, мог бы стать болгарским Наполеоном! — рассуждал тогда Крачунов. — Такой ни перед чем не остановится!» Эта характеристика вспоминается ему теперь и вызывает прежнее чувство зависти — непреодолимое, острое, — и так же ясно, как и тогда, мерещатся золотые генеральские погоны.

Крачунов вспоминает молоденького аптекаря — раболепно сгорбленный, запыхавшийся, он семенит следом за гнедым конем Харлакова, пестрый галстук-бабочка под его воротничком развязался. Теперь, спустя два десятилетия, Крачунов повторяет его просьбу слово в слово, он абсолютно уверен, что не забыл ни словечка, даже интонацию помнит.

— Он попросил арестовать Христо? — спрашивает аптекарша, спрашивает так равнодушно, будто давно посвящена в позорные деяния своего мужа.

— Какого Христо?

— Его компаньона.

— Да, — отвечает Крачунов. — Он вам знаком?

Аптекарша молчат.

«Нет, ничего она не знает, — с уверенностью заключает Крачунов. — Но как объяснить ее спокойствие? А может, муженек уже ничем не способен удивить ее?»

И полицейский продолжает свой рассказ: о том, как последовал приказ расстрелять молодого аптекаря, участвовавшего в подготовке мятежа и оказывавшего первую помощь раненым Лопушанского отряда; о вторжении войск в город Фердинанд со стороны Черного моста, где их поджидала делегация богатеев во главе с местным священнослужителем (который предал анафеме попа Андрея, присоединившегося к бунтовщикам); о соперничестве между полковником Пазовым из Врацы, который руководил подавлением мятежа, и капитаном Харлаковым, нагонявшим страх и на низших, и на высших чинов.

— Вы тогда были уже замужем? — останавливается Крачунов, глядя на хозяйку с сочувствием, непонятным ему самому.

Аптекарша по-прежнему кутается в шаль.

— Мы были помолвлены. События застали меня в Ямболе, у матери.

— Богатеть Манчев начал в Фердинанде, я это помню. И если вы вздумаете меня выдать…

— Этим я выдам и его? — спрашивает она, закрыв полные отчаяния глаза.

— Коммунисты подобных вещей не прощают.

— Моя дочь тоже коммунистка.

— И ей будет несладко, если об этом узнают ее товарищи.

«И ей будет несладко!» — взглядом подтверждает она минуту спустя, сообразив, в какой западне очутилась вся ее семья.

— Стефка! Стефка!.. — настойчиво зовет ее муж, однако она холодно, даже с омерзением обрывает его:

— Подождешь!

Она надолго погружается в молчание, застыв, словно каменная статуя. Наконец машинально поправляет рассыпавшиеся волосы — черные, все еще густые, с седой прядью посередине.

— Какие же условия вы предлагаете?

Крачунов чуть усмехается.

— Вы женщина мудрая. И должно быть, понимаете, что мы с вами в одинаковом положении. Возможно даже, ваше хуже моего… Потому что вы рискуете зачеркнуть заслуги своей дочери — это ведь все равно что погубить ее.

«Верно!» — думает аптекарша. Она больше не питает иллюзий ни в отношении того, что случилось в двадцать третьем году, ни в отношении своего собственного положения теперь, в сорок четвертом.

— Госпожа Манчева, я должен добраться до Крумовграда!

Он уже не видит смысла скрывать что бы то ни было. Эти мелкие людишки не способны его «кокнуть», как говорил Медведь. И Крачунов делится своими соображениями о втором «заложнике», которого он тоже приберег на черный день. Речь идет о владельце авторемонтной мастерской, что за поворотом шоссе, возле железнодорожного депо. О том, как разбогател этот прохиндей, может рассказать только начальник Общественной безопасности. Трехэтажный особняк, огромная мастерская, виноградник в городе и еще один в Бессарабово, счет в банке — тут пахнет не просто конфискацией, тут реальная угроза судебного процесса, а там, глядишь, и виселица, если, конечно, не всадят в него пулю сообщники, почуяв опасность разоблачения. Крачунову он сейчас здорово пригодится, но в случае подвоха он сам его не пощадит. А в чем ее задача? Ничего сложного! Крачунов напишет записку, она отнесет ее владельцу мастерской по прозвищу Фокер, настоящая его фамилия — Найденов.

— И что в ней будет, в вашей записке? — любопытствует аптекарша.

Вопрос ее звучит совершенно безобидно.

Что будет в записке? Ничего особенного — чтоб он подготовил свой старый «опель» и завтра вечером, в сумерки, отвез его в Крумовград. И тогда все свободны — и Фокер, и господин Манчев, да и он, Крачунов, сможет позаботиться о своем будущем. Маленький южный городок, как известно, находится вблизи двух границ, а истинные патриоты пока еще не перевелись, верно?

— Что значит «свободны»?

«Торгуется». Крачунов хмурит брови. Самообладание этой женщины достойно восхищения, и это заставляет его взглянуть на нее с бо́льшим уважением.

— Я вполне сознаю, что для вас и ваших близких все это — просто напасть… Но, окажись вы на моем месте, как бы вы поступили?

Аптекарша тяжело вздыхает.

— Да, я приберег Фокера и Манчева! — продолжает Крачунов. — Решил приберечь их, как только мне стало ясно, что затеянная Германией игра идет к концу. И если б события не приняли такой оборот, я бы не стал их беспокоить!

— Что значит «свободны»? — настаивает она.

— Как только я перемахну через границу — турецкую или греческую, не имеет значения, — ваш супруг может считать, что компаньона своего он не предавал и что богатство нажил вполне честно, своим трудом.

— А где гарантия?

Крачунов даже рот разинул — этой бабе с ее дотошностью палец в рот не клади.

— Гарантия чего?

— Где гарантия, что вы будете молчать?

— Разве моего слова недостаточно?

Она в ответ не издает ни звука, даже глаз не подняла, но он больше чем уверен, что в душе она смеется над ним.

— Других гарантий дать не могу. Вы же видите… Сейчас мне самому нужны гарантии.

Сосредоточенная и вроде бы успокоенная, аптекарша ставит условие:

— Но все должно остаться между нами.

— А господин Манчев?

— Он человек малодушный, слабохарактерный, а тут… — Она горестно машет рукой. — Эта тайна и сама по себе может всех нас сгубить.

И аптекарша излагает свои условия с деловитостью, от которой у него мурашки бегут по спине. Под лестницей, что ведет на чердак, есть комнатенка — когда-то она предназначалась для прислуги. Там полно всякого барахла — ненужной одежды и всевозможной домашней утвари. Так вот, он поселится в этой комнатенке, у него будет ключ, чтобы запираться изнутри. Она по условному сигналу будет приносить еду. Утром ей лучше оставаться дома — с приходом новой власти город в это время бурлит, но после обеда она отнесет записку этому, как бишь его, Фокеру. И еще одно условие.

— Какое еще? — Крачунов ежится, дивясь тому, что уже подчиняется ее воле.

— Фокер тоже не должен знать, где вы скрываетесь. Пусть он возьмет вас в свой «опель» в каком-то заранее оговоренном месте.

Полицейский соглашается.

— Да, Фокеру лучше не знать, где я скрываюсь.

— И башмаки вам дам, — добавляет аптекарша. — Они старые, но крепкие — хранятся с той поры, когда мой еще увлекался туризмом.

Стефка Манчева направляется к двери, за ней на цыпочках идет Крачунов. Хозяйка заходит в спальню, а он прислоняется к двери, предусмотрительно лишь чуть прикрытой, чтобы можно было подслушивать.

— Ну, что там? — спрашивает аптекарь, и расшатанная кровать попискивает под ним, словно щенок.

— Прогнала я его.

— Как это?.. — Голос аптекаря дрожит. — Как это ты могла его прогнать?

— Так. Теперь мы хозяева!

— Мы?

— Я хочу сказать — Елена.

Она устало топчется по комнате, от ее шагов тихо позванивают склянки и ложечки — может, она подает ему очередную дозу лекарства. Наконец аптекарша выходит в коридор и делает Крачунову знак следовать за ней. Эта женщина (под шалью и ночной рубашкой угадывается стройное крепкое тело) вызывает в нем смешанные чувства — и обреченность, и желание.