Биография вечного дня

31

Теперь Манчев не сомневается в том, что его тайна всплыла на поверхность. После того невероятного случая прошло уже без малого двадцать один год, а сам донос занял всего минуту и так отдалился во времени, что порой Манчеву кажется, будто ничего не было, что это плод его воображения, навязчивая выдумка или дурной сон, постоянно повторяющийся, но не имеющий ничего общего с реальностью. Предал или не предал он Христо? Бывали дни, когда он с досадой одергивал себя: «Довольно, это уже слишком!» Да, будь этот донос на самом деле, последствия сказались бы давно и ему бы несдобровать. А ведь происходило обратное, он чувствовал, что мало-помалу из его памяти выветривается эта история, меркнет при свете дня, сглаживается в часы благоденствия и относительной гармонии, которые он сумел обеспечить себе и вокруг себя. Но иногда он испуганно вздрагивал — при всей своей расплывчатости, при том, что все случилось так давно, история та не забыта. Как и легенда о его сестре, умершей, когда он был еще совсем маленьким. Ему так много рассказывали о ней, так подробно описывали ее внешность и характер, что он не только создал в своем воображении ее портрет, но и сочинял ее поступки, ее жизнь день за днем — в общем, видел ее как живую. Но каково же было его разочарование, когда он нашел ее фотографию в семейном альбоме! Нет, эта каракатица не имеет ничего общего с той девушкой, которую он считал своей сестрой. И все же именно «каракатица» была его сестрой, реально существовавшей, именно о ней ему приходится говорить, когда идет речь о его близких.

Конечно, с Христо все было по-иному. Манчев отлично помнит Христо. И не столько его внешние черты — они с течением времени бледнеют и как бы выцветают, смешиваются со сходными чертами многих встреченных в жизни людей. Прочно сохранился в зрительной памяти только чуб Христо — непокорный, озорной, словно пламя, мечущееся на ветру. И еще взгляд его — острый, проникновенный, беспощадный! Манчев относился к нему с недоумением и завистью. А оснований для недоумения и зависти у него было немало. Родители Христо были зажиточные, он не знал ни голода, ни бедности, ни нужды и вопреки этому все свои мечтания связывал с «братством и равенством», с «торжеством разума» и прочими манифестами, столь модными в среде молодежи. Как было не завидовать, как было не удивляться, глядя в эти наивные глаза, открыто и смело глядящие в мир, когда сам Манчев жался от страха, стараясь ни во что не вмешиваться и ни с кем не связываться. Это удивление и зависть не выливались в чувство ненависти к Христо, напротив, Манчев упрекал себя и даже презирал, когда сравнивал себя с ним и другими однокашниками, которые шли навстречу приближающейся буре — опьяненные, как на свадьбу (блажен, кто верует!).

И она разразилась, эта буря, которую они так призывали. Яростная стрельба, ожесточенные сражения, выступления невооруженной толпы, дикий ужас возмездия — возмездия со звериным ликом военщины, от которого разило ружейной смазкой и портянками, которое расстреливало и вешало без суда и следствия. Может быть, именно ужас превратил его сложные чувства к Христо — среди них было и восхищение! — в ненависть, подстегнул его, заставил действовать. Тот миг, когда он принял решение отправиться с доносом на компаньона об участии его в восстании, накрепко врезался в его память. Он лежал на диване в своей убогой комнатенке, заложив под голову руки, смотрел на тени, пробегающие по потолку, и после каждого орудийного выстрела как бы подбадривал кого-то:

— Кончается… Уже кончается…

Потом он услышал крик хозяйки, муж и сын которой дрались на стороне мятежников:

— Только бы их кто-нибудь не выдал!..

Манчев встал, непонятно для чего щеткой почистил на себе костюм и отправился на луг, по другую сторону Огосты, где были сосредоточены наступающие правительственные войска. А что стало потом, кому он доверился, кто распорядился об аресте Христо — все окутано туманом, отодвинуто на задний план сменяющими одна другую сценами: жарких схваток; мгновенных расправ над бегущими крестьянами; бесчинств фельдфебелей, требующих не щадить никого, кто так или иначе связан с изменниками царя и отечества; марширующего военного духового оркестра; полковника, который со знаменем в руках скачет на коне к Черному мосту, где ждут городские тузы с хлебом и солью и с мольбой, чтобы артиллерия не стреляла по городу; и лихорадочно мятущейся офицерни, среди которой выделяется капитан Харлаков на вороном жеребце — настоящий Мефистофель в этом хаосе, злой дух истребления!

Ну а Крачунов — нет, его не видно в этой кутерьме, ни в одной сцене его не удается обнаружить, как Манчев ни напрягает свой мозг, чтобы восстановить полную картину того дня, когда решалась судьба всей его жизни. Манчеву известно, что в ту пору он был младшим офицером, но его физиономия нигде не маячит, не вызывает никаких воспоминаний. Крачунов стал для него Крачуновым только здесь, в этом городе, во время следствия по делу Елены, когда он пошел к нему с прошением о снисхождении и тот вдруг проявил интерес к его личности. Еще более неожиданными оказались мягкость и сочувствие, выказанные им, притом вполне искренне, — дочь на свидании рассказала, что ее не избивают, не пытают, начальник Общественной безопасности держится с нею деликатно, старается облегчить ее участь (и это в те времена, когда даже случайный привод в полицию, скажем, чтобы навести справки или по бездоказательному подозрению, мог кончиться увечьем или гибелью). Что же это за свидетель их разговора с капитаном Харлаковым, выпавший из его поля зрения? Да и можно ли назвать это разговором — один гарцует на коне, а другой скрючился от стыда и унижения и что-то говорит, а затем убегает с видом жалкого фискала (хотя слывет любимцем молодой местной интеллигенции!).

— Да, пошел я на это… пошел! — заключает сокрушенно Манчев и, поднявшись с постели, одевается: нужно потолковать с женой, авось не сбежала снова в город, не поделилась своими открытиями! Но оказывается, Стефка в прихожей, сидит неподвижно у стола и никак не реагирует на его появление, только взгляд ее гаснет и глаза становятся непроницаемыми.

— А я тебя ищу. — Он вздыхает и опускается на стул. — Мне хотелось спросить тебя… Ты давеча брякнула… Елена знает об этом?

Жена поднимает на него глаза, губы ее кривятся.

— Не знает. — И добавляет после короткого раздумья: — И не должна знать.

— С тех пор столько воды утекло, что…

— Вода тут никакой роли не играет — что было, то было, верно?

Манчев вздыхает, прислушиваясь к тому, как свистит воздух в его легких.

— Да, было…

— Стоило бы разобраться, зачем ты это сделал. Но меня это не интересует, нисколько не интересует.

— Я это сделал ради тебя. Разве ты забыла, в какой бедности мы жили тогда, в какой ужасной, унизительной бедности?

— Ты это сделал от жадности.

— Нет!

— Ты всегда завидовал Христо. А после того как он предложил тебе стать его компаньоном — без предварительного взноса, даже без векселя, — ты его возненавидел. Я готова голову дать на отсечение, что именно тогда ты его возненавидел.

— Хватит! Или я тебе не муж? — Он пытается сказать это грозно. — Какого черта вмешивать Елену? Зачем?

— Затем, что жизнь ее только начинается. И затем, что самый тяжелый удар обрушится на нее.

Манчев сникает, опускает голову, но продолжает смотреть на жену широко открытыми глазами.

— Как узнают о твоем преступлении — да, о преступлении, и нечего таращиться, — говорит она, — Елену тут же выставят вон… В лучшем случае просто перестанут уважать. Ты понимаешь, что это значит для нее? Конец всякой дружбе, все планы рушатся, никаких возможностей добиться успеха в обществе. Елена навсегда останется дочерью предателя!

— А если все же Крачунов…

— Ему от них не уйти, не надейся.

— Но может, он промолчит…

— Не затем он щадил тебя столько лет, чтобы промолчать. У тебя дочь связана с новой властью, и ты для Крачунова — все равно что бесценный клад.

— Так что же делать?

Жена уходит к окну и стоит там, скрестив руки.

— Может, мне пойти с повинной? — спрашивает Манчев.

Аптекарша яростно кричит, сжав кулаки:

— Не-ет! Как тебе в голову взбрело такое? Тайна должна остаться тайной! Лучше пускай тебя не станет, чем…

В прихожей воцаряется тишина. Оба бессильно борются с усталостью, с душевной опустошенностью.

— Значит, если я… если меня не станет… — шепчет аптекарь.

Стефка кивает:

— По мне, так лучше бы тебя не стало.

— Но если даже меня не станет, если со мной что случится, Крачунов все равно…

— Мертвый безопасен.

Стефка стаскивает шаль со спинки дивана, где она лежала, как свернувшийся котенок, расправляет ее, накидывает на плечи.

— Я спущусь во двор.

Испытывая беспредельную жалость к самому себе, Манчев начинает всхлипывать, слезы катятся по его щекам и падают на скатерть. Постояв немного, аптекарша спускается вниз по наружной лестнице, каждый ее шаг сопровождается скрипом ступеней, похожим на визг. «Она меня ненавидит, — горестно думает Манчев. — Так ненавидит, что готова убить!»

Звонит телефон. Манчев идет на первый этаж по внутренней лестнице, держась за перила.

— Алло, это ты, папа? — звучит певучий голос Елены.

Манчев, волнуясь, отвечает:

— Это я…

— А мама дома?

— Нет, а что?

— Ты чем-то расстроен? У вас что-то случилось?

— Нет…

— Уж не заболела ли мама?

— Она здорова.

Елена долго молчит.

— Алло, папа! — говорит она после паузы. — Меня очень тревожит состояние мамы. Прошу тебя, берегите себя, пожалуйста.

— Ладно…

— Завтра я наведаюсь к вам и смогу посидеть дольше… Чтобы поговорить по-людски!

Манчев онемевшими пальцами вешает трубку. Тупая боль в груди разливается, захватывает и плечо. Но голова ясная, и все мысли аптекаря сейчас о Елене: вот кого надо спасать! Он ее любит, забота о ней — самое приятное и самое необходимое дело его жизни. Ему невольно вспоминаются бессонные ночи той поры, когда у дочери заболели почки. Врачи говорили, что надо готовиться к самому худшему. Елена лежала посиневшая, дыхание ее становилось все более хриплым. Но глазенки светились — в них было такое смирение, столько мудрости, что аптекарь крестился и восклицал: «Господи, это, должно быть, ты глядишь на меня ее глазами с упреком и состраданием?» Он опять всхлипывает, вытирая слезы, и замечает вдруг, что в аптеку входит высокий молодой человек с белым чубом, спускающимся на его широкий лоб.

— Христо!.. — Манчев пятится к стене.

Молодой человек кивает, и чуб покачивается, как язычок пламени, над его обветренным лицом.

— Да, это я.

Манчев пятится, ощущая, как боль спускается по руке до самого мизинца.

— Ты за векселем пришел?

— За каким векселем?

— Мы же договорились — по истечении двенадцати лет я возвращаю тебе половину, без процентов.

— Господин Манчев, я вас не понимаю.

Аптекарь поворачивается к лестнице и начинает осторожно подниматься. Он убежден, что Христо ему привиделся, как и много раз до этого.

— Вы обознались, — усмехается молодой человек. — Я в самом деле Христо, только я пришел не за векселем, а за лекарствами.

Вверху, на площадке, стоит аптекарша и смотрит на мужа ехидно и неприязненно.

— Христо пришел! — говорит он.

— Что ты городишь, опомнись! — отвечает она сквозь зубы и, обойдя мужа, спускается вниз, чтобы обслужить клиента.

Манчев садится на верхнюю ступеньку лестницы и наблюдает, как ловко жена управляется с упаковками и пузырьками. Несмотря на возраст, Стефка все еще красива. Но он, кажется, только сейчас осознает, что его никогда не влекло к ней так, как влечет мужчину к любимой женщине. Ведь она возвела какую-то преграду между ними, держала его на расстоянии. Вечные увертки, вечные недомолвки! И только перед родней и окружающими делала вид, что у них все хорошо. Она никогда, никогда…

— Мерзавка! — кричит аптекарь, почувствовав вдруг вкус крови во рту. — Сука проклятая!

Какая-то серебряная завеса — плотная, волнистая — начинает мельтешить у него перед глазами, он взмахивает рукой, чтобы ее отодвинуть, и падает лицом на лестницу. Тело его медленно перекатывается с одной ступеньки на другую. Последнее, что встает перед его глазами, — это костлявая старуха, вся в черном. Она смиренно кланяется и шамкает беззубым ртом:

— В сухом колодце!.. В сухом колодце!..

Старуха знает, что заботит Манчева: шпицкоманда обнаружила его компаньона в сухом колодце Петко Торлака. Христо забрался туда без ведома хозяев (в этом колодце у них хранился лед до самых жарких летних дней).