Битвы орлов

НОВАЯ ДЕРЕВНЯ

— По коням! Садись! — скомандовал Депрера-дович, а Давыдов повторил за ним для своего эскадрона. — Палаши-и! Вон! Прямо, шагом!

Марш!

Несколько сотен копыт глухо затопали по опилкам Конногвардейского манежа.

— Рысью! Марш! Держать равнение!

Волконский трусил на две лошади впереди своего взвода.

— Левое плечо вперед! Марш!

Кавалергарды стали поворачивать вправо; поручик понуждал своего коня, поглядывая на флангового.

— Дави Волконского! — услышал он вдруг резкий голос Уварова.

Серж обернулся — нет, никакой ошибки не было, расстояние то же, линия ровная. Да что же это такое, в конце концов! Он уже заметил, что шеф полка за что-то взъелся на него, изводя придирками, но вот так, без вины, оскорблять перед всеми! Покинув строй, поручик слез с коня и пошел к выходу из манежа, не обращая внимания на окрики эскадронного командира.

— Возьми мой палаш: я арестован, — сказал он караульному офицеру на полковой гауптвахте.

Каблуков изумился.

— Как? Погоди, да объясни же, что с тобой случилось!

Волконский рассказал ему, как было дело; Каблуков не соглашался принимать его палаш, уверяя, что это недоразумение, которое сейчас разъяснится. Полные губы Сержа сложились в упрямый замок. Нет, в нём обижен мундир, и раз так, то он подаст просьбу о выходе из армии. Пускай Уваров любимчик государя и пусть он отличился в прошлую кампанию, он не имеет никакого права, решительно никакого права…

— Вот он где! — Доброе круглоглазое лицо Депрерадовича прояснилось. — Что же это ты, голубчик…

Волконский заново объяснил командиру полка, что более не может оставаться в армии при таком к нему отношении; Депрерадович и пришедшие с ним офицеры в один голос уговаривали его не принимать слов Уварова в обиду, на что Серж объявил, что всё равно подаст в отставку.

— Ну и подавай! — обиженно воскликнул Депрерадович, рубанув рукой воздух. — Подавай! А пока я твой командир! Марш в казармы!

Давыдов посмотрел на поручика с укором и покачал головой.

Чернышев болтал всякий вздор. Узнав о его возвращении из Парижа, Волконский тотчас отправился к нему, чтобы расспросить хорошенько, и теперь был вынужден слушать про фасоны новых французских мундиров и ухищрения, к каким прибегают дамы, чтобы не забеременеть. И это говорит человек, который присутствовал в Байонне при низложении целой королевской династии!

У Alexandre самоуверенный вид мужчины, не знавшего отказов, слегка раскосые глаза, мелко завитые черные кудри и довольно крупный нос с чувственными ноздрями. Он говорит по-французски с непринужденностью, необходимой для пустой и легкой светской беседы, Сергей же всячески старается направить их разговор на интересующую его тему: что за человек Бонапарт? Чернышев словно издевается над ним, сыпля анекдотами: Наполеон имеет привычку тянуть своих адъютантов за уши, точно детей, и даже боевые генералы, прошедшие сквозь огонь многих сражений, могут подвергнуться этой экзекуции; он неприхотлив, главная роскошь для него — быстрота, с какой исполняются его приказания. Император никогда не предупреждает о своем отъезде, поэтому во дворе всегда стоит оседланная и взнузданная лошадь. "Коня!" — говорит он, и вокруг тотчас делается суматоха: все спешат пройти в двери, толкая и роняя друг друга, точно объявили о нападении неприятеля; между тем Наполеон вскакивает на своего арабского скакуна и пускает его галопом, не дав себе труд подобрать поводья, а остальные мчатся за ним, глотая пыль. В еде он не особенно разборчив и обедает не более двадцати минут, зато подать на стол должны немедленно, поэтому каждые полчаса на вертел насаживают новую пару цыплят: никто не знает, когда император потребует себе кушанье. После победы при Маренго его повару Дюнану пришлось состряпать обед практически из воздуха, поскольку обозы отстали, а в походном несессере оставались только бутыль с оливковым маслом и пара зубчиков чеснока; один адъютант Бонапарта где-то изловил цыпленка, другой нарвал в огороде петрушки, третьему посчастливилось найти пару шампиньонов — Дюнан изрубил ощипанного цыпленка саблей, поджарил его с этой жалкой приправой и подал через четверть часа; с тех пор император заказывает цыпленка а-ля Маренго после каждой победы, на удачу, потому что, как говорят, он очень мнителен…

— Здравия желаю, ваше превосходитель-ство! — гаркнул в прихожей денщик Чернышева.

Оба офицера вскочили и стали застегивать сюртуки; они успели вовремя: вошел Уваров. Окинув обоих надменным взглядом и кивнув на приветствия, он велел Чернышеву зайти к нему, после того как он представит рапорт государю, Волконскому же ничего не сказал и сразу вышел.

— Мое мнение таково, что Испания станет une sacrée épine dans le pied de Bonaparte[38].

Проводив шефа, Alexandre заговорил совсем другим, серьезным тоном.

— Il n’est si bon cheval qui ne bronche[39]; наш гений совершил ошибку, отправив в Мадрид князя Мюрата, который хорошо умеет только рубиться, и попытался исправить ее второй, заменив его своим братом Жозефом — человеком вовсе не военным. Но самое главное — он до сих пор уверен, что испанцы будут благословлять его за то, что он избавил их от Бурбонов.

— Жозеф Бонапарт — король Испании?

— И сам этому не рад. Уверен, что он предпочел бы и дальше сибаритствовать в Неаполе, куда теперь едут полумертвый герцог Бергский, прижимая к груди вожделенную корону, и его торжествующая жена. Помяни мое слово: пройдет несколько месяцев, и Наполеону придется самому вести армию через Пиренеи.

— Но зачем ему это нужно? Qui trop embrasse mal étreint[40].

Чернышев пожал плечами.

— Мне кажется, Испания для него не цель, а средство. Стать твердой ногой на юге, чтобы развязать себе руки на севере.

— Ты думаешь, будет новая война?

— Прости, мне нужно ехать к государю.

Проклиная Уварова, явившегося так не вовремя, Волконский рапортовался дежурному офицеру здоровым (хотя еще утром сказался больным), и тем же вечером прочитал в приказе о своем назначении в полковой караул.

Он был во внутреннем дворе, когда прибежал запыхавшийся Колычев.

— Уваров в манеже! — сообщил он, с трудом переводя дыхание. — Говорит Депрерадовичу: "Кто у вас в карауле?" Тот отвечает: "Волконский". "Заметили вы, что у него усы?" Наш ему: "Не может быть!" Идут сюда.

Серж провел пальцами по верхней губе и нащупал там мягкий пушок. Спорить с Уваровым? Объяснять, доказывать? Увольте! У караульного кавалергарда оказалось при себе подобие бритвы; преодолев брезгливость, поручик выскоблил себе верхнюю губу этим тупым орудием пытки. Вытянувшись в струнку, отдал честь шефу полка, который ничем не выдал своего разочарования, зато смешинки в глазах Депрерадовича, прятавшего улыбку, стали наградой за все мучения.

Через день полк выехал в Новую Деревню — лошадей перевели на травяное довольствие. Начало новой жизни, которой предстояло продлиться шесть недель, отметили большим обедом с целым морем шампанского; Николай Иванович пил наравне со всеми, заразительно смеялся и обнимался с поручиками.

Отношение Волконского о выходе из армии ему вернули с выговором, потому что составлено не по форме. Он решил подождать до сентября и подать новое.

После двух кружек кваса с хреном голове стало легче, а язык уже не напоминал собой сухую губку. Но лишь когда денщик вылил на голову Сержу ковш холодной воды, звуки и краски мира обрели былую прелесть.

Солнце стояло в зените; в небе носились ласточки, еще какая-то птичка тоненько пела: тли-тли! Впереди — долгий летний день, который нужно чем-то занять до вечера.

Вчера кутили у Валуева на Черной речке. Обед перешел в ужин, а когда варили жженку, оказалось, что Давыдова нет — сбежал на дачу к своей красавице-жене. Это не по-товарищески! Воротить его! Несколько кавалергардов, в одних нательных рубахах и панталонах (сюртуки давно были сняты), отловили мирно пасшихся лошадей и поскакали охлюпкой на Строгановский мост. За краснокирпичной Предтеченской церковью пустились во всю прыть через Дворцовый двор; охрана спохватилась слишком поздно, когда шалуны уже проскакали сквозь парадные ворота; вихрем промчались через второй наплавной мост и скрылись от погони в Лопухинском саду. Дача Давыдова была на берегу Карповки, там все уже спали. Волконский кричал вместе с другими: "Отдавайте нам беглеца, он наш" — в тайной надежде увидеть хоть одним глазком прекрасную Аглаю в неглиже. Толстяк Александр Львович вышел на крыльцо, всячески уговаривал не шуметь и оставить его в покое; его заставили просить прощения за дезертирство и лишь тогда воротились кружным путем назад. Когда же они разошлись? Верно, под утро…

Братья Каблуковы уже куда-то ушли. В "артели" Волконского они были старше всех; Василий, получивший под Аустерлицем три сабельных удара по голове и две раны штыком в грудь, страдал от ломоты и даже, по ходатайству штаб-лекаря, получил дозволение носить вместо каски обычную шляпу; в кутежах и попойках он не участвовал, и Платон тоже воздерживался из солидарности с ним. Зато Поль Лопухин еще лежал в избе на походной кровати; кувшин с квасом дожидался его пробуждения.

Поль требовал от вина не веселья, а забвения: его угораздило влюбиться безответно. Любая девица была бы рада ухаживаниям ангельски красивого кавалергарда, единственного сына у богатого отца, однако коварный Амур послал свою роковую стрелу из небесно-голубых глаз Жанетты Алопеус — супруги русского посланника в Стокгольме, "насильственный и неимоверный поступок" в отношении которого послужил оправданием войне в Финляндии. Граф Алопеус, родом финн, был старше своей жены на семнадцать лет и Полю с Сержем казался стариком, хотя приходился ровесником Депрерадовичу. Наружность его была самая неприветливая, он вечно хмурил густые брови, сжав тонкие губы, и вовсе не говорил по-русски. Зато его прелестная супруга, идеал немецкой красоты, повергла к своим изящным ножкам половину Петербурга; сам государь, un homme a femmes[41], почтил ее своим вниманием и стал восприемником ее дочери, недавно появившейся на свет. Однако кроткая графиня легко отражала приемы самых отъявленных сердцеедов и безошибочно лавировала в обманчиво тихом заливе высшего света, избегая подводных камней. Поль был безутешен; Серж тоже страдал: Кирилл Нарышкин всё-таки женился на Мари Лобановой…

Дверь сарая открылась, и оттуда в белом облаке появился Чернышев с безупречно напудренными волосами. Денщик в серой рабочей блузе безудержно чихал; Alexandre прогнал его, смахнул невидимую пылинку с рукава парадного красного вицмундира, аккуратно надел черную фетровую шляпу с султаном из белых, черных и рыжих петушиных перьев… Видно, собрался ехать в Павловск или на Каменный остров.

Волконский прятался за иронией, потешаясь над той важностью, какую Чернышев придавал пудрению волос, однако эта броня не защищала от уколов ревности: Alexandre сумел угодить и государю своим рапортом, и французскому императору; его вновь посылают в Париж, Наполеон уже изъявил свое согласие его принять. Чернышевские пророчества начинали сбываться: в середине июля испанцы разбили французов при Байлене; в парижских бюллетенях ограничились замечанием о том, что "сия неожиданная новость придала отваги повстанцам", зато в английских газетах писали, что генерал Кастаньос захватил в плен двадцать тысяч человек, Жозеф Бонапарт со своими генералами бежал из Мадрида за Эбро, и Наполеон в ярости. Скорее всего, ему придется преподать урок испанцам самому, раз остальные полководцы без него беспомощны, и Alexandre станет тому свидетелем! Он будет наблюдать гения на поле боя!