Битвы орлов

ОРАВАЙС

Полк Лукова ждали всю ночь, но он так и не подошел. Граф Клингспор занял отличную позицию близ Куортане — за озером Ниро и болотистой речкой; его правый фланг упирался в Куортанское озеро, а левый был прикрыт густым лесом, земляным валом, редутами и засеками. У шведов семь тысяч обученных солдат, почти столько же вооруженных крестьян и тридцать орудий — голыми руками не возьмешь, да и духом они сильны после недавних успехов. Даже Кульневу вчера пришлось отступить под огнем их батарей, позволив неприятелю сжечь мост через реку; вот если бы удалось зайти ему в тыл и одновременно ударить с фланга… В десять утра не сомкнувший глаз Каменский скомандовал: "С Богом!", и восемь батальонов Раевского один за другим скрылись в лесу.

Продирались сквозь чащу, вязли в болоте, перелезали через валуны, неся на руках два разобранных орудия, — за четыре часа прошли всего пять верст. В это время Каменский открыл канонаду с двух батарей, сооруженных под носом у неприятеля этой ночью.

Дорога, с которой Раевский должен был повести наступление, оказалась заваленной засеками. Оставив часть своих людей на лесном хуторе — готовить орудия к бою, генерал пошел дальше с отрядом полковника Эриксона, но шведы уже знали о движении русской колонны: на выходе из леса ее встретили картечью, загнав обратно.

Шведы появлялись из шанцев с неожиданностью и быстротой, с какой ловкий фокусник достает голубей из рукава. Построившись в три колонны, они бросились вперед; Раевский поспешно расставлял батальоны мушкетеров и егерей так, чтобы они не увязли в болоте и не позволили шведам зайти себе в тыл, между тем неприятель с криком "ура!" ударил на Эриксона, стремясь отсечь его и уничтожить.

— Вперед, мои козлы! — воскликнул толстый коротышка Эриксон, с неожиданным для своего телосложения проворством устремившись на врага. На груди его болталась большая серебряная медаль "За отменную храбрость", пожалованная еще императрицей Екатериной и простреленная в 1790 году; на обычной круглой шляпе, которую он носил вместо кивера, трепетала георгиевская лента: император Александр в один день вручил ему сразу двух "Егориев" — четвертой и третьей степени, за сражения при Пассарге, Гейльсберге и Фридланде, после которых израненный полковник выжил только чудом. Сын мельника из Дерпта, выслужившийся из рядовых в офицеры, Иван Матвеевич почему-то называл своих солдат козлами — и когда хвалил, и когда бранил.

Обозревая позиции в подзорную трубу, Каменский заметил, что шведы вынимают из батарей орудия и перебрасывают людей на левый фланг: не иначе Раевскому приходится туго. Полуживой гонец от Раевского доставил просьбу о подмоге уже после того, как два эскадрона, уланский и гусарский, пустились во всю конскую прыть по краю болота, под пулями и ядрами, на помощь к своим. Пехота выдвинулась следом.

…Атаки шведов шли одна за другой, точно волны бурного озера, — и точно так же разбивались: два русских "единорога" беспрерывно стреляли, егеря вели меткий огонь. На закате за спиной послышались барабаны — это шло подкрепление от Каменского. "Ура!" — прокатилось по всей линии. Люди, весь день не знавшие отдыха и с утра не державшие маковой росинки во рту, бежали вперёд со штыками наперевес. Шведы отступали к шанцам; на ровном месте на них налетела кавалерия: уланы кололи бегущих пиками, гусары рубили саблями. Бой прекратился с наступлением темноты.

Позиция осталась за шведами, но она уже не казалась Клингспору неприступной. К тому же ему доставили известие, что в тылу замечены два отряда русских, угрожающие обходом. Один из них (это и был полк Лукова) обогнул озеро, выбил стрелков из засек и прогнал вброд через пролив, после чего был остановлен пушечной пальбой. Час от часу не легче! Старик Клингспор, с самого начала кампании моливший короля об отставке, а вовсе не о звании фельдмаршала, велел отступить к Сальми, оставив пикеты для поддержания бивачных огней.

Каменский видел, что позицию шведы удержали. У него оставался лишь один нетронутый батальон, остальные были изрядно потрепаны. Биться головой об стену смысла нет; Николай Михайлович отдал распоряжение об отводе обозов к Алаво. В этот момент из темной ночи выросла черная фигура Кульнева в красном колпаке: шведы уходят! Каменский тотчас послал саперов чинить сожженный мост, а Кульневу приказал идти на соединение с Казачковским.

Отряд генерал-майора Казачковского шёл к Сальми; уланский эскадрон прикрывал авангард из стрелков. На рассвете спереди потянуло сыростью — там плескалось Куортанское озеро. Стрелки скучились на берегу, переправы нигде видно не было. С того берега доносилась шведская речь, но Булгарин даже с седла не мог никого разглядеть: неприятель прятался за густыми кустами, примыкавшими к огромной скале.

— За мной, ребята!

Поручик Голешев перекрестился, поднял над головой ружье и бросился в воду. Солдаты пошли за ним, подвесив ранцы на штыки, точно узелок на палку. Сразу сделалось шумно: плеск, крики, охи, выстрелы со шведской стороны…

— Первые номера, пять шагов вперед — марш! Слезай! — скомандовал Лорер. — Огладить лошадей!

Булгарин с ужасом смотрел на воду. Это был всего лишь узкий рукав, саженей пятьдесят, но там было глубоко: даже великану Голешеву по грудь, а уж некоторым из его барахтавшихся солдат и вовсе по ноздри. Плавать Фаддей так и не научился, ростом он невелик, как бы не утонуть…

— Марш!

От холода перехватило дыхание, дно резко уходило вниз. Одной рукой Булгарин вцепился в гриву своей лошади, мелко дрожавшей всей кожей, а в другой держал пику, упираясь ею в дно, как шестом. Над головой свистели пули, сзади кто-то вскрикнул. Фаддей перебирал по дну ногами на цыпочках, задирая голову и отплевывая воду, которая заливала ему рот и нос; пехота уже выбралась на берег.

Что творилось за кустами, разобрать было невозможно; ружейная пальба прекратилась, зато пару раз ухнул фальконет, заряженный картечью: взметнувшееся было "ура!" рассыпалось криками боли.

— По коням! — приказал Лорер.

У Булгарина стучали зубы, ступням было противно от воды в сапогах.

— Сюда, ребята! Ура! — послышался зычный голос Голешева.

Продравшись сквозь кусты, Булгарин увидел лесную поляну, усеянную телами убитых и раненых. Из зарослей вышел Голешев с фальконетом на плече. Фаддей даже ахнул: ну и силища! В нем же пудов шесть, а то и больше! Теперь, когда страх прошел, ему стало весело, хотя и зябко в мокрой одежде.

— Знаешь ты пословицу: не спросив броду, не суйся в воду? — бросил он Голешеву на ходу.

— Казенное в воде не тонет и в огне не горит! — задорно ответил тот и пошел догонять своих солдат, унося на плече трофей, вымазанный кровью и мозгами.

Бой за Сальми шел три часа, после чего гусары Кульнева гнали неприятеля еще верст десять. Клингспору удалось удрать в Вазу в своем экипаже, обложившись подушками…

Умиравшее лето плакало холодными дождями, ночь куталась в промозглый туман. Откатываясь на север, шведы забирали заранее приготовленный для них провиант и фураж и пополняли свои ряды добровольцами; русские высылали отряды фуражиров в обход, чтобы явиться там, где их не ждали, и реквизировать то, что не желали отдавать: выгоняли из лесу спрятанный там скот, выслеживали крестьян, прятавших хлеб в ямах… Но брали только самое необходимое; не приведи Господь было солдату позариться на чужое добро — темные глаза Каменского превращались в два пистолетных дула, а Кульнев в гневе становился одержим, так что даже Давыдов боялся подходить к нему в эту минуту.

Обмундирование, выданное перед началом кампании, давно пришло в негодность; и нижние чины, и младшие офицеры превращались в босяков. Про баню только вспоминали со вздохом, вымытое на привале белье сушили в походе. На исходе августа небритые, оборванные, грязные воины Каменского заняли с боем Илистаро, куда подошел со своими шестью батальонами Ушаков из Каухайоки. Один батальон Могилевского полка состоял из бывших во Франции русских пленных, которых Наполеон любезно вернул на родину, вооружив и обмундировав; во всём корпусе лишь у них были новые мундиры и шинели тонкого сукна, но и ворчали они больше прочих, когда приходилось укладываться спать на мокрую траву, не похлебав горячего. Старые служивые неодобрительно качали головами и называли их "мусье" — ишь ты, развольничались в чужих-то краях, совсем службу забыли.

Денис Давыдов оставался при полковнике Кульневе, хотя и знал, что князь Багратион снова в Або и, судя по всему, недолго будет сидеть там без дела. Не только обаяние чудаковатого храбреца было тому причиной: приезд графа Каменского произвел в умах настоящий переворот, оживив воспоминания старых суворовских солдат и возбудив надежды. И Кульнев, и Каменский прошли суворовскую школу, обоих любили и боялись, оба могли сделать службу приятной и мучительной, неустанно заботясь о солдате, но и требуя с него невозможного, оба не расставались с нагайкой и не дорожили собственной жизнью, но только Кульневу было сорок пять, а Каменскому — чуть за тридцать, и он уже генерал! Когда он скакал мимо — серьезный, сухопарый, черноволосый, в неизменной фуражке с бирюзовым околышем и в сюртуке Архангелогородского полка, который он предпочитал генеральскому мундиру, — Давыдов всегда провожал его взглядом.

В Лилькиро Клингспора застигнуть не удалось: соединившись с отрядами Дёбельна и Фегезака, фельдмаршал отступил к Оравайсу. Каменский послал Раевского занять Вазу, а Кульнева с авангардом — в погоню за Клингспором, двигаясь следом с основными силами.

Дорога из Вазы на Нюкарлебю шла вдоль губы Ботнического залива, в которую впадала речушка с болотистыми берегами; за этой речкой и укрепились шведы. В заливе, против утесов, качались на волнах несколько канонерских лодок, пришедших из Улеаборга; на плоском холме, пересеченном дорогой, стояли батареи, а от них через поля и луга тянулись шанцы вплоть до нагромождений валунов и дремучего леса с засеками, где притаились стрелки. Русский авангард встал лагерем в версте от шведской позиции; солдатам зачитали приказ Кульнева, составленный в обычной его манере: "Разные пустые бабьи слухи отражать духом твердости. Мы присланы сюда не для пашни. У государя есть крестьяне на это. Честь и слава — наша жатва; чем больше неприятеля, тем славнее. Иметь всегда на памяти неоднократно уже повторяемые мною слова: честная смерть лучше бесчестной жизни".

Белый туман разлегся над кустами под розовым закатным небом с серыми лоскутами облаков. Проверив караулы, Давыдов вернулся к балагану, который делил с Кульневым, и получил свою порцию ужина, состряпанного самим Яковом Петровичем, — кусок жареной форели с маринованными грибами и стакан чаю с ромом. У балагана сидели на чурбаках молодые офицеры, Кульнев рассказывал им о Нумидийской войне. Давыдова всегда поражали его познания в военной истории и то, как точно и к месту он вспоминал тот или иной эпизод. Денис встал рядом со стаканом в руке и тоже стал слушать густой бас полковника, увлеченно говорившего об одном из своих кумиров — Гае Марии.

Выслужившись в командиры из простых крестьян, как тот же Луков или Эриксон, Марий не уступал рядовым легионерам в выносливости и трудолюбии, нередко копал вместе с ними ров или ставил частокол вокруг лагеря, а среди начальников выделялся смелостью, благоразумием и предусмотрительностью. Он говорил, что настоящий полководец не станет держать солдат в нужде, сам живя в довольстве, и не присвоит себе их славу, оставив им в удел одни труды, — так поступают лишь властители. Сменив на посту командующего Квинта Цецилия Метел-ла, обласканного Сенатом, Гай Марий сумел совершить то, что не удалось ему, — захватить несколько городов, поддерживавших коварного царя Югурту, и завладеть его казной, хранившейся в неприступной горной крепости. Нумидийский царь был неуловим, появляясь со своими летучими отрядами то здесь, то там; местное население помогало ему, думая, что противится римским завоевателям, тогда как на самом деле продлевало неправую власть над собой бесчестного узурпатора. Когда римляне возвращались на зимние квартиры, на них внезапно напала конница нумидийского и мавританского царей. Не успев даже построиться в боевой порядок, они оказались в кольце врага, но Марий не испугался: он появлялся в самых опасных местах, приходя на помощь дрогнувшим, и увлекал солдат своим примером, потому что отдавать приказы было невозможно. Спустилась ночь; варвары решили, что окруженные римляне никуда не денутся, и отправились пировать, пока не заснули; римляне же не смыкали глаз и, улучив момент, напали на врага, разбили его и вырвались из ловушки…

Пробили вечернюю зорю. Давыдов ушел в балаган, надеясь хоть немного поспать перед трудным завтрашним днем. Их с Кульневым кони остались стоять оседланными; полковник и сапог не снимал, когда ложился отдохнуть, только отстегивал саблю и клал рядом с собой. Все. командиры разъездов, возвращаясь с задания, непременно должны были будить его и докладывать обстановку — видел или не видел неприятеля. Не зная, кто где спит, командиры эти часто будили Давыдова вместо Кульнева, так что во всю ночь не было покоя. Но сегодня разъездов нет, только караулы; неприятель на позиции; Каменский приказал атаковать его завтра в десять утра.

…Барабаны забили боевую тревогу в семь. Шведские передовые посты были сбиты и отступили к мосту через речку, но у самого моря русских егерей атаковали превосходящие силы неприятеля. Кульнев отправил Давыдова к Лукову, чтобы поспешил на помощь, и велел артиллерийскому поручику выдвинуть на дорогу орудие и вести огонь.

Канонерские лодки высаживали десант. Вскарабкавшись на крутой каменистый берег, шведы со страшным криком бросались в атаку. Кульнев успел перебросить туда четыре пушки, которые жахнули картечью. Оставаясь возле них (он весьма прилично разбирался в артиллерии), полковник отправил Давыдова посмотреть, что творится на дороге.

Денис еще издали увидел убитых упряжных лошадей. Мертвые тела артиллеристов застыли в разных позах; поручик забивал в ствол картечный картуз. Он был с непокрытой головой, грязное лицо блестело от пота, по щеке ручейком стекала кровь.

— Поручик, вы ранены! — окликнул его штаб-ротмистр. — Садитесь сзади на моего коня…

— Не могу оставить орудие! — сиплым голосом отвечал офицер, не глядя на Давыдова и продолжая орудовать банником.

Денис повернул коня и поскакал обратно.

Каменский слышал стрельбу, не мог не слышать. Он должен был уже выступить, он идет сюда, — думал про себя Давыдов, летя во весь опор по дороге. Так и есть — вон шагает колонна. Съехав с дороги, адъютант Кульнева обходил ее сбоку, пока не увидел конную артиллерию.

— Извольте следовать за мной! — сказал он первому же офицеру.

Офицер-артиллерист ехал за ним верхом, возница погонял лошадей, солдаты подталкивали колеса, когда орудие застревало в рытвинах. От поворота дороги уже можно было разглядеть одинокую пушку и темно-зеленую фигурку, скрючившуюся у лафета. Убит? Устал? Кончились снаряды? Упряжных лошадей пустили вскачь, люди бежали следом. Давыдов снова повернул коня и поехал отыскивать Кульнева.

Все приведенные Каменским войска должны были сразу вступить в дело: после канонады шведы шли в штыковые атаки, отбивать которые становилось всё трудней, тем более что патроны и заряды были на исходе. Адъютанты и ординарцы Каменского носились под пулями, как угорелые: недовольный медлительностью в исполнении его приказов, генерал переменил всех командиров прямо во время боя, поставив в центре Кульнева.

Выстроившись в цепь, русские молча смотрели, как с холма спускаются к большой дороге две неприятельские колонны: шведов вел Фегезак, финское ополчение — Адлеркрейц. Свистели флейты, били барабаны; шведы шли стройными рядами; первая шеренга уже наклонила штыки. В это время в рядах русских началось движение: примчавшиеся бегом подносчики патронов оделяли боеприпасами застрельщиков — это было изобретение Кульнева, не оставлявшее никаких оправдании трусоватым рекрутам. "Заря-жай!"

Мглистый вечер спустился на поле битвы; только вспышки редких выстрелов в тумане да вопли убивавших друг друга людей давали понять, где еще идет бой. Бледное лицо Каменского перекосилось от гнева, когда адъютант доложил, что по всей линии производится ретирада, только егери да две роты Литовского полка сдерживают неприятеля у моста. Бой барабанов, раздавшийся за спиной, заставил графа просветлеть: это шли батальоны из Вазы, за которыми он посылал к Раевскому. Каменский поскакал к ним, спрыгнул с коня, бросив поводья адъютанту:

— Ребята, за мной! — сказал он, выхватывая шпагу из ножен. — Покажем шведам, каковы русские! Не выдавайте!

— Рады стараться, ваше сиятельство!

Бой барабанов сменился с походного на боевой.

— Ружья наперевес! С нами Бог! Ура-а!

Каменский бежал на торжествующие трели шведских флейт; его глаза сияли, точно алмазы, за спиной раздавался грозный топот множества ног. Из тумана выныривали темные фигуры, крайние отбегали в сторону, пропуская, другие же разворачивались и бежали рядом с генералом.

— Вперед! Коли! — кричал Каменский; горячая волна злости несла его на себе неудержимо.

Первый швед, попавшийся ему на пути, растерялся и не смог отразить удар. Генерал вынул шпагу из проткнутого горла и едва успел увернуться от штыка, отбив лезвие кверху. Шпага сломалась; Каменский схватил угрожавшее ему ружье и вырвал из рук солдата, пнув его коленом в живот, потом ударил прикладом в голову. Из множества глоток рвались звериные вопли, штыки с хрустом вонзались в тело; живые спотыкались об убитых и раненых; отступающие обратились в наступающих, торжествовавшие победу бежали назад, под защиту своих батарей и укреплений. И батареи заговорили: картечь, ядра, пули сыпались с черного неба, как снег в февральскую метель. Каменский отправил часть людей в обход — через засеки, валуны и бурелом, чтобы ударить шведам во фланг и захватить шанцы.

Последние угли заката давно погасли под пеплом тумана. Шли впотьмах через лес, тяжело дыша, напарываясь на сучья, теряя заблудившихся… Но дошли. Заслышав дальнее "ура!", Каменский снова дал сигнал к атаке.

У кирхи Оравайса пехота остановилась, валясь с ног от усталости, только Кульнев со своими гусарами гнал шведов дальше, пока не встал перед пылающим мостом. Каменский обходил кругом биваки без костров (разводить их не было сил), благодарил солдат и офицеров. На рассвете выступили в поход: нельзя упускать Клингспора из виду.

Солдаты бежали. Шведские солдаты бежали! Несколько человек попытались отстреливаться, восстановить строй, и в сердце короля встрепенулась надежда, но на них налетели гусары в темно-зеленых, почти черных ментиках и с окровавленными клинками. На сходнях было столпотворение, каждый норовил прорваться вперед, отпихивая других, люди падали в воду, отчаянно барахтались… Позор, какой позор! Густав Адольф опустил подзорную трубу.

Королевская яхта "Амадис" стояла на якоре между островом Оялуото и берегом Финляндии, где два дня назад высадили десант. Две тысячи солдат! Гвардия! Они должны были пройти восемьдесят верст до Або и выбить оттуда русских с помощью местного населения, которое не преминуло бы восстать против захватчиков, воодушевленное поддержкой своего монарха. Когда-то отец Густава Адольфа следил с борта этой же яхты за ходом морских сражений с русскими — шведы творили чудеса, зная, что на них смотрит сам король! А ныне что?

Это наказание, Божья кара — не ему, а им, этому коварному народу, убившему своего короля. Это месть за Густава III! Пусть же умрут, презренные трусы! Он тоже умрет — но с честью, не как они. Все постоянно твердят ему о народе, его интересах, его правах — что значат эти права по сравнению с его честью? Народ, опозоривший своего короля, не достоин жизни!

Немолчный грохот артиллерийской пальбы слился с отчаянными воплями и женским визгом: деревянные дома Гельзинга пылали. Корабли на рейде поднимали паруса, это усилило панику среди тех, кто оставался на берегу.

Капитан "Амадиса" кашлянул, чтобы привлечь внимание короля. Ветер с берега, искры могут долететь и сюда. Не прикажете ли?..

О, как он устал! Ему постоянно говорят об опасностях и о врагах, ни шагу нельзя ступить спокойно! Гори всё огнем. Снимайтесь с якоря, капитан.

Шведская позиция за рекой была хорошо укреплена, но дух ее защитников сломлен, Каменский это чувствовал. Один решительный удар — и всё будет кончено. Паромы построены, батальоны ждут переправы, Казачковский и Властов уже двинулись в обход.

Кульнев сказал, что Оравайс — Маренго Каменского. Всё теперь сравнивают с победами корсиканца, будто и не было великого Суворова! Неужели и Чёртов мост уже позабыли? Николай Михайлович написал представление государю о награждении Кульнева за Куортане и Оравайс — это его победы, а у Каменского еще будет свой Измаил — Гамле-Карлебю.

Граф ждал вестового от Властова, чтобы дать сигнал к наступлению. Адъютант Буксгевдена прискакал раньше: граф Мориц Клингспор запросил переговоров.

Король безумен, это совершенно очевидно. Осень в Финляндии армия не переживет: страна совершенно разорена передвижениями войск. После Оравайса Клингспор велел раздать солдатам провиант на шесть дней, но за два из них выдать деньгами. Лукавство: за деньги здесь ничего не купишь, солдаты будут вынуждены превратиться в грабителей или голодать. В двух последних сражениях войско понесло огромные потери: больше тысячи убитых, а раненые фактически приговорены: госпитали так дурно устроены, что солдаты называют их кладбищами, попасть в лазарет — прямая дорога на тот свет. Надо отступить к Улеаборгу и переправиться в Швецию, но король запретил отступать. Стоять насмерть! Узнав об этом, Адлеркрейц заявил, что не будет сражаться; его люди разбегаются по домам.

Король безумен. Еще в Штральзунде несколько офицеров задумали потопить его корабль во время морского переезда; нашлись моряки, которые вызвались это сделать, а самим спастись в шлюпке. Узнав об их планах, барон Эссен ужаснулся: еще не время, в глазах народа король — святой, а кроме того, армии не пристало устраивать заговоры во время войны. Но когда войско возвратилось на острова после неудачной высадки при Гельзинге, Густав Адольф первым делом наказал свою гвардию за желание спастись: отнял знамена у гвардейских полков, а офицеров лишил преимуществ в сравнении с армейскими. Все полки наводнены шпионами, доносящими о настроениях среди солдат, о словах и мыслях офицеров — истинных или выдуманных. Настроить против себя первейшие рода в королевстве в такое время, когда Швеция одна против всех, казна истощена, армия тает на глазах, народ изнемогает! Всё государство желает мира, один король не хочет и слышать о нём: твердит, что Провидение дарует победу правому делу.

Фанатик, идеалист. Тупица!

Ему внушили с детства, что он не может ошибаться. Помазанник Божий! Родители назвали его в честь создателя великой Швеции, погибшего славной смертью на поле боя, но этот заносчивый юнец, похоже, решил погубить свою страну, оставаясь при этом жив. Когда его впервые показали народу в колыбели, дармовое пиршество закончилось "великой пляской смерти": несколько сот человек затоптали в давке. Во время коронации (не в Стокгольме, в Норрчёпинге — в пику всем и вся) конь сбросил Густава Адольфа в грязь по пути в церковь святого Олава, тяжелая корона рассекла ему лоб, а вечером у королевы случился выкидыш. Столько предзнаменований! Не говоря уже о гибели его отца (тоже мнившего себя великим полководцем) от руки убийцы на бале-маскараде. Впрочем, истинным родителем называют шталмейстера Мунка (Адольфа Мунка!), которому Густав Адольф с самого своего воцарения выплачивает содержание в тысячу голландских дукатов, лишь бы он сидел в Италии и помалкивал… Нет уж, интересы государства важнее фантазий коронованного безумца; в Швеции, слава Богу, еще есть здравомыслящие люди.

Глаза Клингспора смотрят устало из-под набрякших век, щеки обвисли, верхняя губа сморщилась и запала. Голубоглазый Сухтелен с пергаментным высоким лбом гипнотизирует его своим мягким голосом, обволакивая голландским акцентом немецкие фразы. Адмирал Крон-стедт поддался на его уговоры и сдал Свеаборг русским, чтобы избежать кровопролития; теперь он изгой, в Швеции ему грозит плаха. Фельдмаршал Клингспор ведет речь не о сдаче, а всего лишь о перемирии. Он поедет в Стокгольм, поговорит там с нужными людьми, и может быть, совместными усилиями, они всё-таки заставят короля прислушаться к доводам рассудка…

Каменский больше молчит, переводя взгляд с одного старика на другого. Резоны Буксгевдена, согласившегося на переговоры, ему вполне понятны: войскам нужен отдых, обозы с провиантом не поспевают за их стремительным продвижением, дождаться бы зимы, когда встанут реки, и всю Финляндию можно будет очистить от неприятеля в один месяц. Главное же условие перемирия — пусть Сандельс оставит свои позиции в Тойвале и уйдет к Иденсальми, за сто верст к северу от Куопио: тогда, как только боевые действия возобновятся, Тучков с легкостью соединится с Каменским для совместного удара на Улеаборг.

Клингспор берет дрожащими пальцами перо и тщательно выводит свою подпись под договором. Русские останутся в Гамле-Карлебю, шведы отойдут к Химанго; Сандельса отзовут из Тойвалы; размен пленными человек на человека, чин на чин.

…Толстое письмо от Буксгевдена о заключении перемирия прибыло в Петербург одновременно с донесением от Тучкова о занятии им Тойвалы: Сандельс ушел оттуда сам, как только узнал о разгроме под Оравайсом. Главнокомандующий не знал, что творится в трехстах верстах от него, генерал Тучков — тем более; оба ждали повелений от государя. А государя в столице не было.