Битвы орлов

КУОПИО

— Что они там делают? Барана, что ли, свежуют? Нашли время!

Майор Лорер поскакал к кучке спешившихся казаков в двадцати шагах от дороги.

Встав в кружок, казаки взмахивали руками, глядя при этом вниз; за спинами ничего не разглядеть, однако долетавшие стоны ничем не напоминали баранье блеянье. Лорер встревожился, а когда подъехал поближе, пришел в неописуемый гнев.

В яме с жидкой грязью на дне копошилось несколько совершенно голых окровавленных людей, казаки кололи их пиками.

— Прекратите немедленно! — Сабельный шрам на лице Лорера стал пунцовым. — Сотник Нестеров! Я вам приказываю!

Лохматый Нестеров и бровью не повел, только конь его прядал ушами.

— Баловство! — пробасил сотник. — Так их, ребятушки! Туда им и дорога!

Крылья его ястребиного носа на заросшем волосом лице хищно раздувались. Лорера передернуло; он дал лошади шенкелей и поскакал догонять эскадрон.

Война в Финляндии из регулярной давно превратилась в "вандейскую"[35], как говорили пожилые офицеры.

Уже весной страна сделалась непроходимой не только из-за топей, оврагов, ручьев и озёрец, но и по вине финских крестьян, взявшихся за оружие. Мосты и переправы разрушали, дороги перекапывали, а зайти в лес хотя бы на сто шагов было опасно, потому что саволакские охотники, знавшие все тропки в болотах и дебрях, появлялись и исчезали точно призраки, стреляя почти без промаха. Грубые души чаще становятся игрушкой страстей; жестокость порождала свирепость. Солдаты и офицеры из свеаборгского гарнизона, отпущенные по домам, сколотили из финских крестьян разбойные шайки, которые нападали на обозы, забирая у русских фураж и провиант, уводили лучших лошадей, а остальным подрезали жилы под коленями; фурлейтов и курьеров убивали, их изуродованные тела закапывали стоймя в землю или развешивали на деревьях у дороги. В ответ русские вешали захваченных с оружием солдат при кирхах, наказывая за измену, расстреливали крестьянских вожаков, а прочим брили голову и отсылали в Свеаборг на крепостную работу. Это еще больше ожесточало финнов; Лорер своими глазами видел яму с обгорелыми останками казаков — раненых сожгли вместе с мертвецами. Нестеров считает, что вершит возмездие, но ведь те несчастные — не партизаны, а застрельщики, прикрывавшие отступление полковника Сандельса! Нельзя же, в самом деле, превращаться в варваров, в диких зверей!

Оставленный шведами после кровавого боя Куопио встречал победителей кладбищенской тишиной на пустынных улицах. Деревянные дома, выкрашенные в цвет запекшейся крови, стояли нараспашку, но с плотно закрытыми черными ставнями; на огромной рыночной площади застыл недостроенный каменный храм.

Войско встало на биваках за городом, опасаясь возвращения Сандельса, который успел перевезти свои отряды со всей артиллерией и обозом на другой берег озера Каллавеси, а уланские офицеры наперегонки занимали квартиры.

Корнетам Булгарину и Францкевичу в этой лотерее достался счастливый билет: они это поняли, заглянув в кладовую. Кофе! Сахар! Вино! Варенья! Старушка-хозяйка что-то лопотала по-своему; они забрали у нее ключи и обшарили весь дом от погреба до чердака. Всё найденное съестное: сушеную и соленую рыбу, вяленое мясо, лепешки кнакебрё, бочонки с пивом и водкой, бутылки с ромом и хересом — денщики снесли в одну комнату, ключ от которой Францкевич оставил себе; кроме того, хозяйка, оказавшаяся зажиточной лавочницей, держала кур и коров. Вот оно — военное счастье!

В тот же вечер устроили пир, позвав товарищей из обоих уланских эскадронов и лейб-егерей. Денщик Францкевича, до службы бывший поваром, командовал хозяйкиной кухаркой и служанкой, уланы, высланные из лагеря на фуражировку, раздобыли свежее мясо. В гости ждали человек пятнадцать — по большей части молодых корнетов и поручиков, но Булгарин пригласил еще майора Лорера и ротмистра Кирцели, а встретив на улице старика Воейкова, назначенного комендантом города, покорнейше просил осчастливить их своим присутствием. После ужина, состоявшего из двух блюд, подали мастерски взбитый сабайон и пунш, затем офицеры постарше сели играть в вист, лейб-егерский поручик Иван Петин бренчал на гитаре, а его друг Константин Батюшков читал свои стихи, написанные в воспоминание о Гейльсберге:

Булгарин аплодировал вместе со всеми, чтобы не подать виду, будто он завидует Батюшкову, чьи сочинения печатали. Фаддей и сам "пошаливал с музой", но его вирши помещали только в рукописных журналах, не знавших больше двух выпусков, да и были то эпиграммы на товарищей или стишки про полковую жизнь, вряд ли интересные читающей публике. Но как бы ему хотелось увидеть строчку "сочинение г. Булгарина", набранную типографским шрифтом! Мечты, мечты!

Только шесть домов во всём Куопио оказались с припасами, остальные жители вывезли их на лодках на острова. Раздобыв известки и кисть, сделанную из мочалки, Булгарин вывел на ставнях:

ДАРОВОЙ ТРАКТИР

Dîner et souper, punch, sabaillon,

vins et liqueurs pour les bons amis[36]

На третий день эскадрон Лорера ушел из Куопио впереди корпуса Барклая-де-Толли, который получил приказ от Буксгевдена продвигаться в Гамле-Карлебю на соединение с Раевским, чтобы затем вместе ударить на генерала Клингспора и разбить его. Буксгевдену, сидевшему в Або над картой, точно над шахматной доской, всё это казалось осуществимым.

Генералу Рахманову, оставшемуся оборонять Куопио с отрядом из трех тысяч человек, было велено "устрашать неприятеля", собирая при этом лодки для переправы на тот берег Каллавеси, чтобы разбить Сандельса, окопавшегося в Тойвале, и соединиться с отрядом генерал-майора Алексеева, отправленного усмирять Карелию с четырьмя эскадронами драгун и полутора сотнями казаков. Устрашать неприятеля! Собрав офицеров, Рахманов сказал им: "Господа, внушите своим солдатам, что у нас нет иной ретирады, как в сырую землю. Если шведы нападут, драться до последнего человека, кто где поставлен — там и умирай!"

Июньские ночи короткие — часов пять, но всё еще довольно прохладные; отправляясь в дозор, уланы надевали поверх мундира шпензер на меху. От комаров спасу не было: мелкие твари роились у озера, в кустах — везде, с назойливым зуденьем лезли в дом, а уж в лесу атаковали со всех сторон. Обшитые кожей серые рейтузы, мундир и перчатки защищали тело, зато лицу и шее доставалось сильно — поневоле позавидуешь казакам, которым дозволяли носить усы и бороду.

Вернувшись из разъезда и отдав рапорт Рахманову, Булгарин направился к себе на квартиру отдыхать, как вдруг заметил знакомого поручика из Ревельского мушкетерского полка у ворот большого деревянного дома под черной крышей. Два солдата стояли в карауле, а офицер прохаживался рядом со скучающим видом.

— Послушай, приходи к нам сегодня ужинать! — пригласил его Булгарин. — У нас запросто! Да вот еще что: не нужно ли тебе чего-нибудь? Табаку, например? Отличное средство от комаров!

Фаддей стремился везде приобрести себе друзей — так легче жить, и потом, что в этом зазорного? Они все товарищи и должны помогать друг другу по законам христианского и воинского братства. Поручик действительно нуждался в табаке, и Булгарин обрадовался, что смог ему услужить. Повторив свое приглашение, он спросил просто так:

— А что это ты караулишь?

— Тюрьму. Хочешь взглянуть? Довольно любопытно.

Корнет оставил своего коня у ворот, и они пошли.

Прочный сруб из толстых бревен стоял на каменном фундаменте, во втором этаже было проделано несколько маленьких окошек. С неказистого крыльца офицеры попали в коридор, деливший тюрьму на две половины: мужскую и женскую. Внизу помещались одиночные каморки для уже осужденных преступников, а наверху — большие комнаты для арестованных, которые дожидались суда. Все заключенные были местными жителями; до самого прихода русских при тюрьме оставался шведский караул с запиской от Сандельса — просьбой взять охрану узилища на себя, а караул отослать к отряду. Новый приятель Булгарина отомкнул дверь в общую залу и пригласил его войти.

Несколько женщин разного возраста сидели на топчанах или прохаживались между ними, беседуя друг с другом. Фаддея поразили росписи стен, грубо выполненные неумелой рукой: это были сцены Страшного суда и адских мук. Доморощенный живописец изобразил черных рогатых чертей, варивших преступников в котлах или жаривших их на вертелах, и еще каких-то странных зверей — то ли медведей, то ли львов, — терзавших их своими когтями. На потолке же, по-видимому, был нарисован рай — небо с облаками и звездами; в дальнем углу стояла кафедра для пастора. Как же, должно быть, неприятно здесь находиться!

Узницы совсем не обращали внимания на офицеров. Совсем молодая девушка, лет двадцати, сидела на своем топчане с безучастным видом. Она показалась Фаддею красивой: светлая, круглолицая, голубоглазая — точно звездочка в темной ночи. Интересно, какой проступок она совершила? Поручик подозвал солдата, говорившего по-фински, и с его помощью начал бесцеремонно расспрашивать девушку. Солдат перевел, что бедняжку обвинили в детоубийстве, но она ни в чем не виновата. Булгарин поманил товарища в сторонку.

— Знаешь что — давай ее выпустим?

Солдату-карелу пришлось несколько раз повторить арестантке, что она вольна вернуться домой. Поняв наконец, она широко улыбнулась, показав милые ямочки на щеках. Если у двух вертопрахов еще оставались сомнения в том, что они сделали доброе дело, то теперь они развеялись совершенно; девушке дали пару серебряных рублей на дорогу, и Булгарин проводил ее до городской черты, чтобы она благополучно миновала караулы.

Об атаке в конном строю не могло быть и речи: лошади переломали бы себе ноги о разбросанные там и тут замшелые валуны, трухлявые пни и упавшие деревья с острыми сучьями. Два взвода улан, посланные Рахмановым на подмогу капитану Зеленке, могли только стоять и смотреть, как пехота отбивается от шведов.

Ранним утром, когда над водой стелился туман, к берегу тихо, почти без плеска, подошли рыбачьи лодки. Шведов было не меньше батальона, а то и двух — они рассыпались по кустам, пробираясь к Куопио с севера и с востока, в обход желтой мызы, игравшей роль сторожевого поста. У Зеленки была всего одна рота солдат и с десяток казаков для связи; оставив один взвод оборонять желтую мызу и приказав солдатам перебегать по крыше с места на место, чтобы казалось, что их больше, он выстроил остальных цепью и повел на кусты, приготовившись умереть в бою.

Птицы испуганно смолкли: выстрелы отдавались гулким эхом, пули теперь залетали в лес, с чмоканьем впиваясь в стволы, на головы уланам сыпалась хвоя и шишки. Стрельба становилась гуще то справа, то слева, за кустами мелькали то серые сермяги, перетянутые черными ремнями, то зеленые мундиры, но вот впереди послышался дружный залп и громкое "ура!". Не сговариваясь, уланы тронули лошадей шагом, пригибаясь к гривам и отводя от лица колючие лапы.

Чернокудрый красавец Потемкин со шпагой в руке и при всех орденах бежал впереди лейб-егерей, увлекая их в штыковую атаку. Уже не думая отстреливаться, шведы и финны отступали к своим лодкам; настигнутые отбивались, по берегу катались сцепившиеся тела врагов, отплевываясь от песка… Взмахивая веслами, лодки быстро скользили по озеру и вскоре скрылись за изломами лесистого берега; несколько мертвых тел покачивались на волнах.

Дежурство по госпиталю совершенно отбило у Булгарина аппетит, он отказался от ужина и выпил только чаю с кнакебрё. После целого дня среди криков, стонов и тошнотворного запаха крови назначение в караул у тюрьмы показалось праздником. Поднявшись по знакомым ступеням, но теперь уже со связкой ключей, он решил от скуки проинспектировать обе залы с арестованными. Мужскую половину Фаддей покинул довольно быстро, с неприятным чувством, пошел на женскую и… не может быть!

"Звездочка" вновь сидела на своем топчане, опустив голову и глядя в пол. Булгарин позвал солдата-переводчика. Девушка отвечала ему неохотно. Да, она вернулась в свое селение, но дома никто не хотел с ней разговаривать — ни подруги, ни родичи. В воскресенье ее не пустили в церковь. Мать отвела ее к пастору; тот сказал, чтобы она возвращалась в тюрьму и ждала законного суда: не русским решать, виновата она или безвинна; коли греха на ней нет, Бог ее не оставит.

Казаки, примчавшиеся в город, не могли сказать ничего толком, повторяя, что сюда идет "видимая-невидимая сила". С юга доносилась стрельба, хотя уж оттуда, со стороны заросших кустарником скал, нападения никак не ожидали. Надвинув поглубже шляпу с генеральским султаном, Рахманов вышел из Куопио со всем своим отрядом, оставив только караулы и пикеты на берегу; его адъютант отправился выяснять, что же это за "видимо-невидимая сила", захватив с собой взвод корнета Булгарина.

Камни остыли за ночь, еще не успели нагреться и тянули в себя тепло из распластавшихся на них тел. Сквозь прорехи в пелене тумана, окутавшего берег, виднелись лодки, лодки, лодки, угадывались колонны, шедшие вдоль песчаного обрыва в сторону большой дороги и тотчас пропадавшие за выступом скалы. Сколько их? Две тысячи? Три? Адъютант показал рукой, что им нужно перейти в другое место и посмотреть оттуда. За холмом оказался глубокий овраг; офицеры начали осторожно спускаться, прячась за кустами…

— Сейс![37]

Мягкая песчаная почва осыпалась под ногами, колючий малинник цеплялся за одежду, неловко отпущенная ветка хлестнула по лицу. Грянул выстрел, пуля просвистела у самой щеки. "Не моя", — успел подумать Булгарин, вставляя ногу в стремя. Он выстрелил наудачу из пистолета и пришпорил коня. Стрелки в серых куртках и черных круглых шляпах уже выбирались из оврага, из кустов впереди выскочили несколько фигур, бросились наперерез; кто-то из улан выстрелил из карабина, Фаддей достал саблю и замахнулся на финна, возившегося с пороховой полкой допотопного ружья, тот увернулся; выстрел, другой…

Рахманов занял оборону на перешейке, отделяющем Куопио от большой земли, где еще оставались засеки, устроенные Сандельсом. Заряды было приказано беречь, но и шведы, похоже, не были ими богаты — началась резня. Первую атаку отбили с большим трудом; те, кто еще мог держаться на ногах, — изодранные, в крови, — выискивали живых среди лежавших. Когда финны вернулись, русские успели подкатить артиллерию и жахнули картечью. Несколько десятков человек упали как подкошенные, финны бросились бежать врассыпную. Два орудия перетащили на руках на высокий берег и стреляли оттуда ядрами по лодкам, отмечая каждое попадание громогласным "ура!".

Каждую ночь в Куопио били тревогу; солдаты спали по очереди, проводя порой круглые сутки под ружьем, уланы и казаки часами не слезали с седел, отправляясь в разъезды, и всё равно финским крестьянам, подплывавшим на лодках, удавалось снимать часовых даже в самом городе.

Госпиталь был переполнен, припасы на исходе: летучие отряды Сандельса перехватили у Варкауса обоз с мукой, отправленный из Петербурга. Солдаты, доевшие последние сухари, бродили по лесам, собирая грибы — белые, подберезовики, маслята, лисички, — которыми финны почему-то брезговали; лошади совсем отвыкли от овса, питаясь в лучшем случае травой. Фуражирам приходилось забираться всё дальше в чащу, отыскивая жилища крестьян, чтобы реквизировать скот; из каждой такой экспедиции половину привозили ранеными или убитыми. Измотанные бессонницей, до смерти уставшие люди двигались, как манекены, машинально исполняя привычную работу. Светлые ночи, сливавшиеся с днем, еще усиливали ощущение морока.

Барабаны пробили вечернюю зорю, трубач выдул последний звук — и вдруг по всему лагерю прокатилось "ура!". Барклай-де-Толли решил вернуться в Куопио: отчаянное донесение от Рахманова перетянуло на весах его совести педантичный приказ Буксгевдена. Солдаты разводили костры, располагаясь на биваках; улицы вдруг оказались запружены конными повозками, поднялась суматоха: одним нужны были магазины, другим — помещения для больных, офицеры подыскивали себе квартиры и расспрашивали о знакомых. В "даровом трактире" царило оживление: Булгарин купил у казаков барана за два червонца, запах жареного мяса щекотал ноздри, заставляя сглатывать слюну; уланы носили охапки соломы в дальнюю комнату, где после ужина лягут спать гости. Ба-бах! Оконные стекла задрожали, трубы пели тревогу, барабанная дробь сливалась с ружейными выстрелами. Все гости побежали к своим полкам; Булгарин велел денщику седлать ему лошадь. Когда он прискакал к собору, эскадрон уже строился, а пехота встала сомкнутой колонной за двумя пушками. Появился сам Барклай; удерживая левой рукой поводья переступавшего ногами коня (правая, искалеченная под Прейсиш-Эйлау, была на перевязи), генерал принимал донесения и отдавал распоряжения.

Расспросив товарищей, Булгарин узнал, что Сандельс атаковал Куопио с трех сторон, устроив две плавучие батареи на понтонах. Эскадрон князя Манвелова рысью отправился к желтой мызе, захватив по одному егерю на каждую лошадь; остальных улан вместе с мушкетерами и лейб-егерями вывели за город и оставили в резерве.

Из леса, гремевшего выстрелами, выбегали русские стрелки, отступая к городу через пустошь, усеянную валунами и поросшую кустарником. Вот показалась финская цепь, за ней несколько шведских солдат с фальконетами: приметив плоский камень, они клали на него свою пушечку и стреляли картечью. Следом шла шведская колонна — ее встретили ядрами. "Ура!" — закричали шведы и бросились вперед.

Полковник Потемкин — с запавшими, но выбритыми щеками, щеголеватый и даже надушенный — вёл лейб-егерей шагом, как на ученье; на флангах строился Ревельский мушкетерский; пушки отвезли назад под защиту улан. Булгарин завороженно смотрел на шеренги лейб-егерей, смыкавших редевшие ряды; до шведов саженей сто… пятьдесят… тридцать… Остановились… Залп! Бегом в атаку! "Урааа!"

Шведы снова скрылись в лесу; от Барклая прискакал ординарец с приказом идти на берег. Уланам с пиками вновь выпало стоять под пулями, издали наблюдая подвиг товарищей: на лошадях не расскачешься. С плавучих батарей летели ядра, затем картечь, но русская пехота шла грудью на свинец шеренга за шеренгой. Шведы то напирали плотными рядами (Булгарин, стоявший впереди своего взвода, мог разглядеть лица их офицеров), то отступали врассыпную, отстреливаясь. В пушечном грохоте, какофонии криков и воплей минула ночь, а когда желтое солнце окрасило в розовый цвет пухлую перину тумана, накрывшую озеро с россыпью мелких островков, шведов на берегу не оставалось — только плеск весел нарушал внезапную тишину.

Барклай — высокий, прямой, бледный — ехал шагом вдоль линии, приветствуемый солдатами. "Благодарю за службу!" — говорил он вместо обычного: "Молодцы, ребята!"; "Рады стараться!" — кричали в ответ. Булгарин всматривался в продолговатое, осунувшееся, но важноспокойное лицо генерала с двумя глубокими морщинами меж бровей, и в голове его складывались строчки.

Вечером, когда офицеры, собравшись в "даровом трактире", помянули погибших и выпили за здоровье командира, Фаддей продекламировал:

Автора хвалили; корнет втайне надеялся, что адъютант Барклая, бывший на ужине, как-нибудь расскажет начальнику о его стихах.

Через день командующий давал обед для всех офицеров. Вблизи он казался старше своих лет: безволосый череп до самого темени, седина на висках. Услышав фамилию Булгарина, Барклай пристально взглянул на корнета умными светло-карими глазами.

— Подождем, еще найдем случай отличиться, — сказал он, слегка растягивая слова. — Война не кончена, еще будет много дел!