Биография вечного дня

4

Они одновременно слышат телефонный звонок — он доносится снизу, из аптеки, откуда волнами наплывает спертый, терпкий до отвращения запах застоявшихся лекарств и трав. Слышат, ибо не спят, хотя и притворяются спящими. Чувства и думы, держащие их в полудремотном состоянии, у обоих одни и те же, они связаны с судьбой их дочери и с его болезнью, которая длится вот уже лет десять и которая вконец иссушила его. Их дом весь набит деревом: деревянные колонны, деревянные панели, деревянные стеллажи для книг, деревянные комоды — все это как бы поглощает и без того скудный запас воздуха, а окна открываются редко, и никогда ночью, опять-таки из-за болезни хозяина, определить которую никто из местных врачей так и не смог. И ненависть у них общая, взаимная ненависть, возникшая неизвестно почему еще до того, как он слег, — тихая, въедливая, и чем глубже уходят ее корни, тем внешне благоприличнее держатся супруги. Она постоянно между ними, то приглушенная, то клокочущая, она побуждает их следить друг за другом, копаться в ошибках и недостатках, заволакивает их глаза пеленой злобы. Дремлющая ненависть мгновенно просыпается и сейчас, с этим телефонным звонком, но они притихли и, затаив дыхание, выжидают. «Я не могу, я прикован к постели…» — думает аптекарь. Жена угадывает его мысли и беспокойно ворочается под одеялом.

— Ты слышишь?

Он привстает на локте, его грудь вздымается, как кузнечные мехи.

— Слышу.

— А вдруг опять тот?..

Это третья, самая страшная причина их беспокойства — зловещий, наглый голос, который впервые услышали они по телефону два года тому назад, вскоре после ареста их дочери. Разговор тогда был непродолжительным и вроде бы не содержал ничего особенного:

«Аптека Манчева?»

«Да…»

«Это вы Манчев?»

«Да…»

«Извините, вы когда-то были аптекарем в Фердинанде, верно?»

«Где? Ах да, был… А что?»

Пауза. Затем вздох облегчения и радостно, с восторгом:

«Как приятно, что вы живы и здоровы! И что трудитесь теперь в нашем городе…»

«Кто это? — Аптекарь ощутил резкую боль в животе. — С кем я говорю?»

Но трубку уже повесили, слух колют короткие пронзительные гудки. Потом это тягостное молчание. Первое время аптекарь не придавал этому разговору никакого значения — по крайней мере разумом, потому что сердце, дрогнув, тотчас же сжалось в комок. Кого интересует его прошлое? И кому какое дело, что он практикует именно здесь, в небольшом городе, затерявшемся между Балканами и Дунаем?

Жена тоже не придает значения случившемуся, но непонятные звонки повторяются — раз в две недели, раз в месяц. И все тот же тон, все тот же вздох облегчения, и довольство, и какое-то даже злорадство:

«Аптека Манчева?»

«Да!»

«Очень приятно, что вы живы и здоровы… И практикуете в нашем городе…»

Как-то раз, в предвечернюю пору, аптекарь остался дома один, и при очередном разговоре у него сдают нервы — он истерично кричит:

«С кем я говорю? Что вам от меня нужно?»

В ответ слышится хохоток, потом он затихает в зловещем молчании.

«Отвечайте же, не молчите!» — настаивает аптекарь уже с отчаянием.

Его мольбу прерывает резкий краткий ответ:

«Ваш друг!»

«Что вам от меня нужно?»

Опять короткие гудки — повесили трубку. Аптекарь потными пальцами прижимает вилку телефона и садится, почувствовав слабость в коленях. Сквозь красные, зеленые, оранжевые ромбы витража струятся сумерки. С ними в аптеку точно проникает некий призрак, таинственная фигура, она стоит спиной к окну и не сводит с Манчева тяжелого взгляда. Что это — галлюцинация, игра больного воображения? Аптекарь встряхивает головой.

«Кто тут?» — шепотом спрашивает он, боясь повысить голос.

Никто не отзывается, но призрак по-прежнему стоит, у него острый нос, волосы клоками упали на лоб. И один глаз — черный, светящийся — уставился на аптекаря с беспощадным презрением.

«Эй!» — испуганно кричит аптекарь и отшатывается; под ним предательски скрипит стул. Потом он встает, собрав силы, и, бочком-бочком добравшись до выключателя, нажимает кнопку. Нет, в аптеке пусто! Он идет к двери, чтобы запереть ее на засов. Но сперва поворачивает белую табличку с надписью «Закрыто» в сторону улицы. И снова заглядывает во все уголки — конечно, ему привиделось. Но когда гаснет лампион и аптекарь поднимается в жилое помещение, он опять ощущает ужас — вполне осязаемо чье-то присутствие. Он оборачивается — да, стоит, как и прежде: все тот же острый профиль и сверлящий глаз. «Я схожу с ума… я схожу с ума!..» Аптекарь покачивается, проснувшаяся болезнь каменной лапой бьет его в затылок.

Аптекарша застает мужа в кровати, глаза его остекленели, он весь застыл, как мертвец. С того дня мрачный призрак посещает его регулярно, и всегда после загадочных телефонных звонков. Манчев привыкает к нему, смиряется с ним, хотя в глубине сознания продолжает что-то сопоставлять, взвешивать, сравнивать — что же собой представляет этот призрак, явившийся из недр воспоминаний? Видел ли он похожего человека, встречался ли с ним или это плод его больной фантазии?

— А если опять он? — прерывает его размышления жена. — В такое время он еще ни разу не звонил…

Она вдруг спохватывается и, отбросив назад волосы, торопливо накидывает на плечи старенький, некогда роскошный пеньюар из сирийского шелка.

— Может, это Елена…

— А что, может, и Елена, ведь в Плевене освободили заключенных, — бормочет аптекарь.

Его гнетет мысль: догадывается ли жена о его видениях?..

Она не слушает его, зажигает лампочку над лестницей и сходит вниз, ступени пружинят под тяжестью шагов. Аптекарь замер в ожидании, дверь чуть приоткрыта, и он не может видеть жену в черной яме аптечного помещения. И неожиданно слышит, что она плачет — приглушенно, как-то по-детски трогательно.

— Елена!.. Елена!.. Елена!.. — повторяет она, и ее слова будто кувыркаются во мраке.

Он опускается на подушку, он радуется, что дочь жива, но не так бурно, как жена, и все тело его охватывает страшная слабость.

Скоро аптекарша возвращается в спальню и присаживается на кровать. Глубокая складка — печать старения — залегла вокруг ее рта, хотя в распахнувшемся пеньюаре соблазнительно белеют по-молодому упругие груди.

— Она уже в городе? — спрашивает аптекарь.

Жена кивает и смотрит на него с таким умилением и добротой, каких он давно не помнит. Она вне себя от радости.

— Раз такое дело, мы должны… — Он силится говорить деловым тоном. — Мы должны приготовиться как-то и встретить ее…

— Елена домой не придет.

— Как так не придет, почему?

— Друзья приютят ее, она должна скрываться. Что ни говори, их освободила толпа, а сколько еще будет лютовать полиция, одному богу известно!

— Но если… — Аптекарь замолкает — ему понятна вся шаткость положения дочери, да и их собственного: Болгария в разладе с союзниками, за Дунаем вражеские войска, а у власти по-прежнему преданные Германии заправилы, фашисты.

— Ну а как она, здорова? — спрашивает Манчев.

Его слова робки, осторожны, жена ласково глядит на него и улыбается — улыбка добрая, как в молодые годы, — потом до боли сжимает его руку.

— Все в порядке! Может быть, скоро мы заберем ее домой…

Он тоже пожимает ей руку, растроганный и благодарный.

— Надо будет пораньше встать да убрать ее комнату.

— Я этим займусь. Который час?

— Начало второго… Как ты думаешь, позволят ей вернуться в университет?

В ответ он слышит приглушенный счастливый смех.

— Господи, где ты живешь?

— А что?

— А то, что сейчас все пойдет совсем по-другому, весь мир перевернется… Кто в этом хаосе может составить толковое правительство, если не коммунисты? Кто соберет вокруг себя народ? — И сама же поясняет, твердо и убежденно: — Без них теперь никак не обойтись.

«В правительстве коммунисты!» — Это заключение прямо-таки ошеломляет его. В душе его зреет протест.

— Ты не веришь? — угадывает его терзания жена, не отстраняя своей руки.

Аптекарь облизывает высохшие от избытка лекарств, уподобившиеся пергаменту губы. И вдруг он оценивает другую, более привлекательную сторону нового положения и нерешительно цедит:

— В таком случае Елена…

— Что Елена? — Подняв брови, жена смотрит на него, ожидая ответа.

— Елена с первого же семестра с ними заодно, ее таскали по тюрьмам… Так что нашей дочери теперь быть среди сильных… — Волнение сжимает ему горло, зрачки вспыхивают. — И в самом деле — аресты, побои, судебный приговор!..

Аптекарь смеется — неудержимо и до того мучительно, что жена выдергивает руку из его руки.

— Что с тобой?

— Хорошо, что Елена… Очень хорошо, что Елена…

— Самое главное, что она жива и здорова! — обрывает его аптекарша. — И что она продолжит свое образование! Во всяком случае, я больше не позволю ей тратить свою молодость на политику!

— Станет она нас спрашивать…

Погасив ночник, они укладываются спать. Тьма сгустилась, оконные стекла за занавесками черны и непроницаемы, словно за ними не существует города, словно дом закрыт в какой-то огромной коробке. Однако сон и теперь не приходит, и теперь они лишь делают вид, что спят.

Чудно́ как-то получается — стоило только взяться за руки… Она дивится случившемуся, дивится сама себе — зачем она это сделала, отчего ей стало жаль его? И с изумлением устанавливает, что ненависть, эта застарелая, трудно объяснимая ненависть способна исчезнуть, растаять. Чего она может ждать от опустошенного, сломленного болезнями мужа, разве она не уяснила еще в самом начале их совместной жизни, что не принесет он ей ни физического, ни духовного удовлетворения? Никуда не денешься, бесцветно прошла ее молодость, и, хотя огонь еще греет ее кровь, еще тревожат беспокойные сны, ей от этого не легче. Порой ее раздражают, вызывают у нее отвращение совершенно ничтожные мелочи: едва заметное пятно на щеке, пучок щетины, торчащий из ушной раковины. Но вот возвращается Елена — и снова жизнь аптекарши приобретает какой-то смысл. Да, конечно, рано или поздно в жизни наступает период, когда муж охладевает к жене, но и жена ведь способна обойтись без мужа: надо только найти приложение своим силам, надо упорно преследовать свою цель…

Аптекарь испытывает почти то же самое — ненависть вылилась из него, ненависть исчезла. Однако это не волнует его, мысли сосредоточены теперь совсем на другом: внутреннее зрение, кажется, распознало наконец загадочного посетителя — он обрисовался внезапно и отчетливо, как при вспышке молнии. Как же это он раньше не сообразил? Острый профиль, чуб, движения — по всему этому нетрудно узнать Христо, его бывшего сотрудника. Двадцать с лишним лет прошло с тех пор, надо полагать, он давно истлел в глубокой яме близ Черного моста, его, наверно, уже и не помнит никто — ни близкие, ни друзья, ни знакомые.

— Христо… — произносит аптекарь.

— Что? — вздыхает жена, устало ворочаясь под одеялом. — Ты что-то сказал?

— Нет, нет, — успокаивает он ее. — Что я мог сказать?..

И Манчев чутко прислушивается к звукам снаружи: где-то недалеко, видно в соседнем дворе, лает собака, в этом лае и ярость и страх. «Быть нашей дочери среди сильных!..» — снова решает аптекарь, но это не может избавить его от тяжелых чувств, что переполняют душу.

Господи, какую же тоску нагоняет осенней безлунной ночью — да еще в провинции — протяжный вой собаки!..