Битвы орлов

ЭССЛИНГ

От острова Лобау до левого берега Дуная — саженей сорок-пятьдесят, однако пролив глубок, да и вода постоянно прибывает. Рабочие выгружали из повозок понтоны и шлюпки для переправы, солдаты перестреливались с неприятелем, саперы спешно строили предмостные укрепления. Дерева мало! Стволы зашатались под острыми укусами топоров. Лежён объезжал работы, торопя, подсказывая, надзирая. К вечеру двадцатого мая малый мост в десять пролетов был готов; авангард ступил на узкий, зыбкий настил.

Легкая кавалерия прошла за поселки Асперн и Эсслинг и расположилась там на ночь, пока пехота переправлялась через Дунай. Лежён оставался у моста, направляя войска: корпус Массена — на левый фланг, близ Асперна, корпус Ланна — на правый, у Эсслинга, кавалерию Бесьера — посередине. Солнце садилось за Веной, но тучи, нависшие над горизонтом на востоке, подсвечивало красное зарево, вытянувшееся узкой полосой. Взобравшись на колокольню Асперна, маршал Массена вглядывался в темноту: да, это бивачные костры огромной армии.

К рассвету переправились только двадцать пять тысяч человек, а стрелки уже вступили в бой по всей линии, протянувшейся на четыре версты от Асперна до Энцерсдорфа. За ночь вода в Дунае поднялась на три фута, мосты шатались, солдатам было страшно переходить по доскам, колыхавшимся на волнах, но их товарищи уже сражались, нужно было спешить на помощь.

Бог с ним, с Энцерсдорфом. Наполеон велел перевести войска оттуда к Эсслингу, который уже горел, осыпанный ядрами и бомбами. Асперн обстреливали так, будто стремились стереть его с лица земли; висевшее над горизонтом солнце проступало сквозь черный дым багряным шаром.

Император с гвардией медленно продвигался вперед, давая армии время нагнать его. От Массена прискакал ординарец: генерал Гиллер пытается обогнуть Асперн и выйти к малому мосту, чтобы разрушить его и захлопнуть капкан. Австрийская кавалерия, атаковавшая поселок с самого рассвета, расступилась, освободив дорогу большой пехотной колонне; стрелки устремились вперед пчелиным роем, выбив из Асперна французскую пехоту. Наполеон остановился, готовясь к обороне; в это время прискакал еще один гонец: огромное судно, унесенное течением, сломало большой мост. В ближайшие несколько часов подкреплений не будет.

Корпус Розенберга надвигался стеной с шипами штыков на дивизию Буде, изрядно потрепанную ядрами. Ланн послал в атаку Лассаля; при виде занесенных сабель страшная батарея в шестьдесят орудий пустилась улепетывать во весь опор, но эта передышка продлилась недолго.

Под Массена убило последнюю лошадь. Вскинув кверху шпагу, он пошел вперед во главе гренадеров, потом побежал. Выбитых из Асперна австрийцев преследовали еще с версту, пока не увидали марширующие навстречу дивизии. Выстоять против них в чистом поле было немыслимо; Массена вернулся обратно и занял оборону в поселке.

Десятки тысяч австрийцев шли плотными рядами; картечь пробивала в них бреши, но они смыкались вновь, точно волны Дуная. Пороховой дым смешался с гарью пожаров; задыхаясь, солдаты вслепую орудовали штыками; горящие балки домов обрушивались на тела, сцепившиеся в рукопашной.

С больших вязов на площади перед церковью сыпались ветки, сбитые картечью, — прямо на голову Массена. Не обращая на них внимания, маршал отдавал приказы и выслушивал донесения. Церковь и кладбище он брал и уступал уже два раза. Похоже, что снова придется отойти — лишь бы не дать неприятелю прорваться к мосту.

— Маршал Ланн приказывает вам атаковать неприятельскую кавалерию вплотную!

Бесьер дернулся так, что его лошадь взвилась на дыбы.

— Вы в своем уме, капитан? — рявкнул он на дерзкого адъютанта. — Разве так разговаривают с маршалом?

— Господин маршал, если бы я говорил с вами от своего имени, поверьте, я избрал бы иные выражения. Но мне поручено передать вам приказ.

— Приказ! Приказ! — Бесьер кипел. — Он отдает мне приказы! Атаковать вплотную! Он думает, что мы тут только фланкируем, что ли?

Капитан молчал, стиснув зубы. Он прекрасно знал, что Бесьер придет в ярость; по пути сюда у него даже мелькнула мысль: вот бы лошадь убило ядром — у него появилось бы оправдание, почему он вовремя не исполнил поручение. Давняя вражда Ланна с Бесьером ни для кого не была секретом, хотя причина ее уже забылась. Но раз сам император поставил Ланна начальником в центре и на правом фланге, субординацию надо соблюдать…

Лассаль рубился с венгерскими гусарами; дивизия Эспаня налетела галопом на пехотные каре, смяла их, несколько раз прошла сквозь ряды неприятеля и прорвалась к батарее. Там погиб генерал Фулер; генерала Эспаня разорвало ядром, когда он возвращался к Бесьеру с четырнадцатью орудиями.

Австрийская артиллерия приблизилась настолько, что снаряды достигали второй линии. Каждый раз, когда ядро со звоном ударялось о налобник меховой шапки, скрежетало по штыкам или с глухим стуком врезалось в чью-то грудь, легкое колыхание ружей пробегало по смыкающимся рядам. Ни крика, ни стона. Хорошо еще, что австрияки слишком суетятся и плохо целятся.

Ставка императора находилась в ста шагах от гвардии, оставленной в резерве. Чернышев искоса взглядывал на Бонапарта. Его круглое лицо было маской невозмутимого спокойствия, хотя не может быть, чтобы он не страдал, видя, как гибнут его лучшие солдаты.

И на старуху бывает проруха. Даже гений не смог предвидеть, что несколько жарких дней подряд в середине мая вызовут более ранний разлив Дуная из-за таяния льдов в Шварцвальде. Он торопился перейти Дунай, чтобы разбить эрцгерцога Карла на удобной большой равнине. Если бы он, напротив, подождал пару дней, уже Карлу пришлось бы ломать голову над тем, как навести мосты и переправить свое войско через реку, пока французы не истребили все припасы в столице. Впрочем, день еще не закончен, сейчас начало пятого. Только что сообщили, что мост исправлен. Подождем.

Пока кирасиры Нансути выстраивались в боевой порядок, ядра разбивали шлемы и кирасы; всадники смыкали ряды, ожидая сигнала к атаке. Солнце садилось у них за спиной, ядра летели из полумрака. Именно туда им и предстояло скакать, чтобы отбросить неприятеля подальше к наступлению ночи. "Рысью! Марш!"

В черное небо торжественно поднимались два огненных столба — это горели Асперн и Эсслинг. После грохота боя наконец-то установилась тишина, нарушаемая редкими выстрелами, — чтобы часовые не задремали. Изможденные солдаты спали, греясь от пламени пожаров. У реки шуршали лопаты: саперы возводили тет-де-пон; понтонеры связывали канаты и сколачивали брусья планками. По собранным на живую нитку мостам непрерывно шли войска: гренадеры Удино, дивизия Сент-Илера, легкая кавалерия, артиллерия, повозки с боеприпасами и провиантом. Адъютанты императора ныряли в темноту, уводя за собой очередной отряд на предназначенное ему место; палатка Наполеона стояла неподалеку, горевшая в ней масляная лампа не мешала спать.

В три часа ночи по всей линии началась канонада, заставив французов вскочить на ноги, а в четыре австрийские колонны двинулись вперед по всему фронту. Поле битвы напоминало раскрытый веер, всё полотно которого занимали австрийцы, а колонны французов были стержнями, упиравшимися в мост.

Едва рассвело, Ланн бросил в бой все свои силы; ряды австрийцев смешались, еще напор — и вот уже веер порван в клочья. Однако бегущие остановились, развернулись, построились. Белые шеренги двинулись вперед, одновременно выбрасывая ноги под барабанный ритм; впереди со знаменем выступал сам эрцгерцог Карл; его некрасивое лицо с презрительно оттопыренной нижней губой было одушевлено отвагой, он излучал ту силу, которая влечет за собой, подавляя страх. Вперед! Австрийцы ускоряют шаг; Карл втыкает знамя там, где только что были французы. Но вместо опрокинутой дивизии на них идет отряд Удино, на примкнутых штыках играет солнце. Жестокая схватка, смятение, бегство — и новая белая волна. Все адъютанты эрцгерцога убиты или ранены, но он отказывается перейти в тыл, пока не одержана победа. Пехоту сминает конница Бесьера; копыта втаптывают в грязь когда-то белые мундиры… Vive l’empereur!

…Из щеки адъютанта сочится кровь, его шляпу сбило пулей. Приказ императора маршалу Ланну: прекратить преследование неприятеля и не тратить попусту порох и ядра, пока сорок тысяч солдат Даву не переправятся через Дунай. Еще только семь часов утра, день начался неплохо.

Сильный ветер подгоняет и без того быстрое течение, взбивая высокие волны. Река уносит вывернутые с корнями деревья, стога сена, неосторожно оставленные на берегу, плоты и лодки; канаты рвутся, слишком легкие якоря не могут удержать понтонов, выбитых из середины моста. Уже семь утра! На правом берегу скопились семьдесят тысяч человек, но мост исправить невозможно…

Четыре солдата несли на плаще Сент-Илера. Он был без сознания, его левую ступню оторвало ядром. Ланн прошел вперед, чтобы занять его место. Остатки корпуса перестраивались под градом ядер и пуль.

— Ну, ну, ребята! — подбадривал Ланн своих солдат. — Неприятель не лучше, а мы не хуже, чем при Маренго! Тогда мы тоже отступали поутру, а к вечеру победа была наша!

Повсюду лежали раненые, остров Лобау превратился в большой полевой госпиталь — вернее, в анатомический театр. Вот только терзаемые тела принадлежали еще живым людям, а не покойникам. Лежён торопил коня, чтобы не слышать звериных воплей и звука пилы, вгрызающейся в кость. Перси и Ларрей калечат людей, чтобы спасти им жизнь, они жестоки из сострадания. Однако какою стальною волей надо обладать, чтобы выдержать здесь целый день! Если бы слава, манящая видом победных шествий, заставляла гоняющихся за ней проходить мимо окровавленных столов и корзин с отрубленными членами, она внушила бы отвращение к себе…

Добравшись до берега, полковник выругался. От моста, возведенного позавчера, остались одни обломки, кое-как связанные между собой, чтобы не унесло течением. Пять-шесть лодок еще держались вместе, еще дюжину отделял от них огромный прогал. Вода поднялась на восемь футов; если якорь держался крепко, канаты становились слишком коротки, и лодки уходили под воду. Понтонеры и гардемарины пытались достать их, сидя в плетеных корзинах; волны, перекатываясь через мост, накрывали их с головой, корзины закручивало, они запутывались в снастях… Лежёну сказали, что несколько человек уже утонули.

На весельных судах переправляться бессмысленно: лодки снесет к неприятелю. Перекидные мосты — утопия: течение слишком сильное. Доступен лишь путь назад: можно хотя бы переправить в лодках раненых, не заставляя их истекать кровью под кустами, пока у измученных хирургов дойдут до них руки.

"Аааа! Аааа!" Солдат орал с вытаращенными глазами, указывая рукой вверх по течению. Глянув туда, Лежён сам чуть не закричал. По самой середине реки плыла горящая водяная мельница, приближаясь со скоростью атакующего эскадрона. Должно быть, это австрийцы специально спустили ее на воду и подожгли.

Понтонеры выбирались из корзин; моряки прыгали в ялики. Им никто ничего не приказывал, но они сами поняли, что нужно делать: зацепить этот брандер канатами, цепями, поставить на якоря, чтобы он не поджег понтоны. Вот дьявол, слишком поздно, они не успеют! Течение слишком быстрое… Зацепили! Тащат сюда, чтобы пылающая махина прошла там, где снесен пролет… А вдруг она начинена порохом и взорвется?!

Гудение огня перекрыло грохот волн, разбивавшихся о понтоны. Повеяло жаром; Лежён отпрянул. Брандер прошел так близко, что теплый воздух коснулся щек. Несколько лодок загорелись; солдаты бросились их тушить. Снова раздался крик удивления, но уже без страха: по реке плыло стадо оленей.

Должно быть, наводнение выгнало их из Пратера или с затопленных островков. Вмиг сделавшись охотниками, понтонеры превратили швартовы в арканы, стараясь набросить петлю на ветвистые рога. По радостным воплям Лежён понял, что охота увенчалась успехом; не совладав с искушением, он подошел посмотреть. Солдаты связывали ноги оленю и двум ланям, вытащенным на берег; животные мелко дрожали от холода и страха. У Луи сильно забилось сердце, когда он увидел крупные слезы, катившиеся из глаз оленя. Горло стиснуло от жалости к благородному животному: олень понимает, что его ждет, и знает, что не сможет предотвратить ужасного конца. Его рога, казавшиеся столь грозными в лесу, бессильны против человека, он не спасется сам, и самки погибнут тоже. Не в силах на это смотреть, Лежён снова сел верхом и поскакал назад через страшный остров, чтобы доложить обстановку императору.

Венгерские гренадеры подошли без единого выстрела к самым французским пушкам, но тут их остановил ужасный картечный огонь. Зная, что боеприпасы у французов на исходе, эрцгерцог Карл гнал пехоту вперед. Крепкие усачи сцепились врукопашную с юными солдатами Удино; Наполеон бросил в бой гвардейскую кавалерию — не столько чтобы вырвать победу, сколько чтобы спасти армию; на Бесьера обрушились австрийские кирасиры. Французская пехота расступилась, пропустив конников, а затем принялась стрелять в упор по их преследователям. Увидев, что потери слишком велики, Карл на время оставил французов в покое, тем более что Эсслинг был захвачен.

Шел четвертый час пополудни. Молодая гвардия, стойко державшаяся весь день под ядрами, рвалась в сражение. Решившись, Наполеон приказал Мутону взять четыре батальона фузилёров и отбить Эсслинг, а Раппу с гвардейскими егерями идти на помощь Массена. По пути Раппу встретился адъютант Бесьера, спешивший с донесением к императору; узнав о том, куца он идет, адъютант указал рукой на огромную неприятельскую колонну, надвигавшуюся на Эсслинг: если вы не поддержите Мутона, его непременно разобьют. Рапп колебался: выполнить приказ или послушать голос совести? Совесть победила, он пошел на Эсслинг.

Мутон уже вел своих людей в штыковую атаку на горящую мызу, где засел венгерский батальон; генерал Гро с отрядом императорской гвардии взял штурмом кладбище; захваченные врасплох австрийцы сдавались в плен. Что с ними делать? Их слишком много; отправить в тыл под конвоем — значит ослабить свои силы, ведь каждый человек на счету, оставить здесь — слишком опасно… Пленных не брать! Семьсот человек, сложивших оружие, были заколоты среди могил.

Теперь и малый мост разбит! Разъехавшиеся понтоны цепляли баграми, связывали канатами, крепили к опорам, балкам, сколачивали планками — какое-то время мост продержится, но надо спешить, ведь это единственный путь на Лобау! Выслушав донесение, Наполеон отправил Лежёна к маршалу Ланну — спросить, сколько он сможет продержаться.

— Сойдите с коня, полковник, тут постреливают.

Ланн сидел со своими офицерами за небольшим холмиком, кругом летала картечь. Три сотни гренадеров лежали пластом или скорчившись, прикрывая голову ранцами; деревянная изгородь должна была защитить их от кавалерийских атак. Картечь выбивала из земли фонтанчики пыли.

— Помните Сарагосу? Как мы сидели в траншеях? Там приходилось еще хуже, но город всё-таки сдался…

— Император спрашивает, сколько времени вы сможете удерживать позицию.

Ланн обвел рукой поле за холмиком.

— У меня остались только эти люди, но у них больше нет патронов, и я не знаю, где их взять. Передайте императору, что мы будем держаться до последнего человека.

У малого моста толпились раненые, напирая друг на друга, чтобы поскорее перейти. Плотники отпихивали их в сторону: мост опять сорвало, и его еще не закончили восстанавливать. Наименее изувеченные цеплялись за канаты, карабкались в лодки, мешая друг другу. Раненые и брошенные лошади, привыкшие следовать за человеком, тоже лезли в эту толпу, усугубляя сумятицу. Сбитые с ног люди падали в воду, захлебывались, тонули, человеческие обрубки уносило волной, пробиться обратно на берег не было никакой возможности. Лежён похолодел: нужно немедленно переправить на остров императора! Нельзя допустить, чтобы он погиб или попал в плен!

— Vive l’empereur!

Это кричали раненые, когда Бонапарт с Бертье и Дюроком медленно шли через лесок, где разместился полевой госпиталь. Чернышев следовал за ними; Бонапарт почему-то взял с собой именно его, хотя он был моложе в чине, чем адъютанты императора и даже остальные русские волонтеры. Хотел, чтобы он увидел эту картину и сообщил о ней в донесении государю? Израненные, исстрадавшиеся, окровавленные люди, которых Бонапарт привел сюда, за тридевять земель от дома, и заставил погибать на этой чертовой реке, расступались перед ним, восклицая: "Да здравствует император!" У одного была повязка на глазах, он не мог видеть своего императора, но тоже кричал.

У моста суетился полковник Лежён, отдавая распоряжения. В этот момент, точно в греческой трагедии, показалось небольшое шествие: несколько раненых гренадеров, с одной рукой на перевязи, держали здоровыми руками носилки из Скрещенных ружей и плащей; позади ковылял раненый офицер, поддерживая голову лежавшего на носилках. По толпе пронесся шелест: "Ланн! Ланн! Это Ланн!"

Маска бесстрастия мгновенно спала с лица Наполеона. Он подбежал к носилкам и опустился перед ними на колени.

— Ланн, дружище, ты узнаешь меня? — говорил он со слезами в голосе. — Это я, Бонапарт, твой друг!

Лицо Ланна казалось восковым, он потерял много крови. Веки слегка дрогнули, серые губы прошептали:

— Прощай, я умираю…

Деревья шумели, терзаемые ветром, который гнал темные тучи, скрывая звезды и узенький серп молодой луны. Время от времени Наполеон шел справиться о Ланне, брал его холодную руку в свои ладони, поддерживал голову, когда тот просил пить. Ему рассказали, как это случилось: Ланн присел на кочку, скрестив ноги; именно туда и ударило ядро, прилетевшее из Энцерсдорфа и отскочившее от земли. Левое колено было разбито вдребезги, все сухожилия порваны, из артерии хлестала кровь; правое колено тоже пострадало, но не так сильно. Раненого перенесли на Лобау; Лоррей отнял ему левую ногу.

Десять лет назад, в Италии, они все считали себя бессмертными. Бертье, Жюно, Ланн, Массена, Ожеро… Однажды Бонапарт в шутку изображал гадалку, предсказывая им судьбу. Ланну он сказал, что его убьет пушечным ядром, тот рассмеялся: пусть попробует найти на нем живое место. К тому времени Жан был ранен уже больше тридцати раз, а Наполеон — всего один, зато серьезно, в Тулоне, эспонтоном; Эрнандес хотел отнять ему ногу, однако Шарже ее спас. На левом бедре до сих пор осталась вмятина и несколько шрамов… Ничего, даст Бог, всё образуется, Ланн будет ходить на деревяшке.

Лодка для императора была готова; в нее посадили четырнадцать гребцов, лоцмана и несколько хороших пловцов на всякий случай; Лежён пошел доложить. Нащупывая ногой землю, чтобы не наступить на раненого, и выставив вперед руки, чтобы не напороться на сук, он продвигался почти вслепую и где-то на середине пути наткнулся на кого-то, кто шел таким же образом.

— Кто здесь? — послышался знакомый хриплый голос.

— Это я, сир, я искал вас.

— Ну что, лодка готова? — это уже Бертье.

— Да, я отведу вас.

Вода с тихим хлюпаньем плескалась о берег. Император отщелкнул крышку часов, они прозвонили одиннадцать.

— Пора, — сказал он Бертье. — Диктуйте приказ об отступлении.

Гофмаршал Дюрок держал факел, пламя которого сбивало ветром; русский офицер прислонился спиной к Лежёну, чтобы тот мог опереться на него, пока, согнув колено и положив на него ташку, писал под диктовку короткие записки Массена и Бесьеру.

Лодка отчалила, ветер загасил факел. Лежён стоял на берегу, напряженно вглядываясь в темноту. Течение сильное, плеска вёсел не слышно из-за шума листвы, где-то сейчас лодка? Лишь бы ничего не случилось! Однако нужно доставить приказ.

Как это сделать безлошадному? Да еще в темноте?

В толпе солдат у малого моста Лежён заметил сапера, державшего под уздцы лошадь венгерского гусара. Луи подошел к нему.

— Кто дал тебе эту лошадь?

— Капитан минеров.

— Ты знаешь, кто я такой?

— Да, господин полковник.

— Скажи своему капитану, что я одолжил эту лошадь, чтобы исполнить поручение императора. Я верну ее завтра утром или уплачу ему двадцать пять луидоров, если лошадь убьют.

Эх, лошадь слишком приметная! Как бы не пристрелили свои, приняв за венгра…

Редкие огни биваков указывали тропинки в лесу. Выбравшись на равнину, Лежён принял влево, держа курс на тлеющее пепелище, — там должен быть Асперн.

Узкая улочка между руинами домов была загромождена повозками, зарядными ящиками, носилками; Лежён свернул в другую.

— Wer da?

— Stabsoffizier! — ответил Луи, слишком поздно поняв свою ошибку.

К часовому вышел офицер — к счастью, без факела или лампы. Отсалютовав, он вежливо спросил:

— Darf ich fragen, wie viel Uhr ist es?

— Mittemacht![64]— Лежён поворотил коня и дал ему шпоры.

Мимо него тотчас засвистели пули. Он мчался галопом к темной шевелящейся тени с горящим во мраке глазом — роще, мимо которой ехал только что; но вот и оттуда раздались выстрелы.

— Не стреляйте! Я француз!

— Какой там б… сын шляется по моим аванпостам? — рявкнул знакомый бас.

— А, это вы, генерал Легран! Скажите, где я могу найти маршала Массена? Я не знал, что вы ушли из Асперна.

— Друг мой, как вы неосторожны! — Белые лосины Леграна проступили из темноты. — Я понятия не имею, где маршал, но должен быть где-то здесь, в лесочке. Спросите там, у костров.

Лежён кружил по леску в бесплодных поисках, никто не мог его направить. Лошадь он вел теперь в поводу. Под сапогами что-то теплое — пепел от угасшего костра.

— По ногам-то не ходите!

Прямо на земле лежал человек, закутавшись в плащ; из-под полы выглянуло сердитое лицо.

— Господин маршал! Насилу я вас отыскал. — Лежён наклонился и перешел на шепот. — Я привез вам приказ об отступлении.

— Я ждал его, я готов. — Массена сел. — Бесьер предупрежден?

— Еще нет, господин маршал, я сейчас еду к нему.

— Хорошо! Ступайте и сделайте так, чтобы мост был свободен. Я иду.

Войска расположились в окрестностях Бадена, в двадцати пяти верстах от Вены. Пехота жила в больших бараках, крытых соломой, кавалерия стояла на квартирах, дворец эрцгерцога Карла отвели под госпиталь для офицеров, большие особняки — для солдат. Это была своего рода награда для армии, которая провела три дня на острове Лобау, ночуя на мху под деревьями и питаясь кониной, пока наконец не спала вода. В некоторых пехотных полках под ружьем оставалось не больше полусотни человек, в кирасирских дела обстояли не лучше. Левенштерн, раздумавший умирать и спасшийся в лодке вслед за Бонапартом, теперь разглагольствовал о том, что, если бы эрцгерцог Карл, вместо того чтобы праздновать победу, начал бы обстреливать Лобау, вся французская армия была бы разбита на глазах у императора.

Чернышев не вступал в эти разговоры. Он проводил большую часть времени в Кайзер-Эберсдорфе, где Бонапарт устроил свою штаб-квартиру, и беседовал с адъютантами Бертье. Французы — люди откровенные, они любят обсуждать сражения, в которых участвовали сами, из непринужденной болтовни можно почерпнуть немало интересного о сильных и слабых сторонах императорской армии. Очень забавно бывает читать после этого бюллетени, в которых те же самые события описаны… скажем так, с большой фантазией. Чернышев как-то заметил это в шутку Никола де Сент-Эньяну, которого знал еще по Петербургу.

— Это правда, — отвечал тот серьезно, отхлебнув из своего бокала, — но если хотите, я скажу вам, в чем разница между нашими и вашими бюллетенями.

— Весьма обяжете.

— Мы пишем бюллетени для парижских зевак и легковерных людей в Европе, но нашему императору мы всегда говорим правду. Вы же в своих рапортах скрываете правду от вашего государя, хотя в гостиных ее знают.

Александр весело рассмеялся.

"Дорогая кузина, маршал умер нынче утром от ран, полученных на поле славы. Мое горе соразмерно Вашему; я потерял самого выдающегося полководца во всей моей армии, товарища по оружию на протяжении шестнадцати лет, которого я считал своим лучшим другом".

Наполеон отложил перо и закрыл лицо руками. Четыре дня всё шло хорошо, возле Ланна дежурили четыре врача, сменяя друг друга, он как будто шел на поправку, они пару раз приятно поболтали, и вдруг — снова жар, бессвязные речи… Знаменитый доктор Франк, венское медицинское светило, смог лишь подтвердить диагноз: гангрена. Пациента уже не спасти. Он умер в пять часов утра тридцать первого мая. Какая потеря для Франции!

— Славься, — прошептал Гайдн одними губами.

Врач со священником переглянулись, но Иоганн Эльслер уже сел за фортепиано. После короткого вступления он негромко запел:

Священник боязливо покосился на раскрытое окно. У дверей дома стоит французский караул, присланный самим Наполеоном, чтобы великому композитору не нанесли никаких обид. Не дай Бог, если они поймут… Хотя, с другой стороны, что преступного в том, чтобы исполнить последнюю волю умирающего, который хочет услышать одно из самых известных своих произведений?

Лицо Гайдна было почти так же бледно, как наволочка на подушке, худые щеки отливали голубизной, верхняя губа запала. Он слушал, закрыв глаза; указательный палец правой руки, лежавшей вдоль тела, слегка покачивался из стороны в сторону, отмечая ритм.

Эльслер пел всё громче и уверенней. К третьему куплету к нему присоединился доктор.

Редкие прохожие, вскинув голову к окну во втором этаже, пугливо ускоряли шаг, однако солдаты, казалось, не обращали на музыку никакого внимания. Эльслер взял последние аккорды. Доктор пощупал пульс и отошел в сторону; священник сложил руки покойного на груди.