Битвы орлов

КВАРКЕН

— Что тут рассуждать, прикажете — пойдем! Аракчеев пристально посмотрел на Багратиона. Нет, в его лице не читалось никакой иронии или насмешки, только исполнительность и усердие, столь высоко ценимые военным министром.

После отъезда Каменского остальные генералы сказались больными, Кнорринг завел ту же песню, что и Буксгевден: о трудностях снабжения войск, о превосходящих силах неприятеля, о непроходимых дорогах — и кончил тем, что сам запросился в отставку; Барклай-де-Толли и граф Шувалов, сменившие Голицына и Тучкова, ему подпевали, доказывая невозможность для войск выдержать шесть суток на голом льду в жестокий мороз. Тем временем зима близилась к концу, угрожая оттепелью отличному плану — достигнуть Швеции по льду Ботнического залива, осадить Стокгольм и сжечь шведский флот. Государь отправил Аракчеева разобраться во всём на месте, и по прибытии в Або двадцатого февраля тот нашел, что людей для похода достаточно, провианта тоже, пороху и снарядов из Петербурга привезено изрядно, а главный враг тот, кто не исполняет своего дела! "Усердие и твердость русских войск всё преодолеют", — написал он Шувалову в Вазу. А в Улеаборг к Барклаю поскакала депеша: "Государь к 16 марта прибудет в Борго; я уверен, что Вы постараетесь доставить к нему на сейм шведские трофеи".

"На марше быть бодру и веселу, уныние свойственно старым бабам, — зачитывали солдатам приказ генерала Кульнева. — По прибытии на Кумлинген — чарка водки, кашица с мясом, щи и ложе из ельнику. Покойная ночь!"

Каменский представил полковника к повышению сразу после Куортанской победы, но Кульнев попросил заменить чин деньгами: один из его братьев скончался, оставив долгов на пять тысяч, а деревенька в двадцать душ, которой Яков Петрович владел в Калужской губернии вместе с матерью и другим братом, никак не смогла бы покрыть этот долг, да еще и в течение года. Государь прислал ему деньги, а затем всё-таки пожаловал в генерал-майоры.

С Кумлинге выступили бодро пятью колоннами, обходя полыньи и торосы. Всадники пробирались вперед по двое, а то и гуськом, но имя Кульнева летело впереди, побуждая шведов оставлять мелкие острова и отступать на запад. К вечеру первого дня похода казаки и гусары впервые столкнулись с арьергардом противника и с тех пор гнались за неприятелем почти без отдыха, ночуя на снегу без костров, разметывая засеки в лесах, скача на рысях по тонкому льду в зареве пожаров, уничтожавших вмерзшие в лед суда, захватывая пленных, артиллерию, фуры, обозы, лазареты… Шестого марта все Аландские острова были покорены, впереди лежала белая пустыня с просинями коварных трещин. "Бог с нами, я перед вами, а князь Багратион за нами. В полночь, в два часа, собраться у мельницы, — приказывал генерал коннице в своей лапидарной манере. — Поход до шведских берегов венчает все труды наши. Сии волны — истинная награда, честь и слава бессмертия! Иметь с собой по две чарки водки на человека, кусок мяса и два гарнца овса. Море не страшно, кто уповает на Бога! Отдыхайте, мои товарищи".

Переход через Аландсгаф занял восемь часов; к полудню русские кричали "ура!" при виде прибрежных скал. Изумленные шведы высыпали на берег: не может быть, откуда здесь казаки? Поверив наконец своим глазам, береговая охрана открыла огонь. Гусары пошли в атаку с фронта, казаки — в обход с флангов; фланкёры спешились и выбили шведов из-за каменных укрытий. Искусно разбросанный по льду русский отряд казался в несколько раз больше, чем был; магистраты, к которым Кульнев выслал парламентеров, согласились сдаться. "Благодарение Богу, честь и слава российского воинства на берегах Швеции, — диктовал Кульнев донесение Багратиону. — Я с войском в Гриссельгаме воспеваю: Тебя Бога хвалим! На море мне дорога открыта и я остаюсь здесь до получения Ваших повелений".

— На молитву, шапки долой!

Барабаны смолкли, полковой священник принялся служить молебен. Барклай-де-Толли тоже стоял с непокрытой головой и крестился вместе со всеми. Шувалов перешел Кеми и продвигается берегом к западу, ждать подхода в Вазу припозднившихся частей более нельзя: уже шестое марта, а для шведов — восемнадцатое. До Умео отсюда около ста верст, даже если удастся пройти через Кваркен от островка к островку, велика опасность оказаться в Швеции без провианта и подкрепления, когда буря сломает лед и унесет его в море.

— Аминь!

Первый батальон построился и пошел вперед — прокладывать дорогу для пяти остальных, кавалерии и пушек. Войсковой старшина Киселев, которого Барклай еще прежде высылал с казаками на разведку, твердо заявил, что большой отряд с артиллерией никак не пройдет, но ведь для русских солдат невозможного не существует — не так ли, господин Аракчеев? Эту фразу генерал вставил в свой приказ.

…Проделав двадцать верст, расположились на ночь на острове Вальгрунд, похожем на могильную плиту: ни куста, ни тростинки, только вмерзший в лед гранит. "Костров не раскладывать, шалашей не ставить, часовым глядеть в оба: шведы начеку". Легко сказать — гляди в оба! Тут хоть в шесть глаз гляди, ни зги не видно: такая завируха поднялась, что Господи, спаси и сохрани! Ветер волком воет, жесткий снег сечет лицо, холод пробирает до костей — тут и черти в пекло греться полезут, не то что шведы! По чарке водки выдали на брата, но этим разве спасешься на всю ночь? Околевать нам здесь, что ли, ежели костров разводить нельзя?

— Прыгайте! — невозмутимо сказал Барклай, обходивший аванпосты.

Так и скакали всю ночь с ноги на ногу, хлопая себя руками по бокам, а в пять часов утра, как только стихла вьюга, пошли дальше — в открытое море.

Недавняя буря усеяла весь залив обломками льдин, стоявших торчком или наползавших друг на друга. Ровного места не найти: надобно то карабкаться вверх по льду, то сворачивать куски его на сторону, то выпрастывать ноги из глубокого снега. Лошади скользили и падали, ранили ноги об острые грани льдин; пушки, поставленные на полозья, то и дело застревали в торосах, — их наконец бросили позади, под охраной резерва, а измученная пехота шла и шла вперед, падая без сил по команде: "Привал!", а через четверть часа поднимаясь снова…

К шести вечера прибрели на остров Гадден, уже занятый казаками, — такую же бесплодную гробницу. Бывших на нем шведов захватили в плен, лишь нескольким удалось сбежать; эту ночь мерзли все вместе — и развели бы костры, да не из чего.

С Гаддена выступили в полночь, двумя колоннами. Снегу намело выше колена, а лыж ни у кого нет. В пять утра гренадеры вышли к шведским позициям на острове Гольме: саволакские стрелки укрылись за снежными брустверами, Вазовский полк схоронился в лесу, русские же на льду, как на ладони… Полковник Филисов послал две роты в обход; постепенно стрельба стихла, шведы отступили.

В устье реки Умео вмерзли в лед целых шесть кораблей! Вот тебе и дрова! Две шхуны разломали, запалили костры прямо на льду, повалились рядом — руки не поднять, пальцем не шевельнуть… Только казаки, выбравшись наконец-то на ровную дорогу, с гиканьем понеслись к Умео и затеяли перестрелку на подступах к городу, после чего, довольные, воротились в лагерь. Вот ведь двужильные черти!

…— Вся Швеция желает мира, его величество Густав Адольф лишен престола восемь дней тому назад, о чем уже последовало всенародное объявление.

Барклай-де-Толли мельком взглянул на печатный манифест, предъявленный графом Кронстедтом в подтверждение его слов. Что ж, о мире пусть рассуждают дипломаты, а наступательное движение русской армии может быть приостановлено лишь в том случае, если Умео и вся Вестерботния будут уступлены русскому оружию. Разумеется, магазины с провиантом, порохом и амуницией, а также артиллерия и арсеналы также переходят в распоряжение победителей.

Барабаны выбили сигнал "на молитву", но промерзшим насквозь солдатам разрешили не обнажать головы. В Умео вступили с песнями и развернутыми знаменами.

Почтовый тракт из Грислехамна в Стокгольм был запружен повозками, на которых испуганные обыватели увозили свои пожитки; им навстречу пробирались войска, спешившие для защиты берегов, — русские идут! Они в ста верстах! Это известие было передано в столицу по световому телеграфу и вызвало ужас.

"Густав IV Адольф нарушил королевскую присягу, проводя единовластную и несообразную внешнюю политику, которая привела к поражению в Померании и потере Финляндии", — говорилось в прокламации о низложении. Все портреты короля и его семьи предписывалось снять; королевские инициалы стесывали со стен храмов и прочих зданий, улицы и площади, названные в честь Густава Адольфа и королевы Фредерики, переименовывали. Свергнутого короля перевезли из легкомысленного Дроттнингхольма в мрачный замок Грипсхольм, заперев в двух комнатах, холодных до зубовного стука. В одной из них повесили портреты Эрика XIV Вазы, которого его брат Юхан велел отравить в тюрьме гороховой похлебкой, Карла I Стюарта, сложившего голову на плахе, Павла I, задушенного гвардейскими офицерами… Уж лучше бы его расстреляли! Это смерть солдата! По ночам Густав Адольф не мог заснуть: в комнате над его спальней по полу катали пушечные ядра. На рассвете, когда во дворе разводили караулы, он каждый раз ждал, что сегодня ему объявят приговор…

Между тем генерал Дёбельн выехал навстречу Кульневу под белым флагом. Кульнев отправил его к Багратиону, Багратион — в обоз, где ехали Кнорринг, Аракчеев и Алопеус, уполномоченный вести переговоры о мире на условиях императора Александра: уступка Финляндии вместе с Аландскими островами, разрыв союза с Англией и союз с Россией.

Кульнев получил приказ вернуться на Аланды, когда Барклай еще пробирался через торосы к Гаддену. Едва заняв Умео и с радостью обнаружив там припасы, достаточные для месячного продовольствия своего отряда, Михаил Богданович узнал о неожиданном повелении вернуться в Вазу. А ведь он уже отправил казаков и два орудия на север, на подмогу Шувалову! Шувалов в это время штурмовал Каликс, заходя с суши и с моря; тринадцатого (двадцать пятого) марта шведы капитулировали и сдались в плен: из семи тысяч солдат больше полутора тысяч были больны… Захватив двадцать два орудия и двенадцать знамен, торжествующий Шувалов собирался идти на соединение с Барклаем, когда узнал, что тот уже выступил в обратный путь по коварному льду, оставив на месте всю военную добычу "в знак уважения к шведской нации и воинству".

"Марта 15-го дня 1809 года.

Божьею Милостью Мы, Александр Первый, Император и Самодержец Всероссийский и прочая, и прочая, и прочая, Произволением Всевышнего вступив в обладание Великого Княжества Финляндии, признали Мы за благо сим вновь утвердить и удостоверить Религию, коренные Законы, права и преимущества, коими каждое состояние сего Княжества в особенности и все подданные, оное населяющие, от мала до велика по Конституциям их доселе пользовались, обещая хранить оные в ненарушимости и непреложной их силе и действии; во удостоверение чего и сию Грамоту собственноручным подписанием Нашим утвердить благоволили".

Полуденное солнце пылало в васильковом небе, укрощая кусачий мороз и устилая белый снег лиловыми тенями; воздух дрожал от колокольного звона и пушечной пальбы, возвещавших прибытие в Борго российского императора. У заставы он сел верхом, красуясь в преображенском мундире и двууголке с султаном перед толпой горожан, предваряемой генерал-губернатором Спренгтпортеном, и проехал под триумфальной аркой с надписью: "Александру I — защитнику просвещения и законов Финляндии. Его оружие овладело краем, а кротость покорила сердца".

Выкрашенная в грязно-красный цвет кордегардия у заставы напоминала сарай, "триумфальная арка" была обыкновенными воротами с прибитыми к ним сосновыми лапами, "дворец", отведенный императору, — двухэтажным домом бургомистра, который соединили с соседним домом холодным крытым коридором. Конечно, никто и не ждал особой роскоши в небольшом, почти сплошь деревянном городке, где всех красот — готическая церковь да ратуша, но если бы эта убогость сглаживалась богатством чувств! Щедрость солнца не находила отражения в лицах. Проследовав между двумя рядами войск, государь был встречен у крыльца депутатами сейма в главе с маршалом ДеГеером, державшим в руке жезл в синем бархатном чехле, с золотой короной на конце. Все словно отбывали тяжелую повинность; дворян было десятка полтора, по большей части родственники стокгольмских заговорщиков, священников — всего восемь, несколько дюжин людей разного звания: адвокатов, купцов, откупщиков, три десятка крестьян… Обед, который Александр пригласил их разделить с ним, оказался под стать всему остальному: рыбу подали вместе с мясом, мясо чересчур сдобрили пряностями, трюфели принесли после сливок, в рейнвейн клали большие куски сахару, зато померанцы промерзли и были горьки. Что ж, придется делать хорошую мину при плохой игре.

На следующее утро государя дожидались у крыльца четыре генерал-майора и четыре штаб-офицера, державшие балдахин из серебряной парчи с вензелем Александра. Торжественно отправились в церковь: впереди два финляндских герольда в расшитых серебром синих костюмах, за ними, по два в ряд, — депутаты, чиновники и генерал-губернатор, далее два российских герольда в зеленых нарядах с серебром, шляпах с красными перьями и звездами ордена Андрея Первозванного на груди и на спине, следом — император под балдахином в окружении петербургских чиновников. При приближении кортежа выстроенные в две шеренги солдаты брали на караул, трещали барабаны, играла полковая музыка, звонили колокола, стреляли пушки…

Этот гром сменился рокотом органа под стрельчатыми сводами. Государь взошел по ступеням к трону, привезенному из Москвы, под красным бархатным убором с российским гербом, вышитым золотой и серебряной нитью. Чиновники встали по обе стороны от трона, публика заняла свои места; священник отслужил обедню, а затем произнес чересчур длинную проповедь на финском языке — о верности и послушании, об истинном спокойствии и о любви к родине. Вряд ли ему удалось тронуть своим красноречием сердца соотечественников, в чьих лицах не читалось ни радости, ни печали, ни умиления — только сосредоточенность и внимание. Пропели "Тебе Бога хвалим"; под пушечную пальбу вышли из храма, оставив в нем балдахин, и в том же порядке проследовали в гимназию, где во втором этаже приготовлен был зал заседаний.

— Сей храбрый и верный народ благословит Провидение, установившее нынешний порядок вещей, — говорил Александр по-французски. — Возведенный отныне в ранг наций, под властью своих законов, он станет вспоминать о прежнем правлении, лишь дабы пестовать дружбу, воцарившуюся с наступлением мира. Я же пожну величайшие плоды своих усилий, увидев сию нацию спокойной извне, свободной изнутри, предающейся под сенью законов и добронравия земледелию и ремеслам, самим процветанием своим воздающей должное моим намерениям и прославляющей судьбу свою.

Спренгтпортен зачитал перевод этой речи на шведский.

Скрестив руки на груди, Сперанский стоял у стены и обводил присутствующих взглядом из-под полуприкрытых век. В зале были только дворяне и духовенство — купцы и крестьяне заседали в ратуше. Усталость, скука, недоверие — вот что читалось на этих физиономиях. Шведы не смирились с утратой Финляндии, Спренгтпортена считают предателем, зато финны устали от войны, и раз уж шведского короля объявили изменником отечества, с какой стати хранить ему верность? Короли меняются, пусть хотя бы законы остаются. Однако Александр наотрез отказался присягнуть шведской конституции 1772 года и был готов распустить сейм; Сперанский отговорил его от этого, сделав так, чтобы документ за подписью государя содержал лишь обещания.

Михайла Михайлович был убежден, что всякая власть должна проистекать из воли народной, но подобное государственное устройство есть цель, вполне достижимая, однако отстоящая слишком далеко от нынешнего местоположения России. Он с прошлой осени составлял план преобразований, способных хотя бы приблизить эту цель. С одной стороны — увеличить свободу, с другой — ограничить произвол. Поставить просвещение и таланты на службу государственных интересов, сделать аристократию блюстительницей законов, как в Англии, а законы — едиными для всех, как в Кодексе Наполеона.

Александр всегда радовался составлению прожектов, однако скучнел, как только требовалось перейти к их исполнению. Мало запрячь в воз лошадь, нужно стронуть его с места и довезти по назначению, а для этого, возможно, придется и хлестнуть лошадь кнутом, вот в чем загвоздка. Наполеон — человек иного склада, его стихия — действие. Но он слишком торопит перемены, чтобы они успели свершиться при его жизни, заставляет лошадь нестись с места в карьер, выбирая для воза самую короткую дорогу, даже если она вся в кочках и рытвинах. И что же? В Великом герцогстве Варшавском его Кодекс приняли в штыки, потому что в спешке он был весьма дурно переведен на польский язык и самые судьи, коим предстояло им руководствоваться (по большей части малограмотные невежды), ничего в нём не поняли. Кроме того, среди природных поляков не нашлось людей, мало-мальски смыслящих в делах управления и особливо в финансах, а потому пришлось вернуть в правительство пруссаков, изгнанных со службы новыми властями, или прислать саксонцев, а вместе с ними вернулось и прусское право. Шляхта же хотела восстановления коренных польских законов и новые, французские, сумела повернуть в свою пользу; крестьяне не смогли воспользоваться дарованной им свободой и по-прежнему ходили на барщину, не имея денег для выкупа земли. Среди депутатов сейма преобладала шляхта, не дворяне прокладывали себе туда дорогу по золотому мосту, Сенат же и вовсе назначался саксонским королем Фридрихом-Августом, Великим герцогом Варшавским. Неделю назад, на открытии сейма, он произнес речь на польском языке, подчеркнув, что был возведен на трон своих предков "Провидением и победоносной десницей великого Наполеона". "Герцогство Варшавское, король саксонский, армия польская, монета прусская, кодекс французский" — долго ли просуществует сей камелопард? Только бы не повторить тех же ошибок в Финляндии, ведь и здешнему сейму предстоит решать вопросы о войске, налогах, монете и государственном совете.

Заседание закончилось. Начался бал.

Александр любил танцевать: это гораздо лучше, чем заниматься делами. Фигуры давно разучены, ноги скользят сами собой, нужно только слушать музыку, а дама повинуется движениям кавалера. Всё просто, легко; шведская кадриль состоит из французских па, и это никого не скандализирует. Среди шведок есть хорошенькие; он привычно ловит восхищенные взгляды. Прямо ему под ноги шлепнулся веер; Александр наклонился, поднял его, сложил и убрал за пазуху. Девица в белом платье и кудряшках замерла, смутившись и не успев убрать протянутую руку; Александр поклонился, взял ее пальчики своей рукой в лайковой перчатке, пригласил на тур вальса… Недурна, очень недурна. Простодушие пленяет больше, чем кокетство. Ульрика Мёллерсверд…

Стройные женские голоса исполняли нечто полудуховное, полусветское; множество свечей озаряли напряженные от усердия лица и окруженный ими гипсовый бюст императора; пахло свежей хвоей. Александр остановился и дослушал до конца, а затем сделал хору французский комплимент. Как трогательно.

На следующий день он вновь проследовал в церковь вместе с русскими герольдами и чиновниками, меж выстроенных войск; депутаты сейма дожидались его там, чтобы принести присягу. Когда это было сделано, финляндский герольд провозгласил постановление в Финляндии нового великого князя; снаружи грохнули пушки, в церкви заиграл орган. "Да здравствует Александр!" сопровождало императора до самой квартиры. После обеда он сел в открытые сани и уехал в Гельсингфорс.

"Сим магистрат имеет честь сообщить, что за последнюю неделю никаких особых происшествий в городе не случилось", — говорилось в рапорте, отправленном в тот же день из Борго ландсгевдингу Нюланда.

На балу играла музыка Петербургского гвардейского батальона — другой в Або не нашлось. Танцорами тоже были русские офицеры и чиновники: вся местная молодежь уехала на войну. Набеленные и нарумяненные супруги почтенных мужей, замаскировав свои тридцать пять лет кружевами, лентами, жемчугами, цветами, отправились в последний полет бабочки, придерживая рукой шлейф по-провинциальному длинного платья. Девы застенчиво краснели, встретив пристальный взгляд, и опускали голубые глаза на кончики остроносых туфель, не забывая улыбаться.

Батюшков не танцевал: после вчерашнего смотра, устроенного императором войскам Багратиона, у него разболелась нога — старая рана не давала позабыть о себе. Однако бала он не пропустил бы ни за что на свете. Мучительнее всего была скука; она расстилалась по бескрайним снегам, над которыми застыло время, примерзнув крыльями к древним скалам. Ни книг, ни развлечений, ни общества! Хорошо, если есть вино… Николай Гнедич пишет ему из Петербурга о мадемуазель Жорж. Мучитель! Абоский театр — щелястый сарай, актеры — вульгарная дворня, которая строит из себя господ, но это лучше, чем ничего, тем более что своего Тассо Константин где-то потерял. Вчера, во время торжественного въезда государя, местные обыватели высыпали на улицы, чтобы полюбоваться редким зрелищем; люди усеяли собой мосты, замерзшие каналы, высовывались в окна… Один даже разобрал крышу собственного дома, лишь бы поглазеть на русского царя! Дамы счастливы; император предпочитает танцевать с ними, а не с девицами, и удостаивает их разговора… Если, конечно, они способны отвечать ему по-французски.

Молодые чиновники из свиты государя заговаривали с офицерами, надеясь услышать увлекательные рассказы о подвигах и сражениях. Батюшков видел, как загорались их глаза от фейерверка военных терминов: позиции, апроши, дефилеи, ретраншементы, ретирада… Константин сторонился таких разговоров; ему на ум приходили только всякие нелепые истории, которые никто и никогда не включит ни в один военный трактат. Например, во время сражения в Вазе, когда жители стреляли в русских из окошек, два гренадера Петровского полка ворвались в лавку аптекаря и принялись поедать там всё подряд; их нашли потом на полу, уже мертвыми… Вот Петин, пожалуй, смог бы удовлетворить их любопытство: дотошный математик, он после каждого боя разбирал все движения войск, успехи и ошибки, делая записи в своем дневнике… Где-то он сейчас, добрая душа?

Через две недели после дела при Иденсальми, в котором погиб князь Долгоруков, шведы внезапно напали на русский лагерь. В ту ночь генерал Алексеев, сменивший князя, пировал с гвардейскими офицерами. Батальонный адъютант Батюшков, мучась от лихорадки, ушел еще до полуночи и отправился к своей роте, стоявшей в резерве, а Петин с прочими остался. Когда послышалась стрельба, офицеры прямо с пира бросились на подвиг; Петин с ротой лейб-егерей прогнал неприятеля из леса, но был опасно ранен в ногу; солдаты вынесли его на плаще… Тучков при всех благодарил его; Иван улыбался — от радости, что скоро вновь увидится с матерью…

Однако как разнылась нога! Точно: снег повалил, погода портится…

Из шведских магазинов захватили только теплую одежду и одеяла, да еще подводы для ослабевших, обмороженных и горячечных больных, надрывавшихся от кашля. В три перехода достигли острова Бьёркё, а когда арьергард прибыл на старые квартиры в Вазе, из Або прискакал гонец с высочайшим повелением: перемирие прервать, корпусу графа Шувалова вновь вступить в шведские пределы, и чтобы ни он, ни Барклай-де-Толли, всемилостивейше пожалованный в генералы от инфантерии, "действий своих отнюдь не переставали, хотя бы парламентеры к ним и были присланы".