Биография вечного дня

3

До чего же хороша ночь на Сарыбаире! Здесь царит тишина, такая тишина, в какой отчетливо слышишь те таинственные звуки, что делают ее какой-то глубокой, впечатляющей: шорохи трав, вздох вспугнутой во сне птицы, мягкое падение перезрелого плода. Ветер затих, но кожей чувствуешь малейшее движение воздуха, тонкие струйки его, поднимающиеся от влажной, остывающей почвы. Широко распахнулось бездонное небо — косматые облака ему не помеха, а внизу, под ногами, простирается город, прикрытый зыбким рассыпчатым мраком. На Сарыбаире и мрак не мрак — очертания предметов синеют, переливаются в серебряную неопределенность, словно испаряются.

Присев на корточки под деревом, Николай, засунув руку в карман, сжал пистолет и напряженно вслушивается — когда же запоют рельсы? В нем пробуждаются сладостные воспоминания детства, той бесконечно далекой поры (а была ли она вообще?), когда, приложив ухо к железу, он старался поскорее уловить слабые звуки постепенно нарастающего жужжания колес. Тогда вся ребячья ватага принималась раскладывать на стальном пути длинные гвозди, чтобы по ним пробежал поезд; гвозди потом превращались в фантастические фигурки, годные разве только для того, чтобы утолить жаждущее чудес детское любопытство.

На душе у Николая спокойно, в мыслях ведется странный диалог, точно беседуют двое, один расспрашивает другого — настойчиво, методично, но доброжелательно. Что скажет мать, когда ты приведешь в дом незнакомую девушку? Пусть говорит, что хочет! Как понять твое «что хочет»? А очень просто: я сумею настоять на своем, не впервой мне поступать по-своему, она не противится ничему из боязни, как бы сыночек не покинул милое ее сердцу гнездышко! А вдруг она испугается? И такое случалось: она догадывается, о чем думает и мечтает ее сын со своими товарищами. «Ох, Николай, Николай, — причитает она нараспев, — я прочу тебя в университет, мечтаю видеть ученым человеком, а кончится тем, что ты сгноишь себя в лагерях!» Однако она мирится с тем, что Николай где-то подолгу пропадает, вероятно, связан с группой Лозева, не возражает, когда он приводит своих дружков в дом, хотя глядит на их башмаки с нескрываемым отвращением. Ладно, приютит она незнакомку, предоставит ей убежище! Но до каких пор, на какое время? Повсюду идет молва, что с Германией покончено, сторонники Германии обречены! Но что будет завтра, случайно ли вновь поползли слухи (для кого-то это обычные базарные сплетни, а кто-то склонен принимать их всерьез), будто английский премьер Уинстон Черчилль настаивает на том, чтобы Балканы передать Западу? «Ну и пусть себе настаивает!» — отрубает сиплым басом Кузман. Николай вздрагивает и озирается: уж не затаился ли в самом деле за его спиной районный начальник?

Теперь Николай думает о Манчеве, вернее, о его жене, потому что она сама хозяйничает в аптеке. Сам Манчев, больной, дряблый, страдающий от удушья, почти не появляется в тесном, пропахшем лекарствами помещении аптеки, уставленном блестящими шкафчиками с бюстами античных философов и врачевателей. Зато супруга его всегда на посту. Едва заслышав мелодичный звонок у входа, она тут же спускается по деревянной лесенке со второго этажа, где они живут, и обслуживает клиентов: она хорошо разбирается во всех тонкостях фармакологии, в порошках и пилюлях, в которых так нуждается местное население, особенно обитатели бедняцких окраин. Женщина высокая, статная — в черные, блестящие как вороново крыло волосы как бы случайно попала прядь седых, и ее это нисколько не портит, напротив, иные люди находят в этом особый шарм, — она кажется настоящей красавицей. Николай часто заходил в аптеку Манчева — ах, эти сердечные капли для его матушки! Не раз он обращал внимание на необычный взгляд аптекарши, жгучий и сильный, словно вот-вот она готова была сделать какое-то страшное признание.

А вот дочку ее, Елену, он не знает. Ее, помнится, арестовали вместе с учениками ремесленного училища — они пытались ликвидировать начальника областного полицейского управления Симеонова. Какая-то девчонка встает у него перед глазами, когда он пытается восстановить в памяти судебный процесс — скоропалительный фарс, длившийся не более часа в Судебной палате. Туда никого не пустили, даже родителей подсудимых: Николай стоял в толпе на улице, он видел, как осужденных вывели и посадили в серый пикап, а люди вокруг кричали и даже плакали.

«Смертный приговор, смертный приговор!..» — всхлипывала рядом сухонькая сгорбленная старушка в кацавейке, но из-за ограды кто-то назидательно ее поправил: «Пожизненное!»

В этом бурлящем людском скопище он приметил девушку в сатиновом ученическом переднике — стройную, гибкую, с толстыми косами. Она поднималась на цыпочки и с блуждающей улыбкой глядела по сторонам, кого-то искала; глаза у нее были такие же, как у аптекарши, — глубокие и страстные, искрящиеся, как у добровольных мучеников, впадающих в экзальтацию (если ты не внушил себе все это только сейчас).

«Мама!.. — звала девушка. — Мама!..»

Но была ли то Елена Манчева? У той косы, кажется, были темные. Может быть, это совсем не она, там были и другие девушки, даже дочь весьма богатых родителей Софка (хоть и редко, в борьбу включались и такие).

Напротив, в железнодорожной будке, загорается оконце, в мглистом сумраке его оранжевый квадратик вселяет в сердце тревогу. И в тот же миг слышен кашель, мучительный, надрывный: стрелочник тащится вдоль пути, опускает шлагбаум. У него что-то зажато под мышкой, вероятно флажки. Он кашляет, озябший и недовольный, посматривая то в сторону холма, откуда должен появиться поезд, то на дверь будки, которую забыл прикрыть, и теперь она покачивается и скрипит, словно кто-то проверяет ее петли на прочность.

Вот и паровоз, он пыхтит, хрипы разносятся над холмом, он словно ропщет — должно быть, опять прицепили лишние вагоны. Что поделаешь — война, люди мечутся из края в край, тщетно пытаясь где-нибудь обрести покой.

— Эй!.. — Стрелочник вздрагивает и останавливается, обнаружив Николая. — Ты, молодой человек, что тут делаешь?

— Да так… — неопределенно отвечает Николай.

Вглядевшись, он убеждается, что перед ним не стрелочник, а стрелочница, дюжая, прямо-таки квадратная тетенька в железнодорожной шинели; на толстых бурках у нее гигантские калоши. Вид у стрелочницы задиристый, да и силой ее, судя по всему, бог не обделил, но ее низкий, почти мужской голос выдает тревогу.

— Что тебе здесь надо, говори!

— Ничего.

— Как это ничего? Вот позову стражников!

Николай подходит ближе, всячески стараясь выказать дружелюбие.

— Зачем же их звать, стражников?

— А затем, что не положено тут ошиваться всяким… Нечего торчать на путях…

— А что с твоими путями сделается?

Шаркая калошами, стрелочница обходит его, останавливается на освещенном месте перед будкой и опять принимается за свое, но с большим усердием, прямо угрожает:

— Убирайся-ка отсюда подобру-поздорову, покуда я не звякнула на станцию!

Николая в пот бросает от досады: эта бабища — на государственной службе, чего доброго провалит все его планы!

— Никуда ты не звякнешь! — яростно говорит он, и голос у него срывается. Стрелочница даже голову втянула в плечи, точно затрещину получила. — Никуда, слышишь, или шею тебе сверну, как цыпленку…

Он делает еще шаг в ее сторону. Стрелочница молчит, поводя своими дородными плечами, ее грозный вид внезапно сменяется раболепным, а голос становится мягким, совсем женским:

— Батюшки… Что же ты от меня хочешь, родненький?

— От тебя ничего!

— Тогда зачем же глотку дерешь?

Их окутывают белые клубы пара, земля под ногами начинает дрожать, кто-то протяжно кричит над их головами:

— Аникуца! Эй, Аникуца!..

Это машинист, он спускается по железным ступенькам остановившегося паровоза; у него какая-то вкрадчивая походка и длинные редкие усы.

— Чего ты уставилась на меня, Аникуца? Сплошь красный свет… Давай дорогу!

Стрелочница машет руками, словно насылает на него проклятья, хотя явно обрадовалась его появлению.

— Зеленый!.. Все бы тебе кочевряжиться, старый черт.

— Кочевряжиться? — не без удовольствия повторяет машинист необычное слово. — Могу и покочевряжиться, если пустишь в будку…

Машинист поворачивается к Николаю, его черное от угля и сажи лицо становится серьезным.

— А этот господин зачем к тебе пожаловал?

Николай спешит объясниться, пока воинственная стрелочница не заговорила первой, но видит, как из паровоза спускается высокая девушка с узелком в руке. Ловко спрыгнув на землю, она идет к ним.

— Елена?.. — спрашивает Николай.

Девушка вздрагивает, переводит недоуменный взгляд на машиниста.

— Да, это я!

Даже в темноте видно, что лоб у нее гладкий как мрамор, лицо одухотворенное, дерзкое.

— Меня прислал Кузман… — говорит несколько сконфуженно Николай.

Она протягивает руку, здоровается. Нежный, бархатный альт девушки как-то не вяжется с выражением ее сурового лица.

— А я волновалась, встретят меня или нет… Куда бы я в такое время пошла, не зная пароля!

— Я с вами совсем замешкался. — Машинист кидается к паровозу с проворством, не свойственным его возрасту. — Вы, надеюсь, столкуетесь…

— До скорого свиданья, бай[2] Яким! — подняв руку, прощается Елена.

Паровоз свистит, могучие рычаги, словно конечности диковинного чудища, приходят в движение, поезд устремляется в низину, к пристани — конечной остановке. Так-так-та-ак! — поют колеса, а в заднем вагоне кто-то, по всей видимости пьяный, брюзжит:

— Каждому телеграфному столбу кланяется… Поезд называется!

К молодым людям утиной походкой приближается стрелочница, в ее голосе нотка умиления:

— Встретили?

— Встретил. — Николай берет у девушки узел.

Стрелочница заговорщически кивает.

— Коли встретили — топайте отсюда! Не ровен час, нагрянет кто-нибудь.

Они уходят по грязному руслу, прорытому дождевыми потоками, что устремляются с Сарыбаира в непогоду. Николай уже провел «обследование»: косы у девушки нет, у нее короткая стрижка «под мальчика», но волосы и впрямь русые, их тонкие прядки, зачесанные назад, блестят.

— Ну, что тут у вас? — нарушает молчание Елена. — Уже освободили заключенных?

— Здесь заключенных не много.

Она останавливается и смотрит на него подозрительным взглядом.

— Как то есть не много?

— Большую часть их еще при Багрянове перевели в глубь страны… Остались уголовники да разная мелкая шушера…

— А наши, разве они ничего не предпринимают?

— С вечера собирали боевые группы. И подпольный Областной комитет заседал, а так пока спокойно.

Елена кивает. Вид у нее усталый. «До чего же худющая, — думает, наблюдая за ней, Николай. — И до чего хороша — вернее, могла бы быть хороша… А вот Русокосая, та по-настоящему хороша. Хотя и постарше меня годков на десять…» Но вопрос Елены — в нем он уловил тревогу, горечь и даже враждебность — заставил его вздрогнуть:

— Куда вы меня ведете?

— Первое время побудете у меня. А потом… Надеюсь, что потом…

Она снисходительно усмехается — его объяснение, робкое, неопределенное, ей явно не по душе.

— В Плевене народ уже взял власть.

— Почему же вы уехали оттуда? — хмурит брови Николай.

Девушка не замечает его раздражения, в ее ответе слышится сожаление:

— Хотела остаться, там было здорово. Днем парами патрулировали улицы города, вооруженные, конечно. Минувшей ночью спала в доме какой-то портнихи. Но приказали разъехаться по родным местам, помочь своим товарищам. Как вас зовут?

— Николай…

— Слушай, Николай, — переходит она на «ты», и в голосе ее слышны беспомощные просительные нотки. — Нет ли поблизости телефона?

— Телефонов и в городе-то мало… А зачем тебе?

— Хочу позвонить маме.

Николаю становится не по себе. Этот ее каприз может им дорого обойтись.

— Мне бы только услышать ее голос, только услышать! — настаивает девушка.

Николай потирает подбородок, не решаясь сразу поделиться осенившей его мыслью.

— Не воротиться ли нам к будке? — предлагает он наконец.

Елена обнимает его — до чего же сильны ее тоненькие руки!

— Ради бога, звоните! — после минутного колебания откликается на просьбу стрелочница. Она догадывается, что они замешаны в какой-то истории и, чем скорее она с ними развяжется, тем лучше. — Позвоните и ступайте себе с богом!

На вызов долго никто не отвечает, трубка в тонкой, почти прозрачной розовой руке девушки звенит, как оса, и потрескивает.

— Мама! — вскрикивает Елена и вся сжимается, словно ее ударили. — Мама, это я…

На другом конце провода она слышит сдавленный возглас, потом всхлипывания.

— Елена!.. Елена!.. Елена!..

Николай, ощутив на ресницах предательскую влагу, выскальзывает наружу — не хватало, чтобы у него увидели слезы!