Биография вечного дня

35

«Находка» Николая до такой степени потрясла Кузмана, что он не в состоянии этого скрывать. Но тот, кто знает порядки в мужской гимназии, тамошние политические страсти — а они обычно бурные и незатихающие, хотя внешне и незаметные, — тот едва ли станет удивляться. Ведь хромой учитель истории относится к той категории людей, о которых с омерзением говорят: «Фашист до мозга костей». Плюгавенький, сухой и жилистый, он, словно постоянно подогреваемый изнутри, ходил по классам, сновал по коридорам, заглядывая в каждый угол, зыркал своими злющими зелеными глазами. Его навязчивая идея — заговоры, он мечтал раскрыть и уничтожить какую-нибудь подпольную организацию, чтобы убедить наконец своих начальников, что зараза носит тотальный характер и без хирургического вмешательства никак не обойтись. Его главное занятие — селекция человеческого материала: самых способных и физически выносливых гимназистов он усиленно «обрабатывал», готовя из них легионеров — ведущую силу завтрашней Болгарии, эта «нацистская закваска» должна обеспечить стране достойное место в Европе нового порядка; менее прилежных и избалованных состоятельными родителями побуждал вступать в «Бранник» — пусть там их вышколят как следует, приучат гордиться щегольской формой, а тупиц с вывихнутыми мозгами, чьи мысли направлены явно не в ту сторону, посылал в «Ратник»[11] и «Кубрат»[12], чтобы научились думать, как положено болгарину, и впитали в себя ненависть к коммунизму. Странно то, что как преподаватель он никому не делал снисхождения, даже ярым легионерам — ставил им колы без всякого снисхождения, жестоко гонял при переэкзаменовках, ругал на чем свет стоит. В то же время, если какой-нибудь еще не изгнанный еврейчик обнаруживал хорошие знания, он ему ставил высшую оценку и начинал вопить:

«Вот она, расовая борьба! Эти жидки своим умом запросто нас осилят, если вы, тыквенные головы, не станете хорошо учиться!..»

Но горе тем, кого он заподозрит в принадлежности к ремсу или хотя бы в симпатиях к ремсистам, — тут уж низкие оценки идут косяком, поводы для наказании множатся с каждым днем, а его разоблачительные речи полны гнева и проникнуты лютой ненавистью:

«На кого вы рассчитываете, на кого надеетесь, неразумные? Советский Союз — колосс на глиняных ногах! Немецкое воинство скоро смахнет с карты мира этот очаг заразы, оздоровит климат Европы, избавит ее от миазмов разврата, от нового кошмарного ига — комиссаров и азиатов!»

Николай вспоминает знаменательный день 1943 года, когда газеты и радио сообщали о капитуляции фон Паулюса под Сталинградом. Тогда учитель истории явился на урок мрачный как туча и, опершись на кафедру, долго разглагольствовал о беспримерной храбрости солдат третьего рейха, о варварстве большевиков, о грядущей победе Гитлера.

«Когда я завожу речь о Германии, еврейчики обязаны слушать стоя! — неожиданно заорал он. — Вы слышите? Стоя! У стены! Склонив головы!»

И тогда два еврейских паренька вышли к стене — это были дети зажиточных родителей (бедняков давно выдворили!), но жестокое время уже сказалось и на них: одежонка обветшала, ботинки сносились. Вдруг с задней парты поднялся гимназист Благой по прозвищу Задира — он был отъявленный драчун — и в знак солидарности стал рядом с теми парнями у стены. Ведь они нередко выручали его: помогали выполнять задания, давали денег. К Задире присоединилось еще трое учеников. «Ремсисты!» — изумился Николай, однако последовать их примеру не решился. Хромой учитель весь побагровел от ярости.

«Как вы смеете! — орал он, брызгая слюной. — Знаем мы вас, донкихотов поганых, таких нынче много!»

И кончилось тем, что он приказал всем разойтись по местам.

«Пусть только наступит весна! Пусть наступит весна!..» — расточал он угрозы, доказывая, что причина поражений гитлеровской армии — только жестокая русская зима.

Однако весной гимназисты устроили ему «темную» — ночью, в глухом переулке, несколько ребят в масках внезапно напали на него, накинули на голову одеяло и молча били до тех пор, пока он не потерял сознание. Две недели пролежал он в больнице и вернулся в гимназию еще более озлобленным, еще яростнее повел борьбу с «красной эпидемией».

«Мы истребим вас до девятого колена! — размахивал он указательным пальцем и тыкал в грудь каждого, кто у него вызывал сомнение. — Фюрер учит нас: принялся за большое дело — не предавайся унынию, выжги в себе всякое сострадание!»

Николай прав: этот самым первым из учителей стакнется с полицией; кто, если не он, мог бы пользоваться доверием Крачунова! Когда «опель» останавливается перед его сравнительно скромным домом, Николай выходит на тротуар, нисколько не сомневаясь в своей правоте. Но события развиваются совсем не так, как рисует его воображение. Хромой учитель сам открывает им дверь, испуганно шарахается назад и поднимает руки вверх.

— Вчера у меня взяли радиоприемник, — уныло бормочет он.

— Какой радиоприемник? — злится Кузман.

— Мой…

— Кто взял?

— Ваша группа, занимающаяся экспроприацией и конфискацией.

— Нет у нас таких групп, — говорит Кузман. — И опустите руки, мы вам не угрожаем оружием.

Хромой учитель опускает руки и только теперь замечает Николая. Он не в силах скрыть свое разочарование:

— Я полагал, что вы умней… Что вам от меня нужно?

Когда Кузман сообщает ему, зачем они пришли, он хмурится и как будто пробует сосредоточиться, хотя от страха это ему никак не удается, и приходится все объяснять заново. Наконец, овладев собой, он кричит:

— Йовка!

Тотчас же прибегает жена, сопровождаемая густым запахом вареной капусты, и вдруг начинает голосить. Она долго кричит, тряся седыми космами, но учитель и на нее прикрикнул:

— Замолчи! Поди принеси ключи от подвала! — И тоном ниже: — Эти ничего не тронут.

А в подвале, оказывается, пусто, если не считать дров, заготовленных на зиму и аккуратно сложенных вдоль стен, да старинного сундука, полного старых журналов, их бумага от времени стала ломкой и шуршит, как пергамент.

— Какие еще архивы? — возмущается хромой учитель. — И с какой стати вы пришли искать их именно у меня?

— Потому что вы фашист, — осаживает его Николай, чувствуя себя неловко перед товарищами.

— По убеждениям, мой мальчик, по убеждениям! — сардонически ухмыляется учитель истории.

— Та стерва заморочила нам голову, — буркает Кузман, беспомощно оборачиваясь к Елене.

— Ага, значит, на меня возвели поклеп? — петушится хозяин. Сейчас он злобной физиономией напоминает борзую. — Кто это сделал?

— Не имеет значения!

— Так вот, запомните, у меня нет ничего общего ни с Крачуновым, ни с его архивами.

— Они спрятаны в доме какого-то учителя.

— Учителей много!

Елена нервничает. Растолкав Кузмана и Николая, она выходит вперед.

— Только теперь уж мы словам не поверим! Пойдемте с нами.

Хромой учитель пятится к дровам, его кадык, словно мячик, катается над воротом рубашки.

— Это почему же, все из-за архивов? — негодует историк и начинает плакать — слезы, крупные, как горох, катятся по его щекам, и головой он трясет, как только что его жена. — Господа, что касается идеологии, все верно… Но я никогда не имел ничего общего с полицией! Вы у Тодоровского проверили?

— У кого? — вздрогнув, спрашивает Николай.

— У нашего Тарзана, учителя гимнастики. Господа, он действительно флиртовал с Общественной безопасностью, водил дружбу с господином Сребровым… Вместе пьянствовали, начинали в пятницу и кончали поздно вечером в воскресенье…

Кузман с товарищами переглядываются. «А почему мы решили, что именно у этого, почему не у Тодоровского?» — соображает Николай; судя по выражению лиц Елены и Кузмана, они думают о том же.

— Вы нас проводите к нему? — наступает Николай.

Он так зол, что хромой учитель весь сжался, как бы опасаясь, что его сейчас огреют по голове.

— Провожу, господа, провожу! Господин Тодоровский живет за французской гимназией, он купил дом у католического священника.

Когда они садятся в машину, на улицу выбегает жена учителя, отчаянно размахивая костлявыми руками.

— Куда же вы его увозите? Господи боже мой, что вы хотите с ним сделать? Он ни в чем не виноват…

Узнав, зачем к нему пришли, учитель гимнастики становится бледным как полотно. Он тяжело вздыхает и, почесав курносый нос, бессильно валится на стул.

— Да!

— Что да? — склоняется над ним Кузман.

— Они меня вынудили… Полиция. Втащили ко мне в подвал несколько ящиков, но что в них там, я понятия не имею. Не интересовался…

Он нервно поглаживает свои пышные бакенбарды и только сейчас замечает присутствие коллеги.

— Это ты меня продал? — Он пытается вскочить, но Кузман прижимает его к стулу.

— Спокойно!

Хромой учитель презрительно кривит губы:

— Меня самого продали… Господа коммунисты, я свободен?

Елена хмурится, не зная, что ответить, и Кузман досадливо отмахивается:

— Вы свободны!

— Как так свободен? — снова дергается учитель гимнастики. — Самый отъявленный проповедник!.. Хамелеон!

— Я только по части концепции, а что касается действий… — хихикает историк и, поклонившись, спешит уйти, бормоча: — Главное — не замарать руки кровью. Теории — они приходят и уходят, а отечество остается!..

В подвале учителя гимнастики хранится уголь. Взяв лопату, Николай принимается разгребать его, и скоро из кучи проступают белые доски ящиков — они еще не почернели от угольной пыли и сырости.

— Сколько их там? — хмурит брови Кузман.

Вместо Николая отвечает хозяин:

— Три больших и два поменьше. Но что в них, я не могу сказать…

— А кто может?

— Сребров! — ехидно вставляет Елена. — Его собутыльник.

Учитель гимнастики печально вздыхает, вид у него поистине жалкий, несмотря на внушительный рост.

— Собутыльник, господа, только собутыльник…

Кузман вступает в роль руководителя и предлагает порядок дальнейших действий: Николай остается здесь и охраняет ящики с архивами, пока не приедет грузовик, на котором архивы доставят в Областное управление. Там ящики вскроют и сделают подробную опись всех бумаг, с первой до последней. Елена везет учителя гимнастики на допрос, в ходе которого будет составлен протокол, а сам Кузман отправляется с докладом к Георгию Токушеву — надо же и его порадовать тем, что архивы наконец обнаружены.

Учитель гимнастики сгорбился, сидит как в воду опущенный.

— Задерживаете меня, да?

— Пока не установим, что вы за птица. — Елена толкает его перед собой, а Кузман идет за ними следом, затем возвращается.

— Он один?

— Кто? — не понял Николай.

— Да этот хрыч… У него так шикарно обставлена квартира — и, можно сказать, пустует.

— Холостяк.

Кузман смеется и бежит к машине.

Через четверть часа сюда прибывают семь человек, но не на грузовике, а на двух повозках. Шестеро — молодые ребята, почти одного возраста с Николаем, а седьмому лет под сорок, его болезненное лицо заросло щетиной.

— Николай Станишев, — представляется он Николаю, здороваясь с ним за руку. — По прозвищу Зазубрина.

— Значит, мы с вами тезки, — отвечает Николай и тайком изучает незнакомца: на нем туристская куртка, надетая поверх вязаного свитера, длинные шаровары и башмаки с подковками, но все не по мерке — очевидно, подарено или по необходимости взято напрокат. Только пистолет у него на боку новенький, вполне современный, как будто только что со склада, сверкает под тонким слоем смазки. Пока грузят ящики, Николай узнает и некоторые подробности о нем: бывший политзаключенный, приехал рано утром товарным поездом из Дупницы, проведя в дороге двое суток; родители умерли, в Силистре его ждет жена, так что завтра он поедет туда на чем придется (на пароходы надежда слабая); у него есть ребенок, девочка, ее удочерил его брат, так как жена тоже скиталась по полицейским участкам и лагерям, и теперь может оказаться непросто вернуть малышку; по профессии он агроном, но агрономией заниматься не пришлось, поскольку все время находился на легальной и нелегальной партийной работе. Излагая все это — говорит он скупо, отрывисто, — Станишев ворочает тяжелые ящики с полицейскими архивами.

В Областном управлении их встречают как победителей; весть о том, что полицейские архивы наконец обнаружены, воспринимается с большим воодушевлением, однако Станишев бесцеремонно, даже грубо отстраняет любопытных:

— Ничего не трогать!

Этот приказ не лишен оснований: каждая бумажка может послужить бесценным свидетельством, и тем не менее Николай чувствует себя ущемленным — ведь это он напал на след «сокровища», тем, что эта операция закончилась успешно, больше всего обязаны ему!

Ящики с архивом они перетаскивают на чердак, ставят их поближе к слуховому окну, где посветлее, и Николай спускается в караульное помещение, чтобы очиститься от пыли и грязи и умыться.

Тем временем шестеро парней при помощи топора вскрывают ящики, а раскрасневшийся Станишев, сняв куртку, подает короткие команды. Ящики до отказа набиты папками, каждая тщательно обвязана шпагатом. Между папками — несколько карт области, на них красным карандашом нанесены различные знаки: кружочки, крестики, стрелы. Николай, вернувшись, тоже подключается к работе, скучной и неблагодарной, она длится несколько часов: надо все расшить и рассортировать, сообразуясь с характером дел — политические, уголовные; отдельно складываются бумаги, относящиеся к хозяйственной деятельности. Попадаются и аккуратно подшитые счета портных, кабатчиков, расписки в получении сумм без указания вида услуг, шифровки — смысл этих документов когда-нибудь раскроется, иначе зачем их было вообще хранить?

На чердаке работают только трое. Станишев тоже куда-то пропал. Часы на Торговой палате отбивают пять. Осталось разобрать последний ящик. И тут происходит нечто невообразимое и, может быть, самое страшное для Николая в этот необычный день. Перенося к своему рабочему месту очередную папку, один парень нечаянно роняет ее, и по полу рассыпаются листки исписанной бумаги, к каждому подколот скрепкой какой-то снимок. Парень нагибается, чтобы их собрать, вглядывается в фотографии и начинает хихикать.

— В чем дело? — подходит к нему Николай.

Парень совсем развеселился:

— Шлюхи!..

Третий тоже подбегает, смотрит и глупо приговаривает:

— Вот те на, вот те на!..

Николай поднимает одно такое «саморазоблачение», всматривается в фотографию и вздрагивает: это же Русокосая! Она самая, чуть прищурившись, таинственно улыбается, опустив ресницы, кажется, смотрит прямо на него, как бы говоря: «А что особенного? Я вольна располагать собой, как мне заблагорассудится!» Ее исповедь весьма пространна, занимает около шести страниц, исписанных мелким почерком, — длинный перечень соблазнителей и искушений! — а в конце подпись: Даниэла Тошкова, проживающая по улице такой-то, и прочее.

Николай комкает исписанные листки и удаляется в коридор, чтобы немного успокоиться, у него перед глазами плывут фиолетовые круги. «Еще не хватало, чтобы мне стало дурно…» — думает он, стараясь взять себя в руки. И вдруг ему приходит в голову прямо-таки сумасшедшая идея: расставаясь с иллюзиями о Русокосой, сделать для нее доброе дело — вытравить ее прошлое! Пусть и она начнет свою жизнь сначала, пусть революция и для нее станет днем рождения! Николай рвет «поминальник» Русокосой, по спине у него пробегают мурашки. Его бьет озноб. Затем Николай берет снимок, чтобы и его изорвать, но в этот момент сильный удар обрушивается на Николая и валит его на пол.

— Гад такой! — шипит кто-то у него над ухом.

Он оборачивается — оказывается, это Станишев.

— Кто тебе позволил уничтожать полицейские досье? — кричит он.

— Разве я… — бормочет в замешательстве Николай.

Станишев протягивает руку:

— Давай сюда все, что успел порвать!

Николай собирает клочки, отдает Станишеву.

— Пистолет есть?

— Есть.

— Давай и пистолет! Ты арестован! Будешь сидеть до тех пор, пока мы не выясним, зачем тебе понадобилось уничтожать полицейские архивы!.. Балда!

И Николая отводят в подвал Областного управления, темный и сырой. Он остается там с учителем гимнастики и еще двумя какими-то типами. Один, пожилой, пьяный в дым, без конца бранится.