Биография вечного дня

34

С помощью Христо аптекарша переносит мужа наверх, укладывает в кровать и укрывает одеялом. Но уже на лестнице она знает, что он мертв: ее ладони ощущают, как холодеет его тело. Это отдается в ее душе странным звоном, точно оборвалась в ней какая-то струна, хотя внешне аптекарша сохраняет спокойствие. Парень глядит на нее со страхом и состраданием, такой трогательный, с детскими веснушками на щеках; голос у него хриплый от волнения.

— Господин Манчев сразу узнал меня, назвал по имени…

— Не узнал он вас, — печально отвечает она.

— Вы слышали, я действительно Христо.

— Он вас спутал с другим Христо.

Парень пожимает плечами и робко спрашивает:

— Может, сходить за врачом?

«Ни к чему это!» — хочет она сказать, но, подумав, соглашается:

— Сходите. Хотя мне кажется…

— Мне тоже показалось. — Он пятится к двери. — Но на всякий случай… Тут недалеко кабинет доктора Матевосяна.

Когда захлопнулась дверь, аптекарша проводит рукой по лицу мужа, закрывает ему глаза. Пусть приедет доктор Матевосян, пусть засвидетельствует смерть! Смерть, которая снимает проклятие, нависшее над Еленой. Теперь для нее горизонты открыты, она больше ни в ком не нуждается, даже в матери. Аптекарше становится невыносимо тяжело: ее жизнь, похоже, подошла к концу, внутри что-то нашептывает ей, что свою миссию она выполнила до конца, до последнего предела. Господи, разве она только для того жила, только для того и терпела все невзгоды, чтобы убрать два препятствия, стоявших на пути дочери? Неужели бессонные ночи, огорчения, страсти, надежды, лукавство, восторги и приступы отчаяния были всего лишь прелюдией к этому главному испытанию? Впрочем, даже если поверить в подобную нелепость, жалеть не приходится — жертвы окупились. Ведь счастье (с маленькой или с большой буквы, все равно) выскользнуло из ее рук, она давно утратила всякую веру, сломленная лавиной разочарований, которые разрушили все ее иллюзии о какой бы то ни было гармонии, о какой бы то ни было справедливости.

«Я должна срочно разыскать Елену!» — спохватывается аптекарша. Она снова проводит рукой по лицу мужа — нет, сомнения быть не может, он мертв. Но в прихожей у нее вдруг подкашиваются ноги — неужто она забыла, что в ее доме есть еще один покойник? Рано, слишком рано уведомлять кого бы то ни было, надо дождаться ночи, темнота поможет ей уничтожить нежелательные свидетельства. А уж тогда пусть все делается, как велит обычай, — траурные церемонии, похороны, поминки с искренней и притворной скорбью на лицах…

По лестнице поднимается доктор Матевосян, пожилой, но все еще привлекательный мужчина, молва приписывает ему похождения и победы Казановы (слухи эти не лишены оснований) — он не только лечит своих красивых пациенток.

— Хотя я не терапевт, — звучит уже у самого входа глубокий грудной голос доктора (голос будто исходит из пустой бочки), — случившееся меня нисколько не удивляет: этого можно было ожидать! Его сердце, госпожа Манчева…

Она ведет доктора в спальню, но доктор не прикасается к покойному, а лишь качает головой и цедит сквозь крупные, пожелтевшие от курения зубы:

— Да, для меня это не является неожиданностью…

Они садятся вдвоем в прихожей, и доктор Матевосян, ловко спрятав поданную ему банкноту, начинает вспоминать об усопшем. А воспоминания его богаче, чем можно предположить: о первых годах пребывания аптекаря в городе, когда между ними существовала договоренность о взаимной переадресовке больных; о каком-то бале-маскараде, устроенном в ресторане Маркова с благотворительной целью, на котором присуждалась награда за лучшую дамскую маску, а доктор Матевосян, Манчев и адвокат Ковачев входили в состав жюри (Стефка уже и не помнит этого, все выветрилось из памяти!); о том, каким Манчев был деликатным и отзывчивым по отношению к своим коллегам, хотя в последнее время болезнь аптекаря разобщила их и сделала его мрачным и замкнутым.

— Да, да, да… — кивает аптекарша, озадаченная его словами: неужели эти похвалы касаются ее мужа, может, он имеет в виду кого-то другого?

— Надо же этому случиться в столь неподходящий момент! — продолжает свои размышления доктор Матевосян — он, как видно, опечален, но не столько смертью Манчева, сколько тем, что происходит в стране. — Потому что, согласитесь, этот переворот — дело стоящее. Гитлер и немцы всей Европе осточертели, только лучше бы Болгарию англичане оккупировали, чтоб и мы, оправившись от войны, могли вкусить плоды прогресса, зажить, как приличествует цивилизованной нации, и воспользоваться наконец благами демократии. Что ни говорите, в наши годы — о, мы с вами еще не стары, мы вовсе не стары! — нельзя недооценивать разумный традиционализм, уважение к стабильным, устойчивым ценностям в жизни любой общности. А именно у англичан наиболее тонкий нюх в отношении этих ценностей, именно их труднее всего увлечь мимолетными концепциями и еще более мимолетными пророками. Впрочем, их консерватизм достаточно динамичен, чтобы не впасть в маразм! — Доктор Матевосян замолкает и в смущении опускает глаза. — Если я не ошибаюсь, ваша дочь тоже придерживается левых убеждений?

— Да, она уже на свободе.

— Вот это хорошо, это очень хорошо!.. — вдруг затараторил он. — Иначе на что это похоже? Вся молодежь в тюрьмах, опытные политики не у дел, а власть в руках тупиц и откровенных разбойников! Примите мои соболезнования, госпожа Манчева, всегда к вашим услугам!

Провожая доктора, аптекарша слышит дребезжание телефона и устремляется вниз, уверенная, что это Елена. Однако на другом конце провода оказывается доктор Доганов — третье в городе светило медицины после доктора Мустакова и доктора Матевосяна; он интересуется каким-то лекарством. Нет, хотя оно немецкого производства, это лекарство исчезло еще в начале войны, не поставляют. Вот как? Значит, оно не немецкое, а швейцарское? Аптекарше оно не попадалось на глаза с тридцать девятого или сорокового года. Как себя чувствует господин Манчев? Она молчит, затем произносит со вздохом:

— Все так же, все так же…

Трубка пищит у нее в руке, но она не торопится класть ее, в голове звенит и кружит, словно оса, одна идея — острая и жгучая, подогреваемая лютой ненавистью. Раз уж принялась за дело, зачем останавливаться на полпути? Она крутит ручку и просит связать ее с Областным управлением.

— Наберитесь терпения, там такой базар!.. — благосклонно отвечает ей телефонная станция, а минуту спустя в трубке слышится хриплый, простуженный бас:

— Кто говорит?

— Я должна поговорить с кем-нибудь из ваших начальников!

— Бай Георгий велел его не беспокоить, у них совещание с уполномоченным из Софии.

— Я звоню по очень-очень важному делу!

Хриплый бас пропадает, и Стефка Манчева нервно дует в трубку.

— Алло! Алло!

— Да не ори ты, перепонки скоро лопнут! — рычит на нее тот же голос. — Ты не единственная, многим не терпится поговорить по важному делу… Доктор Хаджиев тебя устраивает?

Она нервничает — вдруг доктор Хаджиев узнает ее по голосу? — но, тяжело вздохнув, соглашается:

— Ладно.

Но, оказывается, и он куда-то ушел — ведь по всем фабрикам и мастерским сейчас проходят митинги в поддержку Отечественного фронта, так что в конце концов аптекарше приходится говорить с каким-то студентом — его фамилия то ли Чинков, то ли Хинков, его не очень хорошо слышно, но сам он, похоже, отзывчив и деловит.

— И что именно вы хотели бы нам сообщить? — спрашивает студент, выслушав ее вступление и шикнув на кого-то, чтоб не мешали.

— О Крачунове.

— О ком? — быстро спрашивает Чинков или Хинков, она отчетливо слышит его участившееся дыхание. — Алло! Повторите, товарищ, о ком?

— О Крачунове!

— Вам известно, где он скрывается?

— Нет. Но я могу указать на его самого усердного помощника. Он пытается пристроиться к вам, тем более что официально в списках служащих полиции никогда не значился.

— Фамилия?

— Найденов, по прозвищу Фокер… Владелец мастерских, что у технического училища, где дорога поворачивает к депо.

Она переводит дыхание, и это как будто пугает студента, он продолжает почти умоляюще:

— Алло, товарищ, вы только не кладите трубку! Вы меня слышите? Да, большое спасибо. А если этот Найденов упрется, станет доказывать, что его оклеветали по злобе? Сейчас чего только не бывает. Некоторые сводят личные счеты. Вы не обижайтесь, было бы хорошо, если бы вы назвали себя.

— Если он упрется, — говорит аптекарша возмущенно, — тогда вы скажите ему, что вам известна его полицейская кличка.

— И какая же? Как они его величали?

— Стрелец! Сам Крачунов так его окрестил.

— Стре-лец… — повторяет студент по слогам, вероятно записывая.

Она кладет трубку и садится, изнемогшая и опустошенная. Да, теперь уже все сделано, и этот получит свое, час возмездия близок! Но вот что странно — она не испытывает страданий, ни физических, ни нравственных, будто она выступала до сих пор лишь как орудие возмездия. Теперь остается, дождавшись ночи, покончить со всем этим — вытащить труп Крачунова в какой-нибудь глухой переулок и оставить под забором. Затем она позвонит Елене — она должна знать, что отца уже нет в живых. Ее честного, добродетельного, всеми уважаемого отца, который завещал ей ничем не запятнанное, безупречное свое прошлое — теперь оно не будет висеть у нее на шее, как мельничные жернова, не помешает ей вместе с товарищами и единомышленниками подниматься вверх, к каким-то видимым ими вершинам, в это обновленное время, начинающееся, может быть, именно сегодня…

Опять звонит телефон — на проводе доктор Доганов, он извиняется за то, что снова досаждает ей пустяками, но ему хочется ее порадовать: лекарство он все-таки нашел, несколько упаковок пылились годами на полках аптеки Боянова, так что ей тоже стоит покопаться, и если случайно… и так далее. Аптекарша только повторяет машинально:

— Я проверю… Я проверю…

Накрывшись шалью, она выходит в город. День в полном разгаре — яркое солнце, бездонное небо, потускневшее и умиротворенное, мягкий сентябрьский ветер, как всегда, он дует от реки. Народ рассеялся, хотя на Николаевской и на Александровской страсти все еще кипят. Со стороны матросских казарм ухает музыка, там царит веселье; мимо проходят парни и девушки, и Стефка улавливает обрывки их разговоров — все они полны решимости и энтузиазма. Особое оживление — на площади перед Областным управлением, но в этом оживлении уже чувствуется какой-то порядок, есть признаки организованности. Установленные на улице громкоговорители предупреждают:

— Все, кто состоял в организации «Бранник»[10], обязаны сдать под расписку форменную одежду и оружие. Не подчинившиеся будут строжайше наказаны!

«Здесь ли она?» — раздумывает Стефка Манчева, стоя у самой лестницы, по которой без конца течет народ, но на ее вопрос часовой отвечает:

— Куда-то подалась на «опеле».

Часы на Торговой палате бьют три. Пройдет еще четыре-пять часов, опустятся сумерки, и наступит эпилог развернувшейся драмы, только бы ей не изменило терпение. И чтобы не возвращаться домой, она выходит на Александровскую. Какой-то старик с темным обветренным лицом здоровается с нею, коснувшись пальцами котелка:

— Добрый день! Поздравляю вас!..

У театра собралась шумная толпа, в центре ее артист театра, у него давно не мытая растрепанная грива.

— Поймают их, одного за другим всех выловят, — разглагольствует он. — История не знает нераскрытых злодеяний. Сегодня один попался, завтра попадется другой!

— А пока пускай они стреляют и убивают, — вторит кто-то иронически.

Артист воспламеняется, его кулак взлетает над толпой.

— Всех им не убить!

Аптекаршу охватывает странное волнение, у нее сжимается горло, и она не может глубоко вдохнуть.

— Что случилось? — обращается она к одному из слушателей.

Но тот, ругнувшись, отворачивается от нее.

— Что случилось? — настаивает она, преодолевая мучительное состояние.

Наконец она узнает, что к чему, и леденеет от ужаса: какой-то техник, все его знали как трудолюбивого и дельного специалиста, оказался тайным агентом полиции, на его совести множество провалов, группа молодых людей пыталась арестовать его в тот момент, когда он составлял списки добровольцев по охране общественного порядка (подумать только, какая свинья!), но он, открыв огонь, бросился наутек; погоня длилась недолго, им удалось его подстрелить, когда он пытался перепрыгнуть через высокую ограду своей мастерской, хотя и у них не обошлось без жертв — погибла одна девушка.

«Елена!..» Аптекарша с трудом удерживается на ногах. Она уверена, что погибла ее дочь. В случившемся она видит чудовищную насмешку судьбы. «Я сама их послала, сама послала!..» — корит она себя. Во рту у нее пересохло, в глазах все плывет и качается, дома начинают валиться на нее, и она теряет сознание. Приходит в себя она в одной из кабин кафе-кондитерской, что на углу улицы. Над нею склонились какие-то женщины, они обтирают ей лоб мокрыми полотенцами, смотрят на нее с жалостью и сочувствием.

— Ну как, сестрица, лучше? — спрашивает самая старшая из женщин, пальцы у нее грубые и уродливые.

Аптекарша встает, расталкивает их, как безумная, и бежит, шатаясь, к Областному управлению — там ей расскажут все, там она узнает свой приговор! Если погибла Елена, она умрет тоже — нет смысла влачить жалкое существование хотя бы один день, один миг!

Но в Областном управлении люди пожимают плечами, снисходительно усмехаются. Да, Фокер убит, он, как видно, и в самом деле оказывал полиции услуги, раз пытался бежать, но другие слухи несколько преувеличены: Гицку вовсе не убили, верно, пуля обожгла ей щеку, но стоит ли сокрушаться по пустякам, с этой меточкой она скорее выйдет замуж — все и так с ума по ней сходят.

— О какой Гицке вы говорите? — недоумевает Стефка Манчева.

— О Момичке, конечно, а то о ком же? — с хмурым видом втолковывают ей присутствующие. — Вы про нее спрашиваете?

Аптекарша плачет — теперь уже слезами облегчения и умиления, слезами счастья. Живи, Елена, живи, мое дорогое дитятко!