Биография вечного дня

5

Николай просто не узнает матери: она не расспрашивает, что это за девушка, сколько она у них пробудет, не накличет ли на них беду. Чуть наискосок, напротив их дома, находится полицейский участок, но мать словно забыла об этом, а совсем недавно это соседство сказывалось на всем ее поведении. Сейчас в доме горит яркий свет — и в гостиной, и на кухне, и в ее комнате. Уже несколько суток, после капитуляции Румынии, самолеты по ночам не летают — оставили наконец в покое нефтяные месторождения Плоешти. Шторы, правда, плотно задернуты, но черную бумагу сняли, только вдоль фрамуг шуршат полосы, оставленные на всякий случай, да и то лишь потому, что со стула их не достать, для этого нужна лестница.

А в кухне прямо-таки ритуальное действо: на раскаленной печке в двух котелках греется вода, в руках матери мелькают пестрые полотенца — старомодные, с вышитыми на них благословениями; появилась откуда-то и лохань внушительных размеров, на ее белой эмали стилизованные цветы и целующиеся голубки. Елена моется, а мать, серьезная и важная, поливает ее водой из огромного кувшина. Когда мать проходит по гостиной, где сидит Николай, ее глаза лучатся таким счастьем, будто он привел в дом не подпольщицу, а свою невесту. Это его озадачивает — в самом деле, что случилось, как объяснить такую перемену в матери?

Бросив взгляд в приоткрытую дверь кухни, он отшатывается: Елена стоит в коротенькой комбинации, ее высокая тощая фигура так вытянута, будто девушка приподнялась на цыпочки, а белая шейка, нежная и тонкая, как у мальчишки, вызывает умиление. Поймав его взгляд, Елена усмехается — скорее виновато, чем стыдливо, но сам он густо краснеет.

Минут десять спустя мать снова пересекает гостиную с ворохом белья, извлеченного из шкафов и чемоданов с нафталином, и Николай восклицает с недоумением, но ласково:

— Что вы там колдуете?

— Выкупала ее, бедняжку! — не без гордости, с подчеркнутым удовлетворением отвечает она. — Из тюрьмы вышла…

— И что ты притащила?

— Одеть девочку надо… Не оставлять же такой вот, голой. — И идет дальше, однако, вернувшись, бросает шепотом: — Но хороша, как цветочек!

— Знаешь, чья она? — интригует Николай.

— Знаю, она сама мне сказала. А родителей известили?

— Мы позвонили.

— Успокой их и от меня — скажи, мол, в надежное место попала!

Мать удаляется на кухню горделивой походкой — такой он помнит ее, когда она была молодой.

Глубокая тишина залегла на дворе, Николая даже в сон клонит от этой тишины, да и чему тут удивляться: весь вечер прошел в таком напряжении. Сквозь дремоту он слышит деликатное стрекотанье сверчка, давно поселившегося в их доме в потолочных балках. «Очень хорошо, очень хорошо!..» — словно одобряет его сверчок, однако мать говорит то же, только гораздо более сердитым тоном:

— Очень хорошо!.. Спит себе да еще похрапывает…

Словно подброшенный пружиной, Николай вскакивает, виновато моргая.

— Уйди отсюда, я постелю здесь Елене. А ты ступай на кухню. Конечно, на лавке тебе будет тесновато, но что поделаешь — ты мужчина! Эта половина дома будет женской.

— Слушаюсь.

Лицо Николая расплывается в улыбке, сердце переполняет чувство благодарности — его мать чудесный человек, храбрый человек! Она держится не хуже опытного конспиратора.

— Оставь ключ в двери, что ведет к соседям, — говорит она.

— Зачем?

— Если кого принесет нечистая сила, Лена только повернет ключ — и на свободе!

— Ты хочешь сказать — если придет полиция?

Он глядит на мать: ее глаза поблескивают вызывающе, и от этого все лицо кажется одухотворенным, даже красивым, хотя с годами черты его словно размылись.

— Что с тобой стряслось? — удивленно спрашивает Николай.

Мать пожимает плечами и грустно, с упреком отвечает:

— Знаю я, как молодые теперь относятся к родителям. А ведь когда-то, до знакомства с твоим отцом, я окончила два курса педагогического института в Шумене, хотела учительницей стать.

— Ты мне рассказывала.

— Но ты об этом забыл… В ту пору я много читала, много занималась. Потом жизнь прихлопнула меня, словно лоханью сверху накрыла. А в последние годы, когда вижу, как они глумятся над людьми, когда вижу, что буквально по горящим углям ходите вы, подрастающие… Я же не слепая! И не так глупа, чтобы совсем уж ничего не соображать. Скоро все переменится. Не может вечно продолжаться такая жизнь, когда дрожишь за своих детей, без конца сдерживаешь их, спасая от виселицы…

К ним приходит Елена, закутанная в банный халат хозяйки, купленный, когда та еще ходила в невестах; волосы, закрученные кренделем на темени, мокро поблескивают, и это придает ей полудетский вид, который так поразил Николая еще на Сарыбаире. От всего ее существа веет блаженством и покоем, и непосвященному человеку невозможно было бы представить, что этот хрупкий, нежный цветок побывал в преисподней.

Слышится стук, и кто-то за дверью рычит:

— Откройте!

Все трое оцепенели, мать кидается к выключателю и гасит свет в гостиной, а Николай выхватывает пистолет — чутье подсказывает ему, что сейчас самое время пустить в ход оружие (скорее он погибнет, чем отдаст ее в руки полиции!).

— Кто там?

— Свои.

Николай плотно прижимается к стене на случай, если откроют огонь, и снова спрашивает:

— Кто именно?

— Ну, довольно! — отвечают ему уже с досадой. — Это я, Кузман…

Нервное и физическое напряжение вмиг спадает, и у Николая подкашиваются ноги.

— Входи.

Гостиная вновь залита светом. Елена и Кузман обнимаются — крепко, без слов. Мать Николая держится с достоинством — она чинно кланяется и уходит к себе. Николай лишь теперь замечает, что Кузман не один, с ним пришел Виктор — из группы Лозева. Виктор — сутуловатый, костлявый от постоянного недоедания — весь сияет, глаза его так и горят огнем; он из тех людей, которые, прочитав массу самых разных книг, тем не менее склонны к возвышенной романтике.

— Проверка исполнения? — подшучивает Николай и добавляет словами матери: — Не бойтесь, в надежное место попала!

Кузман не обращает внимания на подначку, он широким жестом приглашает всех к столу, что стоит посреди комнаты, покрытый плюшевой скатертью в клетку — как бывает только по праздникам и торжественным случаям.

— Садитесь. Надо обсудить обстановку!

Елена смеется, наклоняется — она много выше коренастого угловатого Кузмана — и целует его.

— Как всегда, с места в карьер — ты нисколечко не изменился!

— Медлить нельзя, — оправдывается Кузман, и Николаю кажется, что он смущен. — События катятся неудержимо, запросто можно оказаться в хвосте!

— Какие события? — Губы Елены складываются в капризную гримасу. — Город спит безмятежным сном.

— Но советские войска уже вступили на территорию Болгарии, да, да, они здесь, на болгарской земле…

Николай с Еленой переглядываются и одновременно встают: услышанное потрясло их до глубины души.

Кто не знает Кузмана, вряд ли примет за улыбку расходящиеся веером складки вокруг его рта, но зато Виктор уж точно улыбается, он — сама радость и ликование.

— Победа!.. — Крик его словно рассекает воздух, словно разит невидимых врагов. — Силистра, Добрич, Тутракан свободны, Варна тоже освобождена, в Бургасе высадился десант…

Елена закрывает лицо руками и отходит к окну — может быть, затем, чтобы скрыть волнение. Николай — бледный, задыхающийся — плюхается на стул.

— Это точно?

— Точно, — басит Кузман. Исчезла его особенная, «веерообразная» улыбка, теперь лицо его выражает озабоченность. — Пронесся слух, будто подошли к Свиштову, но пока не подтвердился…

— А наши офицеры?

— Тише воды, ниже травы! — встревает в разговор Виктор, сжав свои костлявые кулаки. — Заперлись в казармах вместе с солдатами и — моя хата с краю, ничего не знаю. Полиция тоже притихла, не видать ее и не слыхать — будто провалилась в тартарары…

— В таком случае нам-то как быть? Чего мы сидим сложа руки?

— Так будет до тех пор, пока комитеты не прекратят свою возню! — На сей раз на лице Кузмана нескрываемый гнев и презрение.

Николай согласно кивает. Совсем недавно ему открылась трагическая тайна местной партийной организации: в подполье работают два областных комитета, они не ладят между собой, обвиняют друг друга во всех смертных грехах, сводят на нет усилия участников Сопротивления, превращая организованную борьбу в отдельные стихийные, необдуманные акции.

— Нынче днем встретились, — продолжает Кузман. — Может быть, они уже созрели для серьезных дел… Теперь не время препираться, кому главенствовать.

— Телеграфистки сообщают — на всем Черноморском побережье настоящий праздник, — говорит Виктор. Он ерзает на стуле, не в силах усидеть на месте. — В Добрудже население забросало цветами вступающие в город войска.

— Как бы то ни было, пора и нам начинать! — пытается умерить возбуждение товарищей Кузман. — В город прибыл уполномоченный ЦК, политкомиссар одного из врачанских отрядов, собрал в доме Георгия Токушева оба комитета, и все вместе разрабатывают план действий. Рано утром предстоит взять власть — боевые группы приведены в готовность. Слов нет… — Он неопределенно машет рукой. — Время упущено, мы могли сделать это еще вчера, когда у пристани стояли советские корабли.

— Что? — Николай подскакивает, как ужаленный. — Советские корабли у нашей пристани?

— Два небольших судна: не то катера, не то минные тральщики. Видимо, разведка.

— И никто по ним не стрелял?

— Наоборот, такое началось! Грузчики и железнодорожники принялись угощать их, женщины дарили цветы, какой-то анархист из технического училища закатил приветственную речь насчет исконной любви болгарина к России и Бакунину… Жаль, там не оказалось ни одного партийца, ни одного ремсиста. И моряки отчалили, вернулись на румынский берег.

— Лучше бы я осталась в Плевене!.. — вздыхает Елена.

Она возмущена, но Кузман опускает ладонь на ее тонкую руку, улыбка снова сияет на его лице.

— Ничего, — говорит он. — На рассвете нам предстоит очень важная операция — это идея Виктора… Надо спешно вооружиться.

— Реквизировав склад на Видинской, — добавляет Виктор. — Там карабинов и гранат хоть пруд пруди, и патронов полно…

Николай догадывается о сути простого и точного расчета друга. Впрочем, едва ли кто из ремсистов не знает склада на Видинской улице. Еще в конце августа, когда правительство возглавил Багрянов, в один из заброшенных домов на Видинской легионеры стаскивали тяжелые сундуки и мешки, набитые до отказа, Полицейские делали вид, что не замечают этой возни, мало того, некоторые из них даже помогали — носили и прятали там увесистые тюки, приволокли также обильно смазанный тяжелый пулемет. На входной двери висел замок, во дворе трава до пояса, яблоньки одичали и зачахли — но намерения легионеров и полицейских не вызывали сомнений: все это добро необходимо сберечь, авось пригодится — если вдруг фортуна повернется к ним задом. Ремсисты по своему каналу сообщили о тайном складе «верхам», но, кроме «держать под наблюдением», никаких других указаний не получили.

И вот этой ночью Виктор на свой страх и риск забирается во двор, разбивает окно, залезает на их склад и возвращается с пистолетами и полной пазухой патронов. «Целую дивизию можно вооружить!» — заключает он.

На сей раз городской комитет дает категорическое указание: как только забрезжит рассвет, двум боевым группам ворваться в склад, вынести оттуда все, что только можно, и раздать народу. Объясняя порядок предстоящих действий, Кузман вынимает из карманов потертого пиджака пачки патронов и кладет их на стол перед Николаем.

— Бери! Те три не в счет.

Потом поворачивается к Елене:

— А ты как вооружена?

Елена указывает на бархатную сумочку, лежащую на скамейке.

— Одно название…

— Завтра получишь, что тебе положено. Чего вы там торчите, давайте поближе ко мне!

Все трое плотно окружают Кузмана, который, как всегда, самое главное оставил напоследок.

— Что надобно сделать, сделается и без вас! У Николая с Виктором другая задача. Нам стало известно, что агенты Общественной безопасности набились с вечера в грузовик и подались на Запад.

— Драпают? — прерывает его Елена.

— Драпают. После стольких убийств и после всяких других преступлений, после глумлений и надругательств над нашими товарищами… Что ж, мы сообщили и в Горна-Оряховицу, и в Софию, найдется кому их встретить… А начальничек их все еще здесь, начальничек пока не удрал.

«Крачунов!» — мысленно произносит Николай, но даже при одном воспоминании этого имени его передергивает.

— Крачунов! — цедит сквозь зубы Елена.

Кузман взглядывает на нее исподлобья:

— Допрашивал тебя?

— Да!

— И применял свои методы?

— Нет!

Он резко поворачивается к ней, и весь его вид выражает недоумение.

— Меня он пальцем не тронул, другие постарались…

— На его совести по меньшей мере… — машет рукой негодующий Кузман, и его трясет от гнева. — Он душил людей веревками, душил собственными руками. Этот кровопийца не должен уйти от возмездия! Николай и Виктор устанавливают за ним слежку — Крачунов находится в здании Общественной безопасности, там спит, там ест, там паскудит… Два дня не выходит, никто его не видел на улицах.

— А если он все же попытается выйти? — спрашивает Николай, сразу охрипнув.

Виктор повторяет за ним:

— Если он все же выйдет?

— Вы его арестовываете и ведете в дом Лозева!

— Арестовать Крачунова? — фыркает Николай. В висках его гудит кровь.

— Первым делом вы должны его обыскать.

— Но ведь он… Я не представляю себе… Разве он допустит, чтобы его арестовали?

— Я тоже не представляю, — соглашается Елена.

Кузман отодвигает от себя стол и поднимается. Вздувшаяся вена рассекает его лоб пополам.

— Если попытается уйти… да, в таком случае стреляйте! Застрелите, как собаку!

В комнате тихо, все ночные звуки, доносившиеся из города, исчезли, их поглотило зловещее, наэлектризованное особыми токами молчание. И в этом молчании, выжидательном, напряженном, способном в любой миг взорваться, опять улавливается затаенное дыхание города. У Николая такое чувство, что с этого момента и он и его товарищи превратились в песчинки, буря поднимает их с земли и уносит вверх в неведомых вихрях и смерчах, не считаясь ни с их волей, ни с желаниями.

И еще об одном он догадывается, только он один: мать прильнула ухом к двери и подслушивает их разговоры, подслушивает с отчаянием и с леденящим сердце страхом. Николай полон сострадания к ней — увы, назад возврата нет, ведь именно о таком доверии и участии в деле он так мечтал всего за несколько часов до этого!

— А я? — спрашивает вдруг Елена. — Что меня ждет?

— Ты пока отдыхай. — Кузман пытается сгладить впечатление от сурового тона приказов, но глаза его по-прежнему глядят строго. — На рассвете мы ждем тебя у Лозева!

— Ну конечно, «отдыхай»! — с горечью повторяет она. — И смотри радужные сны. А тем временем все на ногах. Сегодня решается участь Болгарии, ее будущее, а я буду нежиться в постельке, жирок нагуливать… Нет, я иду с ними! Не смотри так на меня — я иду с Николаем и Виктором!

Кузман пожимает плечами; он доволен, хоть и не показывает виду.

— Если ты не устала…

Все они плотной кучкой собираются вокруг стола: необходимо детально продумать, каким образом обезвредить начальника Общественной безопасности.

Скрипит дверь, что ведет в комнату матери, появляется мать Николая. На ней лица нет от тревоги, но ее вопрос звучит ровно, почти бесстрастно:

— Может, выпьете по чашечке кофе? Для бодрости…

«Мама, ты просто золото!» — мысленно обращается к ней Николай, и раскаяние вдруг охватывает его: как поздно он ее узнал, как поздно!