Битвы орлов

САВОЛАКС

Среди старых, сизых елей встречались кряжистые дубы и бугристые липы. Лес то расступался, открывая красивые изумрудные лужайки с прозрачными ключами, то сгущался вновь, закрывая небо; звериные тропы упирались в бурелом, там и тут между толстенными стволами темнели замшелые валуны, которые в рассветном сумраке можно было принять за сгорбленные фигуры; в оврагах зеленые перья папоротников скрывали под собой топкую жижу. Невидимые варакушки щебетали в кустах на разные голоса, где-то в вышине выбивал свою дробь пестрый дятел, цвинькали синицы, серо-рыжие кукши носились стайками, раскрыв веером хвост и посвистывая "куук-куук". Иногда лошади всхрапывали, почуяв крупного зверя, но ни лисы, ни росомахи не решались показаться на глаза, лишь случайно потревоженные кусты указывали на их недавнее присутствие.

Ехать можно было только шагом, в один конь. Проделав верст двадцать, вышли к довольно большой поляне у ручья; Булгарин объявил привал. Уланы достали косы и принялись косить траву для лошадей, которых им было приказано размундштучивать поочередно. Несколько человек разводили костер и прилаживали над ним котел, другие отправились за грибами. Расставив часовых с заряженными штуцерами, корнет решил размять ноги в ожидании завтрака.

Налетевший ветер зашумел густыми кронами и сдул надоедливых комаров. От костра пахнуло дымом, но сквозь него вдруг пробился тонкий запах ананасов. Булгарин пошел на запах, трепеща ноздрями. У самого ручья покачивались невысокие стебли с зазубренными листочками, сбрызнутые ароматными розовыми каплями княженики, которую нижние чины называли мамурой. Фаддей принялся собирать ягоду прямо в шапку, то и дело отправляя горсть себе в рот и зажмуриваясь от удовольствия.

В грибную похлебку всыпали крупу, которую везли с собой в саквах. Подкрепившись, продолжили путь и еще версты через две завидели впереди селение в пять больших деревенских домов. Булгарин взял с собой двух улан, финна-переводчика и лазутчика, оставив остальных в лесу.

Рахманов отправил его на это задание, чтобы дать возможность отличиться. Фаддей только о том и мечтал, однако не строил из себя удальца и принимал всевозможные предосторожности. Он уже навидался разных зверств, какие учиняли местные крестьяне с захваченными врасплох русскими; лазутчик, которого ему навязали — то ли датчанин, то ли жид-выкрест из Гамле-Карлебю, — не внушал ему доверия, а простодушие финна-толмача казалось напускным. В животе холодным клубком свернулся страх, спина взмокла. Когда навстречу всадникам вышли несколько крепких неприветливых мужчин, юный корнет, стиснув в руке поводья, нарочно старался говорить низким, густым голосом. Им нужен провиант и фураж, они заплатят, — и велел унтер-офицеру развязать кожаный мешок с мелкой серебряной монетой.

Крестьяне вынесли лепешек, крынку сливочного масла, большую бутыль мутного самогона, несколько кувшинов с кислым молоком и торбы с ячменем, Булгарин отсчитал им двести рублей ассигнациями и мелочью. Припасы доставили уланам, которые вышли из леса, но оставались на опушке, в ружейном выстреле от деревни; корнет велел финну передать крестьянам, что, если они приблизятся к часовым или совершат хоть малейший неприязненный поступок в отношении солдат, всю деревню сожгут. Достав из-за пояса заряженный пистолет (второй висел на витишкете), Фаддей вошел в дом, точно Ринальдо Ринальдини.

Комната была просторная и чистая, с простой деревянной мебелью. Корнет, переводчик и лазутчик уселись за стол, им подали соленую рыбу с яичницей и крынку кислого молока. Поселяне устроились на скамьях, положив руки на колени, и смотрели, как они едят; те, кому места не хватило, встали у стены. Это действовало на нервы.

С едой расправились быстро, но тотчас уйти не получилось. Седой старик, сидевший в середине лавки, подал голос:

— Вы, верно, возвращаетесь в Россию, господин офицер?

— Нет, я еду в Рауталампи к главному отряду.

(Пусть так и скажут своим, если те вздумают устроить засаду.)

— Странно, — сказал старик. — А мы слыхали, что господа русские погостили и возвращаются домой.

Булгарину стало тоскливо. Он опасался разговоров "о политике", не зная точно, что можно говорить, а что нельзя и где проведена черта, к которой лучше не приближаться. Почта сквозь финские леса не продиралась, прибытие живого курьера с донесением считалось чудом, поэтому никто ничего не знал наверное. Ходили слухи о неудаче генерала Раевского при Лаппо, после которой он вынужден был отступить на юг, к Алаво, а шведы завладели проезжими путями к Вазе. Барклай-де-Толли точно уехал в Россию, сдав командование Тучкову 1-му, оправданному по следствию; причиной отъезда официально считалась болезнь Михаила Богдановича, хотя меж офицеров говорили, что всему виной неприязнь к нему главнокомандующего, который не может простить Барклаю дружбы с Беннигсеном. Во всяком случае, государь теперь точно узнает из первых рук, как обстоят дела, и не замедлит прислать подкрепление. Пожалуй, об этом сказать можно.

— Финляндия присоединена к России, вам было об этом объявлено.

Фаддею показалось, что финн слишком долго переводит его слова — не добавил ли он чего-нибудь от себя? Однако он продолжал:

— Из России идет сильное войско, скоро всех шведов прогонят обратно в Швецию.

На старика это впечатления не произвело. Он произнес длинную тираду, крестьяне одобрительно зашумели; Булгарин вопросительно уставился на переводчика.

— К нам идет на помощь сам король, с много кораблей, — заговорил тот, запинаясь. — Не поможет лес — поможет море. Мы не отдать нашу землю, мы все помогать наш король. От меча уйти, от обуха не уйти. Русские убивать всех, тогда получать нашу землю.

— Русские не будут вас убивать, и вы скоро поймете вашу выгоду, — возразил корнет. — Вам лучше быть под рукой русского государя, сильного и богатого, чем слабого и бедного шведского короля.

— Короли меняются — страна разоряется, — с досадой махнул рукой старик. — К тому же мы со шведами одной веры.

— Это неважно, вера не имеет значения. Я сам лютеранин, — не моргнув глазом, соврал Булгарин.

Крестьяне снова зашумели, переглядываясь в изумлении. Старик как будто рассердился.

— Вы лютеранин и сражаетесь против лютеран? Тогда понятно, почему добрые люди не хотят вам помогать, а служат вам только негодяи. Вот он, — старик ткнул пальцем в лазутчика, — был приказчиком у купца Перльберга в Гамле-Карлебю, обокрал своего хозяина и был за то посажен в тюрьму, а русские его выпустили.

Он еще не закончил говорить, как лазутчик вскочил на ноги, крича что-то по-шведски, и замахнулся на старика; Булгарин схватил его сзади за шиворот, рванул к себе, предупреждая драку, а дослушав перевод, вытолкал в дверь, приказав часовому не спускать с него глаз. Старик подобрел, крестьяне посмеивались. Когда все вышли из избы вслед за корнетом, старейшина сказал ему напоследок:

— Если русские платят тому человеку за шпионство, они только даром переводят деньги: правды ему всё равно никто не скажет, он вас кормит баснями. И вымытая свинья в грязь полезет. Вы человек молодой, если вы нас обманываете, то берете страшный грех на свою душу. Солгать — что украсть…

Булгарин велел унтеру отсыпать старику еще горсть мелкой монеты для раздачи вдовам и сиротам от имени русского царя и торжественно поклялся, подняв два пальца вверх, что никто не заставит финнов-лютеран переходить в православие. Он был несказанно рад, что всё закончилось благополучно и он не оставляет у себя в тылу очаг сопротивления.

Отряду оставалось пройти еще верст десять до цели своего похода. Когда она забрезжила впереди, за опушкой леса, спустилась ночь, и Булгарин решил отложить дело до утра. Он приказал не разводить костров, чтобы не выдать своего присутствия, не расседлывать и не размундштучивать лошадей, но прежде покормить их по очереди.

Расставил часовых, остальным велел отдыхать и лёг сам, завернувшись в шинель. Сон пришел не сразу — зудели комары, один раз прямо над головой бесшумно пролетела неясыть, мягко взмахивая крыльями, — и всё же усталость взяла свое. Когда корнет проснулся, уже рассвело.

Солнце в ярко-желтом кокошнике глядело сквозь утреннюю дымку на поросший мятликом и кипреем луг; теплый ласковый свет стекал по скатам крыш большой деревянной мызы, выкрашенной светлой охрой. В открытые ворота выходили белые рыжебокие коровы, кивая головами и позвякивая колокольчиками, за ними шел пастух.

— Взво-од! Рысью! Ма-арш!

В одну минуту уланы въехали во двор, спешились, окружили дом со всех сторон, держа штуцеры наготове. В первом этаже открылись ставни, в окне мелькнуло испуганное женское лицо; Булгарин взбежал на крыльцо, вошел в прихожую, повернул в залу налево…

— A quoi dois-je cette visite matinale?[42] — спросил его немолодой мужчина в утреннем сюртуке, стоявший у круглого стола.

Корнет обрадовался, что сможет обойтись без переводчика.

— Pardonnez-moi cette intrusion: raison de service[43], — сказал он, стараясь держаться непринужденно.

Хозяин перевел взгляд на лазутчика, маячившего за спиной корнета, однако лицо его осталось бесстрастным.

— Понимаю, я сам бывший военный, — сказал он. — Чем могу служить?

— Нам стало известно, что полковник Фиацдг находится в здешних краях; мой генерал приказал мне доставить его.

Швед удивленно приподнял правую бровь.

— У вашего генерала неверные сведения. Знаете ли вы в лицо полковника фон Фиандта?

— Никак нет, но этот господин с ним встречался. — Булгарин указал на лазутчика.

Хозяин снова пристально на него посмотрел.

— Полковника фон Фиандта здесь нет, — произнес он твердым голосом. — Мы с ним в родстве, и двери моего дома всегда открыты для него, но если бы он явился сюда искать помощи и защиты, я немедленно проводил бы его к генералу Сандельсу. Впрочем, вы сможете в этом удостовериться. Позвольте только предупредить дам: они могут быть еще не одеты.

— Покорнейше прошу.

Швед вышел, Булгарин остался в комнате один с лазутчиком. В мечтах всё рисовалось ему иначе: он входит, застигнув хозяев врасплох и не дав им опомниться, решительно раскрывает двери — одна комната, другая, за ним бегут растерянные, испуганные женщины, он слышит стон из-за стены, ловко находит потайную дверь, замаскированную в шкафу. На постели полулежит мужчина с перебинтованной грудью; под спину ему подложены подушки, прекрасная девушка с распущенными волосами подает ему питье; она бросается к ногам русского офицера, умоляя пощадить ее отца; в ее больших глазах застыли готовые пролиться слезы. Фаддей говорит ей… Он в пятый раз мысленно проговаривал свою речь, когда вернулся хозяин дома, сопровождаемый тремя дамами и тремя юношами.

— Мое семейство! — представил он. — Жена, дочери, сыновья и домашний учитель. Они побудут здесь, а вас я прошу следовать за мной.

Швед говорил голосом, не допускающим возражений, и Булгарин поймал себя на том, что безропотно подчиняется ему, вместо того чтобы утверждать свою волю. Должно быть, этот человек в прошлом был офицером высокого ранга, не меньше полковника. Великая сила привычки!

Они прошли через все комнаты, поднялись на чердак и спустились в погреб, вышли во двор, осмотрели людские избы, сараи, конюшню, сад, гумно, скотный двор… Булгарин понятия не имел, как выглядит полковник Фиандт и куда он ранен. По слухам, ему должно быть лет сорок пять; он швед, но, как и Сандельс, говорит по-фински. Летучий отряд Фиандта был дважды разбит в конце июня полковником Властовым, которого Барклай послал на соединение с Раевским, и затем словно растворился в лесах. Не мог ли Фиандт переодеться крестьянином и стоять теперь здесь же, опираясь на вилы? Фаддей заставлял лазутчика рыться в сене и перетряхивать солому, получая от этого злорадное удовольствие, но больше для того, чтобы сказать потом Рахманову, что добросовестно исполнил его поручение. Ему очень хотелось поверить хозяину мызы; неподкупный голос совести шептал, что он просто боится найти здесь Фиандта, ведь на обратном пути полковника непременно попытаются отбить… Голос рассудка перебивал его: вся эта история с ранением и прятаньем — чистой воды выдумка; финские крестьяне сами сказали, что русские не дождутся от них правды; возможно, это просто приманка, западня. Надо поскорее возвращаться.

На круглом столе стоял большой серебряный поднос с кофейником и чашками; домочадцы не завтракали, дожидаясь окончания обыска. Булгарин приказал унтер-офицеру вывести людей за ворота, но оставаться на большой дороге и покормить лошадей, а лазутчику — находиться при взводе.

В Финляндии пили жиденький кофе, еще хуже немецкого, — не сравнить с ароматным, крепким, густым напитком, к какому привыкли в России и в Польше, однако Фаддей был рад и этому. Хозяйка наполнила чашки. Пили в полном молчании, но после хозяин дома откинулся на спинку стула, положив ногу на ногу, и побарабанил пальцами по столу, собираясь с мыслями. Булгарин внутренне напрягся, предчувствуя новый политический разговор, вести который будет куда сложнее, чем с крестьянами.

— Скажу вам откровенно, господин офицер, — начал швед, — если бы я всё еще был в военной службе, то дрался бы с вами до последней капли крови. Но я в отставке и могу высказывать свое мнение.

По лицу его супруги было видно, что это мнение ей уже известно и не по душе, однако она промолчала.

— Я не одобряю упорства нашего короля, — продолжал ее муж, ни на кого не глядя. — Швеция не может позволить себе роскошь воевать, ей следовало соблюдать нейтралитет. Все эти рыцарские поступки, крестовый поход против Буонапарте, "зверя Апокалипсиса", — поэзия трубадуров; мы живем в иной век, правитель должен видеть вещи такими, каковы они есть, а не такими, как ему хочется. Разве можно было полагаться на Англию? Они обещали нам высадить десант и не высадили, прислали несколько тысяч ружей — те оказались негодными. Разве это союзники! А мы из-за них окажемся присоединены к России…

— Но вам от этого будет прямая выгода! — оживился Булгарин. — Под властью нашего государя вы станете развивать торговлю и промышленность, вас никто не станет притеснять и требовать налог на кофе…

(Фаддей внутренне похвалил сам себя за то, что так удачно ввернул этот аргумент.)

Старый швед поднял на него глаза, в которых читалась настоящая боль.

— Будущее известно одному Богу, — сказал он, — а настоящее безрадостно. Я не предвижу счастливого исхода, вот почему я не позволил сыну вступить в военную службу.

— Я покорился вашей воле, отец, но до сих пор сожалею об этом! — тотчас отозвался старший из сыновей, глядя в стол и покраснев.

Булгарин был растроган искренностью этих людей; в эту минуту он сочувствовал им всем сердцем, ему захотелось что-нибудь сделать для них. Он спросил почти заискивающим тоном, нельзя ли накормить его людей и выдать фураж для лошадей, он заплатит наличными.

— Это уже сделано, сочтемся позже, — ответил хозяин в своей привычной командной манере.

В обратный путь выступили часов в одиннадцать; помещик взял деньги только за фураж и снабдил улан провизией на дорогу. К утру следующего дня отряд благополучно вернулся в Куопио; корнет представил рапорт генералу, изрядно повеселив его своим рассказом о прошлом лазутчика.

— Видно было, что дрянь человек, да где ж лучше-то взять, — сказал Рахманов, отсмеявшись.

В Рауталампи шли ускоренным маршем. Майор Лорер со своим эскадроном и двумя ротами пехоты добрался туда первым и расставил караулы, чтобы никто не подкрался с озер Эйявеси, Ханкавеси и Сюваярви. Само селение представляло собой несколько домов вокруг кирхи и просторного дома пастора, там жили семьи помещиков и чиновников. Лорер решил устроить бал, тем более что у пастора-шведа были две дочери-красавицы; молодые офицеры протанцевали всю ночь, вместо того чтобы отдыхать после похода, — откуда только силы взялись. Финские девушки, которых нельзя было назвать хорошенькими, были несказанно рады кавалерам. К утру прибыл полковник Сабанеев с остальным отрядом и приказал остаться в Рауталампи на дневку, чтобы дать отдых людям и лошадям.

День выдался жаркий; лошади паслись в поле, дергая ушами и обмахиваясь хвостом; Булгарин отправился гулять со своим новым приятелем-шведом, которому тоже было девятнадцать. Оба кое-как говорили по-немецки; Арвидсон, лучше владевший этим языком, доказывал Булгарину, что русским шведов не одолеть. Даже не пытаясь опровергать его логические аргументы, Фаддей сорвал пучок травы, а затем разодрал его: так он хотел передать русскую поговорку о том, что сила солому ломит. Арвидсон вдруг пустился бегом и взобрался на небольшой холм. "Я Швеция! — крикнул он оттуда. — Россия, нападай!"

Несколько первых атак оказались неудачны: Булгарин заходил то справа, то слева, но Арвидсон всегда упреждал его и отпихивал, не давая захватить высоту. Оба вспотели и тяжело дышали, стоя друг против друга. "Костюшка! Бейте Костюшку!" — выплеснулось вдруг из омута детской памяти. Булгарин вновь увидел двор Кадетского корпуса и себя — одинокого, затравленного… Сделав обманное движение, он прыгнул вперед, толкнул Арвидсона головой в живот и дернул его под колени; в следующую секунду он уже сидел верхом на поверженном враге. "Lang lebe Russland!"[44] — торжествующе воскликнул Булгарин, вскинув кулаки. Встал и протянул Арвидсону руку, чтобы помочь ему подняться, но тот не принял помощи. "Неужели это сбудется?" — прошептал он словно про себя, отворачиваясь от Булгарина, чтобы скрыть слезы.

От Рауталампи шли по ночам, а днем отдыхали, пережидая жару. Мосты через протоки, соединяющие между собой озера, были сожжены партизанами, поэтому переправлялись на плотах или в челнах, привязывая к ним с боков для устойчивости вязанки хвороста или камыша, лошади же плыли сами. Близорукий Сабанеев раз чуть не утонул, прыгнув с берега на камыш рядом с лодкой, его вытащили егеря и насилу откачали. Иван Васильевич был еще не стар, лет тридцати шести, и по-детски обидчив. Такое часто встречается у людей небольшого роста (а Сабанеев был не больше двух аршин и трех вершков), к тому же он, по-видимому, страдал от последствий ранения штыком в лицо при Фридланде: у него был сиплый, прерывистый голос и плохое зрение, что он всячески пытался скрыть. Вместо того чтобы щурить глаза, он поднимал и опускал веки своих круглых глаз, точно филин. Как-то на рассвете он принял туман, стелившийся над гречишным полем, за озеро, и приказал устроить привал, набрать воды и варить кашу, а когда ему сказали, что воды здесь нет ни капли, нахохлился и погнал отряд дальше без отдыха.

Идти предстояло в Руовеси, в самое сердце страны, на соединение с графом Каменским 2-м, которым Буксгевден заменил Раевского. От Куопио — каких-нибудь двести верст с небольшим, ближе, чем от Гельсингфорса, но, выступая в поход, Сабанеев сказал: "С нами Бог!" — и перекрестился.

Спали вполглаза, с оружием не расставались ни на минуту. Съестное и фураж порой приходилось отнимать си-лои: крестьяне, пережившие этой зимои голод и мор после прошлогоднего недорода, защищали свои припасы с мушкетами в руках. В помещичьих усадьбах боев не случалось, хозяева соглашались отдать требуемое под расписки, но и там следовало держать ухо востро, а ненависть висела в воздухе подобно предгрозовой духоте. Не раз и не два русским говорили, что они идут на верную смерть, вернулись бы лучше в Куопио. На это Сабанеев отвечал, что за смертью они пойдут во Францию, Финляндия же им понравилась, они останутся тут.

Лето неприметно катилось к осени: ночи становились темнее, день убавился на час. Однажды к вечеру небо застили тучи, настал настоящий мрак. Уланский разъезд увидел с холма огни костров — чье-то войско на биваке, но не отважился идти через болото. Эскадрон Лорера отправили на рекогносцировку; унтер-офицер, видевший огни, служил проводником.

Лошадей пустили по большой дороге, останавливаясь на каждом перепутье; унтер сбился и не мог вспомнить, в каком месте давеча сворачивал с нее. Поворотили наудачу, забрели в лес, пробирались сквозь него верст пять, пока не вышли на поляну. Вдали сияли отсветы костров. "Меня! — безмолвно молил Булгарин. — Пошлите меня!"

— Корнет Булгарин! — вызвал Лорер. — Возьмите взвод и отправляйтесь.

Через поляну ехали на рысях, пока не наткнулись на оклик из темноты:

— Стой! Кто идет?

— Русские!

— Стой на месте, или убью!

Слава Богу — свои!

Николай Михайлович Каменский сам чуть не угодил в лапы к партизанам, выехав из Гельсингфорса, но сумел ускользнуть от них проселками, немало поблуждав по лесам. Буксгевден же, давший ему приказ "атаковать и разбить неприятеля, невзирая на малое число войск", едва не был захвачен шведами в плен на острове Кимито, с которого он наблюдал морское сражение, окончившееся победой русского флота. Пока главный отряд варил кашу на биваках, отпустив пастись артиллерийских лошадей, местные жители провели две колонны шведов прямо к мызе, где граф собирался садиться за стол: казаков, охранявших береговую линию, сделали почетным конвоем главнокомандующего, потому-то шведам и удалось незаметно высадить десант. Впрочем, караул и задержал наступление перестрелкой, пока из лагеря не примчались во весь дух четыре роты пехоты, таща за собой единорог. Не будь шведы так сведущи в военной теории, Буксгевден был бы уже в Стокгольме, но они наступали шагом, выстроившись во фронт, вместо того чтобы бежать вперед врассыпную, а когда всего одна рота егерей, услышав пальбу, поспешила на помощь с соседнего островка и случайно высадилась в тылу у неприятеля, шведы не стали драться на два фронта и поспешно ретировались, покинув даже привезенные с собой шесть пушек; три лодки сели на мель, двести человек были взяты в плен.

Узнав, что Каменский соединился с Раевским, но отступил вместе с ним к Таммерфорсу, Буксгевден выехал туда, передав командование выздоровевшему князю Багратиону и отправив государю депешу о том, что "не только покорение Финляндии, но и самое удержание ее за нами становится час от часу затруднительнее".