Биография вечного дня

11

Когда поручик спрашивает у Крачунова, где же второй, Николая словно током бьет, и он плотно прижимается к корявому стволу дерева. Если его обнаружат — конец: ни от военных, ни от полицейских пощады не жди. Но опасность вроде бы миновала, Крачунов не проявляет особой тревоги, хотя пристально смотрит по сторонам. В какой-то момент Николаю кажется, что их взгляды встречаются, однако начальник Общественной безопасности никак не реагирует — видимо, он ничего особенного не разглядел.

Проходит пять-шесть долгих минут, в расположении полка тихо, даже караульных не видать, но спокойствие это обманчиво, наверняка весь гарнизон на ногах. Наконец офицер возвращается, и вместе с Крачуновым они тонут в темном, как деготь, проеме ворот.

Перед Николаем встает загадка — что привело полицейского в Пятый полк? Первый и самый естественный ответ напрашивается сам собой: Крачунов явился для переговоров с наиболее внушительной армейской частью, дислоцированной в области. Их соглашения — если этим кончится — определенно будут направлены против сторонников Отечественного фронта, которые выходят из подполья и, может быть, в самое близкое время предъявят свое право на власть. Не худо было бы хоть что-нибудь разузнать об этих соглашениях, чтобы предупредить их опасные последствия, но с такой задачей Николаю не справиться, да и любому другому. А вдруг Крачунов застрянет у военных? Почему бы ему не скрыться в расположении части, тем более что существует столько возможностей незаметно улизнуть с этой территории протяженностью в добрых два квартала? Что же можно предпринять в таком случае? Ни Кузман, ни товарищи по организации не станут выслушивать никаких объяснений. А если даже выслушают, неудача все равно останется неудачей и ничем нельзя будет возместить упущенную добычу. Николаю приходит мысль сбегать к Лозеву, поднять на ноги всю группу и оцепить казармы — если горстка людей вообще в состоянии оцепить такое пространство. Но он отказывается от своего намерения — Лозев живет на другом конце города. Если даже туда и обратно мчаться изо всех сил, все равно уйдет около часа. А за это время может произойти все что угодно, во всяком случае Крачунову ничего не стоит воспользоваться парадным входом и «раствориться» в окрестных проулках. Поди потом узнай, где полицейский — все еще в полку или его уже там нет, или попробуй тогда установи, куда он подался! Нет, остается одно — стоять и ждать, ждать до тех пор, пока хватит самообладания.

Николай подбадривает себя, его безмолвные рассуждения о создавшейся ситуации наивны, но в нем нарастает беспокойство и даже ожесточение — дело идет к тому, что его миссия утратит решающее значение, а следовательно, и смысл в его собственной жизни (ах, этот заветный рубеж!). Он думает с обидой: «Как же товарищи могли взвалить выполнение такой ответственной, «стратегически» важной операции на одного человека? Как можно недооценивать весь риск, с которым эта операция сопряжена, и последствия возможного провала?»

Но вот Крачунов показывается из ворот казармы, и у Николая от радости буйно колотится сердце. Полицейский ведет себя странно: сжав одной рукой лоб, другой он растирает затылок и виски, покачивается на ходу, словно его ноги не держат. «Да он пьян!..» Николай глазам своим не верит, тем не менее зрелище перед ним довольно-таки впечатляющее: выбравшись кое-как на проезжую часть улицы, Крачунов идет в одну сторону, потом в другую (прямо к Николаю), останавливается, затем вдруг шагает обратно — медленно, рывками, будто кто-то толкает его сзади. Чушь какая-то, ведь он шел к военным абсолютно трезвый, держался сравнительно спокойно — когда он успел так налакаться? Да и кто бы вздумал поить его среди ночи в штабе полка? Может, ему стало плохо при выходе? Но в таком случае он вернулся бы, попросил хозяев оказать ему помощь, а Крачунов и не смотрит в их сторону. «Может, его отравили?» — думает Николай. Но и это предположение тут же представляется ему вздорным: кому и для чего понадобилось отравить этого типа, тем более что, как гласит древняя мудрость, ворон ворону глаз не выклюет.

Крачунов с трудом добирается до конца казарменной ограды и устало садится на тротуар, продолжая растирать затылок и виски. Николай находится так близко от него, что темнота не мешает ему сосредоточенно наблюдать за малейшим его движением. Впрочем, что тут особенно наблюдать: полицейский сидит сгорбившись, и весь облик его способен вызвать жалость, если, конечно, не знать, кто это. Так или иначе, поведение его позволяет Николаю прийти к определенному выводу. Крачунову не был оказан в Пятом полку восторженный прием, а переговоры, которые он вел там — если вообще дошло до переговоров, — его явно не окрылили. Он выбрался с казарменного двора как побитая собака, раздавленный и жалкий. Николай сбит с толку новым поворотом дела, но что-то в нем и обнадеживает.

Полицейский совсем сник, будто и не собирается вставать. «Что ж, подождем!» — бодрится Николай, хотя его самого уже одолела усталость — она разливается по всему телу, непомерной тяжестью ложится на плечи. Усталость вызвана, скорее всего, нервным напряжением, небывалой концентрацией воли, страстным желанием Николая не упустить свой шанс.

Крачунов все же поднимается — медленно, с большим трудом, — поворачивается к воротам казармы и застывает, словно видит их впервые. Проходит минута, другая, наконец полицейский выходит из оцепенения и что-то злобно бормочет — это больше похоже на стоны, чем на слова. Но Николай все слышит: полицейский изрыгает отборную брань, и в тоне его лютая ненависть к здешним военным. «Они его выставили…» — решает Николай. Он испытывает облегчение и в то же время недоумевает: что заставило их воздержаться от сотрудничества с Общественной безопасностью? В лице армейских офицеров и власть и ее противники видят мощную силу, и предсказать их поведение нетрудно. Неужто они склонны переориентироваться, неужто у них наступило просветление? Или пассивность их — всего лишь тактический прием, попытка выиграть время?

Крачунов отворачивается от казармы и идет дальше по улице. Идет не оглядываясь, в его поступи появляется некая самоуверенность, довольно неожиданная, если принять во внимание случившееся. Лишь у крытого рынка он на минуту останавливается — не столько для того, чтобы проверить, «чисто ли позади», сколько для того, чтобы поразмыслить — так по крайней мере кажется Николаю, затаившемуся у чугунной ограды школы. Полицейский сворачивает направо, туда, где начинается крутой спуск к набережной, огражденной серым каменным бордюром и парапетом из железных труб.

Николай удивлен: в такую пору на набережную? Что ему делать там, где нет ни учреждений, ни контор, лишь роскошные особняки городской знати? К тому же сейчас все потонуло во тьме, кругом тишина, даже болтливые баржи, двигатели которых постоянно оглашают окрестность разноязыким стрекотом, неожиданно умолкли. Крачунов вышагивает довольно лихо, он определенно наметил себе какую-то цель — уж не дом ли кмета, городского головы? Веранда этого дома, похожая на палубу корабля, поблескивает своими чернеющими витражами при свете электрических огней. Нет, Крачунов минует дом кмета, даже не взглянув на него. А может, его манит миниатюрный дворец владельцев местной газеты Быкова и Петрова? Здешняя общественность почти не знает Петрова: он обитает в столице, целиком доверив доходное предприятие своему компаньону. А о Быкове чего только не говорят: что его финансирует сам Геббельс, что Германия бесплатно снабжает его бумагой, только бы он пропагандировал идеологические устои третьего рейха, что его вторая жена — австрийка, потомственная аристократка — намерена увезти его из Болгарии после того, как он наживет капитал, и прочее, и прочее. Так что встреча между ним и Крачуновым вполне возможна, им есть о чем потолковать, есть на что пожаловаться друг другу. Но Крачунов с полным безразличием минует и «гнездышко» Быкова. Он замедляет шаги, и взгляд его останавливается на фасаде другого дома: первый этаж — строгая гранитная кладка, будто архитектор замышлял соорудить неприступный бункер; второй выложен красным декоративным кирпичом «под расшив» — белые полоски раствора между кирпичами напоминают рыбацкую сеть, развешенную для просушки. Этот живописный особняк принадлежит доктору Енчеву — если верить молве, сказочно богатому. Но славу этому наследнику Гиппократа создает главным образом его супруга — высокая статная женщина, предмет постоянных воздыханий многочисленных поклонников и бескорыстных ценителей прекрасного. Николай видел ее на концертах в Церковном зале, где гастролировали иностранные знаменитости, на премьерах трагедий Шекспира и французских классиков и несколько раз — у ресторана Маркова, где собирались «сливки общества» на какие-нибудь банкеты или бенефисы. Доктора на такие торжества не забывали приглашать. Красота докторши Николая не волнует, напротив, ее соблазнительная фигура и гибкие, хищные движения кажутся ему вульгарными. Разве может он сравнить ее с Русокосой — тайное влечение к этой очаровательной девушке все больше захватывает Николая.

Что могло привести полицейского к доктору в такую пору? Нужен ли ему врачебный совет или, быть может, он рассчитывает на срочную денежную помощь? Крачунов долго стоит перед домом, таращится на его темные окна, наконец пересекает набережную и поднимается по трем ступенькам к парадной двери — скованная металлическими пластинами, она напоминает средневековые крепостные ворота. Он нетерпеливо звонит — раз, другой — и быстро возвращается на противоположный тротуар. Николай поражен — до рассвета еще далеко, все вокруг спит, даже лодки и паромы внизу, у них под ногами, а этот приплелся сюда и будит людей. А дом нем, не откликается на звонки, все шесть окон, обращенных в сторону Дуная, мертвы. Крачунов опять пересекает набережную, опять звонит два раза — и снова возвращается на исходную позицию. Наверху загорается окно — кружочек размазанной охры в синьке предрассветной тьмы, приоткрывается легкая штора, тихо дребезжит стекло.

— Кто там? — слышится низкий бархатистый голос.

— Роза!.. — окликает полицейский.

Короткая пауза, затем опять дребезжит стекло — окно закрыто, штора опускается, крупные ее складки не колеблются за переплетами, похожими на решетку. «Сейчас спустится вниз и откроет!» — соображает Николай. Загадка этого ночного визита окончательно сбивает его с толку. Но происходит нечто странное: охра в окне гаснет, дом заволакивает густой мрак. «Мать честная! — Николай хватается за подбородок. — Ну и потеха!» Крачунов тоже растерян, он стоит, обалдело задрав голову, словно обманутый попрошайка. Николай заключает: «И тут от ворот поворот!»

Полицейский, видимо осознав свое нелепое положение, машинально засовывает руки в карманы и плетется к центру. Николай осторожно идет следом. Им вдруг овладело необъяснимое спокойствие и все возрастающее желание догнать сейчас же и арестовать Крачунова. А почему бы не попытаться?.. Но он по-прежнему ничем себя не обнаруживает. Ему вдруг кажется, что перед ним идет Смерть, а он, Николай, — ее Тень. И вот в эту ласковую сентябрьскую ночь, когда о приближающейся осени напоминает, может быть, лишь кисловатый привкус влажного воздуха, Смерть и ее Тень бродят по темному городу, словно духи, воскресшие из старинных легенд. «Бред какой-то», — думает Николай, отмахиваясь от кошмарного видения.

Крачунов уже на Александровской, он пересекает небольшую площадь перед пожарной — даже тут нет часового; над площадью высится деревянная каланча — воткнулась в небо, словно гигантский зуб. Теперь Николаю ясно — полицейский хочет возвратиться в свою берлогу. Однако странные действия Крачунова все еще не кончаются. Вот он остановился метрах в пятидесяти от здания Общественной безопасности и долго пялит на него глаза — явно колеблется. Часы на Торговой палате лениво оглашают окрестность ударом колокола. «Половина четвертого или половина пятого?» Николай утратил всякое представление о времени в этой гонке с одного конца города на другой. Полицейский, будто внезапно приняв решение, удаляется в сторону Халты — может, заподозрил ловушку? «Надо брать!» — решает Николай. В сущности, не страх его сейчас сдерживает, а лишь опасение: вдруг все кончится позором, вдруг Крачунов уйдет, либо убив его (стрелок он, несомненно, опытный!), либо сгинув бесследно в лабиринте дворов и садов? Убедившись в том, что за ним охотятся, он уж постарается унести ноги. Ни в коем случае нельзя его упустить — этого жестокого, злобного врага. О нем известно, что и малое дитя погубить ему ничего не стоит. Говорят, в молодости он придерживался левых взглядов — наверное, потому и истребляет коммунистов с особой яростью. Когда-то закончил с отличием военное училище, его ждала блестящая военная карьера. Чем объяснить его падение, как мог он стать заправским убийцей? Даже его приближенные, по словам хорошо информированных обывателей, боятся его.

Крачунов на перекрестке, от которого вниз сбегает к матросским казармам улочка (на этой улочке живет Лозев). Тут гораздо светлее, посередине возвышается столб с двумя лампочками, и, к счастью или несчастью, мальчишки их не разбили. Здесь Крачунов вытворяет нечто дикое: он подходит к столбу, в самое освещенное место, и начинает медленно кружить вокруг него.

— Эй, есть тут кто-нибудь? — кричит он вдруг. Его бас, хотя и надломленный и хриплый, звучит громко. — Кто за мною тащится?

Проходит несколько тягостных минут, в течение которых Николай ощущает свое сердце даже в ушах — бум, бум, бум!

Крачунов отходит от столба и направляется к Сарыбаиру, время от времени оглядываясь — да, он уже не сомневается, что его преследуют.

Внезапно тишину раздирает яростный крик:

— Крачунов, стой!

По телу Николая пробегает холодок, от неожиданности он даже зубами щелкает — это голос Кузмана! Теперь ясно: Виктор все же поднял группу по тревоге! Но Крачунов бросается прочь, точно дикий зверь, и исчезает в темной аллее — слышно, как башмаки его стучат по мостовой, словно копыта.

— Впере-ед! — горланит Кузман и размахивает каким-то круглым предметом.

Николай выбегает из укрытия с пистолетом в руках. И тотчас же замечает, как на перекресток высыпают с разных сторон Лозев, Виктор и высокая стройная женщина. «Засада!» — думает Николай, стараясь не потерять из виду бегущего Кузмана.