Битвы орлов

НЕСВИЖ

Бричка катила по равнине мимо нескончаемых полей, лугов, болот — блёклый пейзаж под выцветшим небом, навевающий дремотную скуку. Даже Майер поддался ей и наконец-то замолчал; Булгарин покачивался на сиденье под глухой ритмичный стук копыт, поскрипывание колес и рессор, в которые больше не вклинивались назойливые рассказы его спутника. Зря он согласился взять на службу этого немца, навязавшегося ему в Тильзите! Майер всего несколько месяцев пробыл волонтером в прусской армии, но беззастенчиво хвастал своими подвигами — скорее всего, мнимыми; Фаддей прозвал его Herr Naseweise (господин Зазнайка) и дал себе слово рассчитать его на последней почтовой станции перед той, где он догонит свой полк.

После заключения мира улан его высочества отправили в Шавли откармливать лошадей и чинить амуницию; Булгарин успел исхлопотать себе отпуск, чтобы повидаться с матушкой, которую не видел много лет, пообещав быть в полку до его вступления в Петербург. Цесаревич — дай Бог ему здоровья! — даже приказал выдать ему прогонные из собственной кассы. Денщика корнет оставил в эскадроне при своих лошадях и маялся теперь с Майером, не зная, как отучить его от фамильярности.

В пятом часу пополудни за густым лесом наконец-то показалась высокая стена Глусского замка на берегу Птичи и колокольня костела. Оставив слугу и бричку в корчме, Фаддей отправился пешком в монастырь бернардинцев.

Немощеная улица вдоль убогих деревянных домишек была покрыта грязными лужами и коровьими лепешками; редкие прохожие оборачивались и застывали на месте, глядя вслед молодому офицеру. Привратник монастыря обрадовался, когда корнет назвал себя: как же, как же, он помнит пана Тадеуша еще ребенком. Он же и проводил его на кладбище, где из деликатности оставил одного.

Могила, покрытая дерном, под простым деревянным крестом; надгробный камень с надписью по-польски: "Бенедикт Булгарин. Вечный покой". Тадеуш опустился перед ним на колени.

Отец так и не смог приехать в Петербург; год прохворал, с надеждой ждал весны — может, Тадеушка отпустят из Корпуса на каникулы, — но не дождался. Разлука с сыном оборвала последнюю нить, привязывавшую его к жизни…

Отец… Черты его лица расплывались в мутном зеркале памяти; Фаддей лучше помнил крепкие сильные руки, властный голос, басовитый смех. Солнце зависло над кладбищем, обняв его мягким теплом; всё стихло: умолкли птицы, ни один лист не шевелился; бархатный предвечерний свет ложился на могильные кресты, странным образом их одушевляя. То были уже не камни, не кованое железо и не сколоченные вместе куски дерева, а застывшие безмолвные вопли: смотри! И се был человек, любивший и страдавший! Теперь он еще больше одинок…

По щекам Фаддея катились слезы. Он плакал об отце — и о себе, о детстве, о той поре, когда он мог еще быть резвым проказливым ребенком, которого все любят и балуют. Звук колокола заставил его вздрогнуть. Вытерев лицо, он завернул в платок горсть земли с отцовской могилы, зашел в костел и заказал панихиду.

На обратном пути в корчму Булгарин с досадой вспомнил, что нынче суббота, Глуск — еврейское местечко, значит, лошадей раньше чем через час после захода солнца достать будет нельзя, и в Маковищи он сегодня не попадет — не пугать же матушку полуночным приездом. Чем занять себя на целый вечер? Мысль о тет-а-тет с Herr Naseweise внушала отвращение. От нечего делать, Фаддей принялся расспрашивать корчмаря о знакомых. О радость! В Глуске теперь живет Иосель, чтоб он был здоров; он таки продал свою корчму, заделался прасолом и уже дважды жертвовал на новую синагогу.

Иосель! Перед глазами явственно всплыла картина, точно это было вчера: Булгарины идут по дороге, несправедливо изгнанные из Маковищ; Тадеушку лет шесть, отец берет его на руки, чтобы идти быстрее, сзади поспешают матушка, Елизавета и Антонина с небольшими узелками, поодаль — слуги, не покинувшие своих панов, а еще дальше по дороге приближается облако пыли. Отец ставит Тадеуша на землю и целится из ружья. "Не стреляйте!" Иосель бежит к ним, мелькая белыми чулками. Он пригнал свою бричку, чтобы ясновельможный пан и пани не шли пешком. Голос отца: "Ты добрый человек, Иосель…" В руке у Тадеушка пряник… Славная мысль тотчас родилась в голове Булгарина. Он быстро прошел в отведенную ему комнату, надел лядунку через левое плечо, воткнул в шапку берлинский султан и велел отвести себя к Иоселю.

С Торговой улицы свернули в переулок, в глубине которого стоял одноэтажный деревянный дом, крытый гонтом. Нарочно громко стуча сапогами, Булгарин вошел через двустворчатую дверь в темную прихожую и остановился на пороге комнаты.

— Кто здесь Иосель? — спросил он грозным голосом.

За столом, озаренным пятью свечами, сидели люди; все они разом обернулись. Худой сивобородый старик в круглой черной шапочке на голове и долгополом сюртуке вскочил, вышел из-за стола и поклонился офицеру в пояс.

— Ты Иосель? — продолжал Булгарин свою комедию.

— Я, ваше превосходительство. Что прикажете?

— Подойди и обними меня!

Старик испуганно хлопал глазами, не понимая; его жена прижала ладони ко рту, сын встал, не зная, чем помочь отцу, дочери во все глаза смотрели на офицера.

— Ну же, Иосель! — проговорил Булгарин ласково и раскрыл объятья. — Я Тадеушек из Маковищ! Неужели ты меня не узнаешь?

Осторожно приблизившись, старый еврей заглянул ему в лицо, а потом вдруг повалился в ноги.

— Ой, вэй мир! — вопил он. — Пан Тадеуш — гроссе пуриц!

Булгарин поднял его и наконец-то прижал к себе. Доброе лицо Иоселя было мокро от слез, длинный нос покраснел. Словно не веря своим глазам, он ощупывал выросшего Тадеушка, гладил его по плечам, по рукам, по бокам. Всё семейство окружило молодого пана; женщины ахали, сын Иоселя поцеловал Фаддею руку.

— Ой, вэй мир! — то и дело повторял старик. — Если бы пан был жив, как бы он радовался! Он бы таки умер от радости!

Дорогого гостя усадили ужинать. Жена Иоселя достала мацу из большого резного буфета, стоявшего у стены, Фаддей отломил себе кусочек. Впервые он присутствовал на еврейской трапезе. Фаршированная щука и чолнт из баранины с картофелем оказались очень вкусны, как и кошерное вино, за большие деньги выписанное из Кёнигсберга. После ужина Иосель отправился провожать пана Тадеуша.

Обоим столько хотелось сказать друг другу, что они почти всю дорогу молчали, не зная, с чего начать. Наконец, у самой корчмы Булгарин сообщил, что завтра утром уезжает в Маковищи. Иосель рассыпался в пожеланиях доброго пути и крепкого здоровья ясновельможной пани, да продлит Господь ее дни, сам-то он не смеет больше показываться ей на глаза, чтобы не гневить, хотя его вина лишь в том, что он посмел грешными устами сказать пани правду, и то потому, что всегда хотел ей добра… На расспросы Фаддея он сначала отнекивался, но всё же рассказал, что его матушка слишком доверяет поверенным, с помощью которых выиграла процесс и вернула себе Маковищи, однако эти бесчестные люди ее обманывают: занимают деньги от ее имени, продают и покупают безотчетно, да еще и берут поренкавичне[9]. Но с другой стороны, кто такой есть Иосель, чтобы мешаться в дела панов? Ему больно смотреть на обман, но пани обмана не видит, и ей так легче жить, чем всех подозревать и входить во все дела самой, так что вы уж, пан Тадеуш, молчите, Бога ради: поправить ничего нельзя, а матушку зря не огорчайте.

Майер уже храпел; Фаддей не стал его будить и разделся сам. Разговор со старым евреем не выходил у него из головы, он долго не мог заснуть, а в шесть утра его разбудили: бричка уже стояла у крыльца, запряженная двумя лошадьми Ио селя, его слуга сидел на козлах, и сам он стоял тут же. Булгарин вспомнил, о чём еще хотел его попросить: поставить на могиле отца железный крест взамен деревянного. Иосель не взял с него денег вперед, пообещав написать в Петербург, во сколько обошелся памятник, когда всё будет готово.

Сердце забилось сильнее при виде высоких лип, сквозь кроны которых просвечивала крыша господского дома; Фаддей взбежал на крыльцо, прошел в в одну комнату, в другую… Матушка что-то писала за столом.

— Что вам уг… Ах! Тадеуш! — Она вскочила и бросилась ему на шею (оказывается, он выше ее ростом). С трудом проговорила сквозь рыдания: — Ты так… похож…

"На отца", — понял Фаддей. Послышался топот маленьких ножек, в комнату вбежал мальчик лет четырех и, смутившись чужого, хотел было уйти, но бабушка удержала его, чтобы он познакомился с дядей. Это был Демьян, второй сын Антонины, которая готовилась произвести на свет третьего ребенка в Петербурге. Фаддей взял его на руки, поцеловал, сказал, что привез бы ему подарок, если бы ожидал найти его в Маковищах, но в следующий раз непременно привезет.

Он не был здесь двенадцать лет! Дом казался теперь меньше, потолки — ниже. Обойдя все комнаты, Фаддей вышел во двор. Конюшня, каретный сарай, сад… Старые слуги сбежались посмотреть на паныча; нянька обнимала его со слезами и целовала руки, верные стрельцы отца Семен и Кондрат, теперь уже старики, повалились ему в ноги и обнимали колени. Фаддей был растроган, в горле застрял ком, не давая говорить.

— Как батюшка-то ваш убивался, когда ему сказали, что вы в Петербурге остались! — плача, говорил ему Семен. — Вот она, говорит, — та пуля, что убьет меня!

Не выдержав, Фаддей зарыдал вместе с ним.

В кабинете отца царил безупречный порядок, всё оставалось на своих местах: пистолеты, ружья, сабли на стенах, письменный прибор на столе, книги в шкафу. Ян Кохановский, "Мышеида" и "Монахомахия" Красицкого, Вольтер, Монтескье… А вот этой книги Фаддей раньше не видел — три небольших томика в зеленом сафьяновом переплете. Он достал первый и раскрыл:

"Джузеппе Горани, французский гражданин. Тайные и критические записки о дворах, правительствах и нравах главных государств Италии.

Тиранов жертвами мы долго были, Пока их преступлений не раскрыли. С их черных дел срываю я покров…" Фаддей решил забрать ее с собой.

— Ты здесь, Тадеушек? — Мать вошла своей легкой, неслышной походкой и притворила двери. — Взгляни, что я нашла.

Она выдвинула верхний ящик письменного стола и достала потертое на сгибах письмо, написанное порыжелыми чернилами писарским почерком со множеством завитушек, однако в конце стояла подпись Кароля Радзивилла — "пане коханку", бывшего властелина почти всей Литвы. Фаддей с сомнением уставился на крупные неровные буквы, но мать пояснила ему, что к тому времени князь уже ослеп, — письмо было отправлено в 1789 году, за год до его смерти.

— Смотри, что он пишет: "Весьма благодарен за исполнение комиссии, а деньги 300 червонцев возьми в моей кассе, когда будешь проезжать через Вильну". Отец тогда в Вильну не заехал и денег не получил, князю докучать не стал, чтобы не беспокоить его в болезни, а после смерти его обратился в опеку, но оттуда прислали вот этот ответ.

Ты же знаешь отца: он разгневался и больше не заговаривал об этом деле.

Булгарин просмотрел ответ: он был написан крайне двусмысленно, позволяя усомниться в честности просителя и побуждая его к искательству, — понятно, почему вспыльчивый отец рассердился. Но всё же триста червонцев… Это не меньше девятисот рублей ассигнациями, а может быть, и вся тысяча — как бы пригодились ему в столице эти деньги! Единственный наследник огромного богатства Радзивиллов князь Доминик недавно вышел из опеки, до Несвижа недалеко — так, может быть, заехать туда? Представиться князю, показать ему письмо дяди — чем чёрт не шутит, вдруг удастся взыскать с него этот долг? Мать живо одобрила этот план: видно, сама думала так же. Вот только поездка в Несвиж сократит пребывание Булгарина под материнским кровом, ведь у него на всё про всё — одна неделя…

— Да, как ты думаешь, — спросила за ужином пани Анеля словно невзначай, — может, мне всё же не следовало давать поверенному карт-бланш?

Вспомнив слова Иоселя, Фаддей ответил, что мало смыслит в делах, и перевел разговор на другую тему.

Утром он проснулся с первыми лучами солнца и встал у распахнутого окна в сад. Чистый воздух умыл его лицо прохладной свежестью; птицы свистали, обсуждая свои дела; прогудел ранний шмель; яркий луч блеснул в капельках росы на паутине, сотканной между ветками яблони… Фаддей вдруг остро почувствовал, что это и есть его дом, его родина, его отчизна. Ему захотелось напитать себя этим воздухом, этим солнцем, вобрать в себя как можно больше впечатлений, запомнив всё до последней щелки в стене, узора на половшее, скрипа половиц, бликов на серебряном кофейнике. Весь свой последний день перед отъездом он методично обходил комнату за комнатой, лаская ладонью изразцы голландской печи и резные столбики шкафов, побывал в кухне и на конюшне, облазил все уголки сада… Чем больше он вспоминал, узнавал, запоминал, тем тяжелее была ему мысль о скором отъезде. Как знать, когда он вернется сюда? Матушка дала ему золотой венгерский дукат 1765 года, на одной стороне которого была изображена в профиль императрица Мария-Терезия в парадном платье, короне, со скипетром и державой, а на другой — ее небесная покровительница, Пресвятая Дева, с младенцем Иисусом. Вместо образка. Фаддей спрятал монету в потайной кармашек своего кошелька и обнял матушку. Когда-нибудь он вернется сюда прославленным генералом в отставке; возможно, что и с молодой женой — род Булгариных герба Булат не угаснет. Он взял себе отцовский перстень с печаткой (меч с нанизанными на него двумя полумесяцами), серебряные английские часы работы Нортона, пару пистолетов и саблю. Прощание вышло слезным, только Майер был рад, что они уезжают из этого глухого места, где никто не понимает по-немецки.

Шумный многолюдный Несвиж — не чета захолустному Глуску. В трактире, где остановился Булгарин, пили чай приезжие помещики, доктор-немец и еще какие-то господа; хозяин был шляхтич. Не успел корнет договориться о комнате, как явился еврей-фактор с предложением услуг. Фаддей попросил его раздобыть коляску с парой лошадей до вечера, сторговавшись за червонец; в полдень он уже катил в ней мимо Фарного костела, через Рыночную площадь с торговыми рядами, где богатые евреи торговали товарами иностранной выделки (по большей части контрабандой), вдоль мощеных улиц со старыми расписными домами на мост-дамбу посреди широкого пруда, за которым возвышалась громадина замка с высокой угловой башней, глядящей с холма на реку Ушу.

В последний раз Булгарин был в Несвиже пятилетним ребенком. Замок казался ему пещерой Али-Бабы, полной несметных сокровищ; бегая по комнатам в кунтуше, сапожках и шапочке с пером, Тадеушек приводил в умиление дам своей польской болтовней и веселил старого генерала Ферзена… Теперь он узнавал и не узнавал город и замок. Повсюду были видны следы недавнего ремонта — гнездо Радзивиллов возвращало себе былое величие. И всё же былого очарования Фаддей не испытал.

Коляска остановилась на просторном мощеном дворе с колодцем посредине у двухэтажного каменного дома с флигелями, с толпой лакеев и арапов у входа. На лестнице с узорчатыми перилами у Фаддея всё же захватило дух: простор, ковры, росписи на стенах — это воистину был княжеский дворец. В прихожей толпилась дворня; Булгарин просил доложить о себе; торжественный дворецкий удалился церемонным шагом, затем вернулся с выражением радушия на лице: князь очень рад, соблаговолите следовать за мной.

Кабинет был обставлен изящной мебелью из красного дерева с бронзовой отделкой, столы и кресла растопырили ножки в виде лап крылатых грифонов или египетских божеств, обои и гардины подобраны под цвет обивки. Несколько человек сгрудились у стола и что-то рассматривали; от них отделилась высокая стройная фигура в голубом фраке с кипенно-белым галстуком и светлых панталонах, вправленных в мягкие сапоги с отворотами.

— Я рад познакомиться с членом фамилии, с которой Радзивиллов связывает давняя дружба, — сказал князь Доминик, протягивая руку Фаддею. — Надеюсь, вы погостите у меня несколько времени.

— Это было бы для меня большим удовольствием, но служба обязывает меня догонять полк, — ответил Фаддей, бросив беглый взгляд на мальтийскую звезду на груди у князя.

— Ну уж несколько дней вы пробудете?

Князь Доминик был одним из тех людей, которым трудно ответить "нет": приятное безусое лицо с нежной порослью бакенбард, скрывающих рябоватые щеки, вьющиеся белокурые волосы, необычный разрез серо-голубых глаз, придающий им грустное выражение, кроткая улыбка… Булгарин молча поклонился, Радзивилл взял его под руку и громко сказал:

— Господа, идемте завтракать!

Они прошли через ту же анфиладу комнат, которую только что пересек Булгарин, спустились по широкой лестнице, вышли во двор и свернули налево. Фаддей думал, что они идут в отдельную обеденную залу при кухне, но как же он удивился, поняв, что его привели на конюшню! В жизни не видел он ничего подобного: мраморные стойла с зеркалами в бронзовых рамах и шелковыми занавесями, везде опрятно, вместо обычного запаха, какой ожидаешь найти в подобном месте, — чистый воздух, слегка спрыснутый духами. Лошадей было несколько сотен, и все дорогие, породистые — вместе они стоили не меньше миллиона. Князь Доминик обошел их, лаская своих любимиц и стегая хлыстиком тех, кто, верно, в чем-то провинился. Тут же был устроен помост, на который подали завтрак; пока гости утоляли голод, конюхи, одетые жокеями, мамлюками и берейторами, седлали для них лошадей.

Хозяин вскочил в седло гнедого английского скакуна с мускулистыми ногами и длинной шеей, на которой красовалась легкая глазастая голова с широкими ноздрями; Булгарину подвели невысокую андалузскую лошадь серой масти с роскошным хвостом и горбоносой головой. Сразу за воротами пустились галопом; князь Доминик несся впереди, Фаддей залюбовался его красивой, крепкой посадкой. Прогулка взбодрила и развеселила его, оставив, впрочем, осадок зависти: эх, кабы ему такую лошадь!

Обедали уже в столовой, как полагается. Предки князя Доминика на старинных портретах придирчиво рассматривали его гостей: генерала Моравского с женой и дочерью, трех братьев Рейтанов, Тадеуша Чацкого… Булгарин стушевался в такой компании; он по большей части молчал, слушая других. Разговоры велись на польском, то и дело переходя на французский. Лоб Чацкого, занимавший теперь половину головы, блестел под лучами солнца, проникавшими сквозь отдернутые шторы, его начавшие седеть кудри сияли нимбом; он увлеченно говорил о новых экземплярах, добытых для нумизматической коллекции. С монет разговор перекинулся на историю (Чацкий заспорил с соседом по поводу дат правления одного из польских королей), а оттуда — на необходимость просвещения для поддержания патриотизма: откуда ему взяться, если юношество не будет знать истории, литературы, языка своего народа — главнейшего достояния, завещанного нам предками? В трех губерниях, куда пан Тадеуш был назначен инспектором учебных заведений, всего пять школ! Тадеуш Рейтан с жаром доказывал, что школы необходимы не только для шляхты или мещан, но и для крестьян, которым надлежит предоставить личную свободу, и он намерен первым сделать это в своем поместье. Моравский начал ему возражать, Доминик Рейтан встал на защиту брата, добавив, что французы скоро освободят Варшаву и введут там свои законы, отменяющие крепостное право, так почему же нельзя сделать того же в Литве? Булгарин забеспокоился из-за того, что спор вот-вот перейдет на зыбкую почву политики, и бросил быстрый взгляд на Радзивилла, но князь Доминик был поглощен беседой со своей хорошенькой кузиной Теофилией — дочерью Моравского.

После обеда Булгарин с удивлением увидел Майера среди дворни, дожидавшейся в прихожей: лакей князя Доминика привез его сюда из трактира вместе с вещами, поскольку барину отведена комната в замке. Вечером были танцы, карты, легкий ужин; Фаддей ушел спать, намереваясь завтра как-нибудь улучить минуту, чтобы поговорить с князем о своем деле.

Но утром приехали новые гости. Князь был постоянно окружен приятелями или любезничал с дамами. После завтрака снова скакали на лошадях; компанию Доминику составила Теофилия, лихо ездившая верхом. Булгарин знал, что она замужем за Юзефом Старжинским, да и князь был женат — кажется, на Изабелле Мнишек, но ни того, ни другой в замке не было, а взгляды, которыми обменивались кузены, та вольность, с какой он брал ее за руку, давали понять, что… Почему же отец ее спокойно смотрит на это? И даже мать? Ведь это же скандал? Впрочем, лучше не вмешиваться в чужие дела, особенно в гостях.

За обедом общим разговором неизменно завладевал Чацкий — он обладал горячим темпераментом, несомненным ораторским даром и чувством юмора. Булгарин боялся осрамиться, если его вдруг спросят, читал ли он какой-нибудь из трудов Чацкого по истории или правоведению, но этого не случилось; сам автор был не настолько тщеславен, чтобы поинтересоваться, к тому же, как понял Фаддей, его одолевали другие заботы: на имя государя поступил донос о том, что программу обучения для Кременецкого лицея на Волыни, основанного Чацким, составлял Гуго Коллонтай, освобожденный из австрийской тюрьмы хлопотами князя Адама Чарторыйского. У русского правительства возникли опасения, не превратится ли Кременец в рассадник якобинской крамолы; лицей хотят перенести в Киев, а Чацкому предписано выехать в Харьков под надзор властей. Кто-то вспомнил, что попечитель Харьковского учебного округа — граф Северин Потоцкий, и Булгарин с радостью подхватил, что граф Северин — в высшей степени достойный, добрый и честный человек, его собственный благодетель; он, несомненно, разберется в этом деле и устроит его как нельзя лучше. После этой речи на Фаддея впервые обратили внимание, чем он был немало польщен.

Князь Доминик в карты не играл, но при этом уплачивал проигрыши своих приятелей; деньги как будто не имели для него никакого значения. Зато он охотно и изящно танцевал; темноокая Теофилия с русыми кудряшками на лбу была его неизменной партнершей в мазурке. Булгарин немного вальсировал, но лишь тогда, когда остро не хватало кавалеров; легкие подвижные польки с лукавыми глазами были совсем не похожи на Töchter[10] немецких бюргерш, с которыми он отплясывал в трактирах на Крестовском острове, а корнет менее всего желал сделаться предметом для насмешек. Поэтому он всегда держался настороже с записными шутниками из местной молодежи, опасаясь клюнуть на какую-нибудь мистификацию.

Прошел второй день, за ним и третий. Наконец, Фаддей через камердинера князя Доминика попросил об аудиенции. Утром, часов в десять, его пригласили в кабинет.

Немного волнуясь, Булгарин попросил прощения за то, что утруждает князя маловажным делом; ему, право, совестно, но обстоятельства вынуждают… Вот, не угодно ли… Это письмо вашего покойного дяди… При его жизни это не было исполнено, иначе опека сослалась бы на квитанцию, что из кассы было уплачено, но вот письмо главного поверенного…

— Скажите сами: в чём тут дело? — спросил князь Доминик, даже не взглянув на обе бумаги.

— Моему отцу следовало получить триста червонцев…

— И он не получил? Так я велю уплатить.

Взяв письмо Кароля Радзивилла с отчеркнутыми Булгариным строчками, Доминик приписал внизу: "выплатить следуемое подателю сего", улыбнулся, обнял Фаддея и поцеловал.

Кассир отсчитал деньги, не задав ни единого вопроса. Уехать тотчас показалось Булгарину неприличным, он решил остаться до завтра.

В этот день был какой-то праздник, поэтому вместо конной прогулки все отправились в домовую церковь; князь Доминик явился туда в русском камергерском мундире из темно-зеленого сукна с красными обшлагами и золотым шитьем, с золотым ключом на голубой ленте.

Общество, собравшееся к обеду, было взбудоражено чрезвычайной новостью: двадцать второго июля Наполеон учредил в Дрездене Великое герцогство Варшавское, созданное из Мазовии, Куявии и Познани, отобранных у Пруссии, и подписал его Конституцию! Правда, употребление слова "Польша" применительно к нему запрещено, герцогом назначен саксонский король Фридрих-Август, губернатором Варшавы — маршал Даву, а сам Наполеон носит титул "протектора", однако Великому герцогству позволено иметь свою армию, и командовать ею будут Юзеф Понятовский, Юзеф Зайончек и Ян Генрик Домбровский, главные польские патриоты! Наконец-то император французов начинает выполнять свои обещания!

За столом было шумно, все кричали, перебивая друг друга. Новое величие Франции вернет из небытия Речь Посполитую! Мираж, утопия! Наполеон лишь использует поляков в своих целях, не желая возрождения их как нации, он предал их, заключив мир с австрийцами; Костюш-ко отказался служить Наполеону; Князевич, бравший Рим и Неаполь с Макдональдом и победивший австрийцев при Гогенлиндене вместе с Моро, убедился в его вероломстве и уехал на Волынь к Евстахию Сангушко. Но Коллонтай верит Наполеону! А почему он отдал Белосток Александру? Но Понятовский, Домбровский! Даже Князевич поверил, что Польша возродится через польскую армию, создаваемую в Варшаве, потому и отказал Александру, когда тот предложил ему сколотить другую — в Литве, чтобы полякам не пришлось драться друг с другом!

Доминик Рейтан считал, что все истинные молодые патриоты Литвы должны пробираться в Варшаву и вступать в польские легионы, лично он так и сделает. Политика не вершится так же скоро, как выигрываются сражения, — это слова Наполеона, но сражения всё равно выигрывать необходимо: только так поляки смогут вернуть себе отнятое у них Австрией, Пруссией и Россией. Наполеон играет с этими тремя державами, как кошка с мышкой; Аустерлиц забил первый гвоздь в крышку австрийского гроба, Йена и Ауэрштедт уничтожили Пруссию, а Фридланд показал, что та же участь уготована России. Там целые полки бросали оружие и сдавались французам в плен!.. Не выдумав ничего лучше, Рейтан обратился за подтверждением к Булгарину: ведь вы же были там, вы это видели? Все взоры обратились на корнета.

— Я не мог видеть того, чего не было, — отчеканил он в наступившей тишине. — Наполеон одержал победу под Фридландом, этого я не отрицаю, но еще три такие победы, и при нём едва ли осталось бы достаточно солдат, чтобы сопровождать его в Париж!

— Не стоит путать храбрость с резвостью ног! — сострил кто-то, вызвав смех.

Булгарин вскочил со своего места.

— В храбрости русских воинов вы легко сможете убедиться! — выпалил он, глядя на остряка. — Один из них сейчас перед вами!

Неловкость была такой ощутимой, что хотелось стряхнуть ее с себя: гости перешептывались и ерзали на стульях. Остряк покраснел, впервые замявшись с ответом; Булгарин снова сел.

— А что, господа, кто-нибудь едет в ближайшее время в Вильну? — спросил князь Доминик.

Но его отчаянная попытка спасти разговор не удалась, обед завершился быстрее обычного.

Встав из-за стола, Радзивилл вышел в соседнюю комнату, вся молодежь устремилась за ним. К Булгарину подошел Михал-Ксаверий Рейтан, Несвижский поветовый маршалок[11]. Он был одет по моде прошлого века, седые кудельки свисали на воротник, во рту недоставало зубов, из-за чего он говорил пришепетывая. Справившись у Булгарина, не сын ли он покойного пана Бенедикта, и получив утвердительный ответ, старик задал ему еще несколько малозначащих вопросов ("Как здоровье матушки? А сёстры? А братец ваш всё еще в Петербурге?"), после чего взял его под руку и повел к остальным.

Их появление заставило замолчать почитателей французов, вновь охваченных жарким спором.

— Гость в доме — Бог в доме, — назидательно произнёс старый Рейтан, дав понять этой польской поговоркой, куда он клонит. — Под одной кровлей должны проживать лишь друзья и братья. Кохаймы се!

Он приобнял одной рукой Фаддея, а другой — своего сына Доминика, подтолкнув их друг к другу. Молодые люди принужденно обнялись и поцеловались. Радзивилл просиял: у него явно камень с души свалился. Оркестр заиграл ходзоный.

Утром Булгарин зашел проститься. Догонять свой полк он отправился с парой дорогих пистолетов версальской работы — прощальным подарком князя Доминика.