Битвы орлов

ПЕТЕРБУРГ

Посреди рождественских морозов неожиданно сделалась оттепель — видно, Господь узрел с горних высей шеренги гвардейских полков, выстроившихся еще затемно по обеим сторонам улиц от Зимнего дворца до Калинкина моста через Фонтанку. Когда развиднелось, к заставе, недавно заново выкрашенной белой, черной и оранжевой красками, проскакали государь с братом Константином в сопровождении множества генералов в парадных мундирах и нескольких иностранных посланников, из которых один Коленкур был в обычном сюртуке и круглой шляпе. Улицы были пустынны, полиция не пропускала ни пеших, ни тем более экипажи; зеваки толпились на тротуарах за спинами гвардейцев, чтобы посмотреть, кто поедет.

Около девяти часов к заставе подкатила раззолоченная карета в восемь стекол, в которой сидела королева Луиза в нарядном платье. Ее супруг взгромоздился верхом, и торжественный поезд совершил въезд в столицу под гром полковой музыки, пушечную пальбу, крики "ура!" и колокольный звон.

Королева смотрела в окно и улыбалась: она ведь здесь именно для этого — быть красивой, улыбаться мужчинам, держащим в своих руках бразды и сабли. Все поют дифирамбы ее красоте, однако ей так и не удалось превратить эту красоту в грозное оружие. Увы, Луиза Прусская — не Жанна д’Арк. Она разъезжала верхом перед войсками, нарядившись в военный мундир, — что толку? Солдаты, приветствовавшие ее восторженными криками, бежали от французов под Йеной. Фридриху пришлось уехать, предоставив ей с детьми спасаться одной. Только Фриц, старший, понимал, что происходит: ему как раз исполнилось одиннадцать. Вилли и Лотта были уже достаточно разумны, чтобы не капризничать, но пятилетний Карл и маленькая Александрина не выдерживали долгих переходов, вынуждая мать останавливаться в каждом городе: Ауэрштедте, Веймаре, Бланкенхайне… В Кёнигсберг она приехала больной, пылая от жара, с мучительной головной болью, не дававшей уснуть. Наполеон со своей армией был уже на подходе. Добрый доктор Гуфеланд предложил остаться с королевой в Кёнигсберге, отправив детей дальше, она отказалась: лучше умереть, чем отдать себя во власть этого человека. Три дня они ехали через Куршскую косу, в метель, по засыпанным снегом дюнам, ночевали где придется. Луиза плохо помнит, как попала в Мемель. Но там ей вдруг стало лучше, даже доктор был удивлен. Встревоженное лицо Фридриха просветлело, когда она назвала его по имени: ей сказали, что она никого не узнавала и бредила.

В Мемель приехал император Александр, направлявшийся к армии. Он был так же красив, как в тот день, когда она увидела его впервые, — стройный, статный, высокий, просто молодой Геркулес. Луиза воспрянула духом, но русские тоже были разбиты — под Фридландом. Когда она получила роковое известие, Гуфеланд отворил ей кровь, опасаясь нового приступа нервной горячки. На следующий же день она выехала в Тильзит, как просил ее Фридрих, и там улыбалась Наполеону — отвратительному чудовищу, порождению Вельзевула. Она делала это ради Фридриха и детей, ради Пруссии, которую они были обязаны сохранить для них. Император французов преподнес ей розу (банальный комплимент), но отказался отдать Магдебург: "Крепости — не побрякушки!"

Фридрих не должен сдаваться. Луиза сделает всё, что в ее силах, лишь бы вернуть утраченное. Она всего лишь женщина; ни муж, ни барон фон Штейн не нуждаются в ее советах; пусть так — она будет делать то, что умеет: очаровывать и улыбаться. За нынешними недобрыми временами непременно придут лучшие, если хорошие люди объединятся. Ненависть способна сплотить лишь ненадолго, она выжигает изнутри; по-настоящему объединить может только любовь, дающая силы. Королева любит свой народ, народ любит свою королеву; в феврале у купели крошки Луизы в кёнигсбергском соборе собрались представители всех сословий — жизнь продолжается, Пруссия возродится! И королевская семья наконец-то возвратится в Берлин, покинув навсегда постылый Мемель с его холодными ветрами и простудами.

Барон фон Штейн был против поездки в Петербург: в казне на счету каждый пфенниг, но Луиза не могла отказать себе в этом подарке на Рождество. Она и так пожертвовала многим, продав всё, что было можно, даже свои украшения. Со вчерашнего дня, когда они прибыли в Стрельну, в ее душе поселилось почти забытое ощущение праздника. Они ведь с Фридрихом и обвенчались на Рождество, пятнадцать лет назад…

В свете только и было разговоров, что о приезде прусской королевской четы и о помолвке Екатерины Павловны. Фасад дома Волконских на Мойке, иллюминованного по случаю праздника, украшал, согласно желанию государя, вензель короля и королевы, красовавшийся также на других казенных и частных домах; один лишь Коленкур выставил на своем дворце литеру Е в честь великой княжны, руки которой не сумел добиться для своего императора. Кстати, он же и обронил на балу у княгини Долгоруковой, что королева Луиза приехала в Петербург, чтобы спать с императором Александром. Это словечко подхватили и передавали друг другу, возмущаясь и негодуя: так клеветать! Досада французского посланника всем понятна, но должны же быть какие-то пределы! Fi donc!

Княгиня Александра Николаевна Волконская пресекала подобные разговоры одним своим видом. Как только она появлялась поблизости — грузно-величественная, напудренная и нарумяненная, с портретом императрицы на левом плече, — гости переставали строить догадки о том, зачем было приглашать в Петербург бывших союзников, рискуя уязвить союзника нынешнего, да еще и засыпать их дорогими подарками. Но стоило ей удалиться, как все вновь принимались обсуждать персидские шали, которые королева Луиза нашла в отведенных ей покоях Михайловского замка, туалетный прибор из чистого золота, придворные платья и бриллиантовые украшения — если бы не щедрость государя, ей было бы не в чем показаться на балах и маскарадах. При этом государь как будто избегает своих гостей, по крайней мере, не проводит в их обществе столько времени, как можно было ожидать. Говоря начистоту, красота прусской королевы скоро увянет, у нее нездоровый вид, должно быть, грудь слаба, хотя по-прежнему полна. А вот Марье Антоновне Нарышкиной даже нет нужды увешивать себя драгоценностями, точно она ковчег со святыми дарами, — богиня, истинное слово, небожительница! Немке до нее далеко. Да и Екатерина Павловна весьма недурна, чего нельзя сказать о ее женихе. Вот уж, право, странный выбор, как будто получше нельзя было сыскать: худой, большеротый, весь в прыщах, волосики жиденькие, говорит невнятно — похоже, небольшого ума. К тому же они двоюродные по матери. Полноте, когда к вам посватается корсиканец, пойдете за кого угодно! А Георг Ольденбургский всё-таки принц, хотя и безземельный (благодаря корсиканцу), — хорошего рождения и воспитания, образован, добр и честный человек. И молод — двадцать четыре года. Еще успеет набраться ума. В Эстляндии губернаторствовал — государь остался доволен, и русскому языку выучился. Его старший брат-герцог может ему только позавидовать: в приданое за невестой дают два миллиона шестьсот тысяч и полностью обставленный дом в Петербурге; Георгию Петровичу назначено годовое содержание в сто тысяч, да еще место хорошее получит и продвижение по службе…

Сержу Волконскому было невмоготу слушать комплименты Нарышкиной, ведь эти розы ранили своими шипами императрицу. Все кавалергарды (по меньшей мере, близкие товарищи Волконского) были влюблены в Елизавету Алексеевну и сочувствовали ей. Нынешним летом они раз поплыли в лодках к Каменноостровскому дворцу играть ей серенаду, а потом едва унесли ноги, укрывшись в устье мелкой Черной речки, когда за ними погнался двенадцативесельный катер. Неверность государя воспринималась ими как личная обида, нежизнеспособность детей, рожденных от него Нарышкиной, — как кара Божья. Подобострастие людей всякого звания перед императором единственно из искательства и преклонения перед короной казалось им достойным презрения и принижало в их глазах самого Александра. В свободные от службы дни Серж, Поль Лопухин и Мишель Лунин, взяв друг друг друга под руку, отправлялись гулять по "малому кругу", где в погожие дни толпами прохаживались желающие узреть государя, и весело шагали посреди улицы, всем своим видом показывая, что делают это единственно ради своего развлечения и удовольствия, так что Александр, завидев их, отворачивался или велел вознице ехать другою дорогой. Как далеко ему до Наполеона! Тот любит почести и славу, но никто не дерзнет утверждать, что он их не заслужил. Екатерина Павловна и вдовствующая императрица злорадствуют по поводу недавних неудач Бонапарта в Испании, о которых сюда доходят неясные слухи, но кампания еще не окончена. Александр это знает и остерегается ликовать вместе с ними. Если король и королева явились сюда в надежде вовлечь его в новый союз против своего врага, они понапрасну тратят время. Сама природа как будто дает им это понять: с начала года стоят жестокие морозы, какой-то шутник сострил, что в Петербурге вымораживают прусаков точно таким же способом, как в крестьянских избах.

"Мысленно обнимаю Вас и прошу верить, что и в жизни, и в смерти я Ваш преданный друг, — читал Александр прощальное письмо королевы Луизы. — Всё было великолепно в Петербурге, только я слишком редко видела вас".

Серж Волконский не стоял в карауле, когда пруссаки уезжали, — он сидел на гауптвахте. В разгар праздничных гуляний кавалергарды отправились на Крестовский и, разбившись на два отряда, захватили господствующие высоты — катальные горы. Как только какая-нибудь немка собиралась усесться на салазки, один из шалунов выбивал их ногой, и даме приходилось съезжать вниз на собственном гузне. Немцы подали жалобу, генерал-губернатор Балашов, прежде начальствовавший над полицией, почему-то вызвал к себе на допрос именно Волконского. Поручик не стал запираться и признал свою вину, однако объявить товарищей отказался наотрез и отдувался за всех один.