Битвы орлов

БРАИЛОВ

Ров был ужасно глубок, да еще и с отвесными откосами и траверсами из всаженных в землю кольев, соединенных вершинами, в щели между которыми просунули свои рыла пушки. Артиллерийские батареи на валу образовывали бастионы, соединенные двумя большими куртинами; расставленные как попало орудия самого разного калибра были прикрыты турами — знакомая турецкая система, довольно успешная. Чтобы поразить пушки через амбразуры, нужно очень метко стрелять, а бреши в валу турки исправляли моментально. Против такой системы есть только одно средство: приблизиться параллелями и взорвать мину под бастионом. Ланжерон твердил это Гартингу (инженерному полковнику, голландцу и родственнику Сухтелена), которого князь Прозоровский сделал своим начальником штаба, но ничего не добился. Неспособность сомневаться в себе (сиречь упрямство дураков) казалась начальникам Гартинга решимостью, основанной на знании, а его безрассудная храбрость довершала дело, снискав ему всеобщее уважение.

В очередной раз осмотрев ретраншемент, Александр Федорович вздохнул и отправился обратно в лагерь, не обращая внимания на редкие ядра, свистевшие у него над головой. Русские пороху не боятся, но не они его выдумали. Кстати, порох у турок лучше, это заметно по дальности стрельбы.

Император Александр стремится уничтожить Порту раз и навсегда, это понятно. Не вырубленный до конца лес прорастает, так говорил еще Фридрих Великий. Однако от намерений до свершений путь весьма далёк, и всё зависит от исполнителей. Зачем было назначать главнокомандующим князя Прозоровского — почтенного, но немощного старца, начинавшего свой воинский путь одновременно с покойным Суворовым и привыкшего воевать так, как это делали в прошлом столетии? В российской армии есть немало отличных офицеров, молодых и решительных полководцев: Каменский, Багратион, Милорадович, Засс… "Ваше Величество выдвинули из Вашего арсенала самую старую пушку, которая будет непременно стрелять в Вашу цель потому, что своей собственной не имеет", — светлейший князь Потемкин писал так императрице о Прозоровском еще в прошлую турецкую войну. Конечно, письмо было приватным, однако при дворе сохранить секрет еще труднее, чем взять Измаил… Вот и сейчас поговаривают, что государь получает анонимные письма от недовольных его союзом с корсиканцем, которые грозят ему судьбой отца. Александру не нужны доморощенные бонапарты, способные сменить лавровый венок на императорскую корону — или переложить ее с одной головы на другую. Пусть будет "старая пушка", она-то не ворвется ночью в спальню…

У турок всего пятнадцать тысяч человек, включая янычар, отпущенных русскими пленных, вооруженных местных жителей, а также запорожцев, некрасовцев и русских дезертиров, но комендант Браилова Ахмет-эфенди — храбрый, умный, опытный военный — стоил целого гарнизона. Он даже отказался впустить парламентеров, посланных Прозоровским, и его уверенность — не пустое бахвальство.

Генерал-фельдмаршал разделил свои войска на три лагеря, соединив их редутами и флешами, которые обороняли казаки; на берегу Дуная поставили батареи. Одиннадцатого апреля подошла флотилия, состоявшая из десяти баркасов, которые князь велел построить из леса, вырубленного в Молдавии, и нескольких судов, прибывших в Галац из Константинополя и конфискованных русскими вместе с товаром. Ланжерон считал этот поступок совершенно незаконным, поскольку война тогда еще не была объявлена официально, но благоразумно держал свои мысли при себе, прекрасно зная, что в глазах русских законно всё, что делается во вред туркам. Захваченный товар был продан с большой выгодой для казны, а капитан Якимов, строивший баркасы, порадел и о собственной мошне, так в чём же дело? Греха тут никакого нет.

На следующий день открыли траншейные работы, копая по ночам. Турки сильно мешали этому своей убийственной стрельбой, а русские батареи, хотя и подожгли множество жилых домов в самом городе, не могли ничего поделать против земляных ретраншементов: ни пули, ни бомбы не проникали в ямы, выкопанные внутри вала, где прятался турецкий гарнизон. Зато одно турецкое ядро долетело к самой палатке Прозоровского, и князь тотчас вышел из лагеря; правда, потом вернулся. Ланжерон досадовал на него за это: какая непростительная слабость! Русские любят видеть своими командирами бесстрашных храбрецов. В девяностом году французские волонтеры Арман де Фронсак (нынешний "дюк Деришелье", как называют его русские), Шарль де Линь и сам Ланжерон три недели провели под турецкими ядрами, осаждая Измаил; на войне надобно терпеть подобные неприятности.

Император Александр требовал быстрого перехода через Дунай и решительных действий, чтобы принудить султана уступить Бессарабию, Молдавию и Валахию, забывая при этом, что Прозоровский — не Суворов. Фельдмаршал решил по старинке овладеть прежде крепостями на левом берегу Дуная, а уж затем переправляться на правый. Пылкий Милорадович, не сомневавшийся в успехе, положил семьсот человек под стенами Журжи, однако сумел взять Слободзею. Один полк стоял у Калараша, карауля турок в Силистрии, к Браилову из Фокшан шел Кутузов.

Браилов, Мачин, Измаил! Репнин, Суворов, Кутузов! Эти имена должны были воодушевить на новые подвиги, но Ланжерон не был склонен умиляться воспоминаниям. Героизм оправдан, когда он приводит к результату. Вот, например, Измаил: Репнин занял его в 1770 году — по окончании войны его вернули Турции. Двадцать лет спустя тот же Репнин уже не сумел взять эту крепость, которую турки сделали неприступной, но после многотрудной осады это удалось Суворову. Ланжерон был там, он видел весь этот ад своими глазами! Всего через год Измаил вернули Порте. Прошло еще двадцать лет, бывший комендант Измаила Кутузов вновь движется той же разбитой колеей… Сколько можно продолжать этот бег в колесе?

Князь Прозоровский отправил генерала Засса захватить Мачин, чтобы турки не получили оттуда помощи. Двадцать лет назад победоносный Репнин шел к этой крепости в июле, по сухой твердой земле, теперь же войскам пришлось продвигаться по затопленной водой пойме, заросшей тростником, увязая в грязи. Добравшись, наконец, до места, Засс обнаружил, что Мачин не только занят турками (это был сюрприз), но и отменно укреплен, взять его малыми силами невозможно. Развеять сладкий самообман — какое вероломство! Вместо того чтобы отправить часть армии через Дунай на помощь Зассу, как советовали все, кроме Гартинга, Прозоровский решил штурмовать Браилов: видно, взалкал лавров графа Рымникского.

Ах, мало состоять в родстве с генералиссимусом, чтобы заменить его! Солдаты фельдмаршала не любили: после привольной жизни при покойном Михельсоне их вновь приучали палкой к дисциплине, утомляли учениями, заставляли жить в вонючих землянках, тогда как подагрик главнокомандующий не разделял с ними тягот походной жизни. Офицеров же самый старый георгиевский кавалер предупредил, что кресты на них сыпаться не будут, а зачем же тогда гноить себя в безлюдной степи, где больше нечем поживиться?

— Наступать тремя колоннами… Бастионы… хорошо фланкируются…

Ланжерон удивленно поднял брови и остановился. Какая, однако, неосторожность! Он в десяти шагах от палатки главнокомандующего, который проводит "секретное" совещание, и может расслышать каждое слово, четко выговариваемое подполковником Толлем, — всем известно, что Прозоровский глух как тетерев. Даже если допустить, что толпа адъютантов и ординарцев, ожидающих приказаний, никому не сообщит о готовящемся штурме (а ведь готовится именно штурм!), в лагере шастает множество подозрительных личностей, какие-то греки… Или вон тот немец — что это его понесло перекрывать крышу своей хибары именно сейчас? Граф подозвал унтера, велел снять немца с крыши и подержать под караулом, пока у фельдмаршала идет военный совет.

Вечером он узнал, что в штурме не участвует: для атаки назначили восемнадцать батальонов из тридцати, Кутузов избрал начальниками колонн генерал-майоров Репнинского, Хитрово и Вяземского. Ланжерон пожал плечами: не самый лучший выбор. Репнинский малоопытен, Хитрово боится огня, князь Вяземский, в прошлом ординарец Суворова, храбр и хорошо знает военное дело, но еще молод и довольно легкомыслен… Нет, всё же какая глупость этот штурм! Что такое девять тысяч человек против пятнадцати тысяч, сидящих за хорошими укреплениями? Странно, что генерал от инфантерии Кутузов не смог отговорить от него князя Прозоровского. Либо это изощренное коварство, либо усталость, когда хочется махнуть на всё рукой. Кутузову уже за шестьдесят, он страдает одышкой и головными болями, к тому же не в чести у императора — зачем ему лезть на рожон. Ланжерон уже ученый, он сам претерпел по службе совсем недавно — в Аустерлицкую кампанию. "Вам везде чудятся враги!" — с досадой сказал ему Буксгевден, когда граф пытался обратить его внимание на обстоятельства, не предусмотренные инструкциями Генерального штаба. Противоречить начальству считается худшим преступлением, чем погубить без толку сотни живых людей! Кстати, в том письме светлейшего о "старой пушке" была еще одна фраза: "Только берегитесь, чтобы она не запятнала кровью в потомстве имя Вашего Величества"…

…Сигнальную ракету выпустили в полночь — как позже оказалось, ошибкою. Шум боя послышался задолго до рассвета; стрельба то нарастала, то стихала, то возобновлялась с новой силой; время от времени докатывалось "ура!", более похожее на вой, чем на победный клич; грохнул взрыв, заставивший вздрогнуть даже главнокомандующего… Прозоровскому поставили кресло на кургане, на расстоянии пушечного выстрела от проклятого рва. Солнце поднялось уже высоко, князь то и дело посылал адъютантов узнать, что делается в колоннах. "Победа?" — с надеждой спрашивал он всякий раз, когда посланный возвращался. Они смущенно прятали глаза. Наконец, подъехал сам Кутузов, наблюдавший бой с более близких позиций: штурм отбит, генерал Репнинский ранен в голову, Хитрово в руку, двести офицеров убиты, гренадерский батальон Вятского полка лёг костьми целиком, нужен приказ об отступлении.

Узкое лицо фельдмаршала вытянулось еще больше, он закрыл его руками с разбухшими суставами уродливо искривленных пальцев и коричневыми старческими пятнами на дряблой коже, а когда отнял, по бледным щекам струились слезы.

— Видимо, вы, князь, не привыкли к подобным несчастьям, — здоровый глаз Кутузова был совершенно сух. — Будь вы свидетелем бедствий под Аустерлицем, как я, вы бы не приняли сей неудачи так близко к сердцу.

Ланжерона покоробило от этих слов и тона, каким они были произнесены.

Уцелевшие солдаты взбирались по контр-эскарпу, помогая раненым, которые могли идти; вслед им летели пули. Ланжерон выругался про себя: солдатам забыли сказать, чтобы они сняли ранцы и оставили в лагере эту ненужную обузу. В уставе написано, что солдаты должны нести ранцы на себе; пусть здравый смысл говорит, что при штурме следует избавиться от всего лишнего, покинув не только ранцы, но и шинель, и тесак, и патронную перевязь, чтобы бежать в атаку налегке, — ни один начальник не посмеет нарушить устав! Более того: темной ночью солдаты шли в ров, в эту волчью яму, с развернутыми знаменами! Какой абсурд! Русскую армию погубит солдафонство!

Размер бедствия всё увеличивался с каждым новым рассказом. В ночной темноте колонна князя Вяземского была неверно направлена и почти вся провалилась в погреба сгоревших домов, даже не дойдя до рва. Выбраться оттуда оказалось непросто. Гвардейский офицер граф Самойлов, командовавшей сотней охотников (совсем молодой человек лет восемнадцати), приказал ставить лестницы и вытаскивать упавших; лестницы оказались слишком коротки и малочисленны; Самойлова опасно ранило — наверное, не выживет. (Sacrebleu! Разве можно доверять лестницы солдатам из других полков?!) Две остальные колонны, оказавшись во рву, принялись бестолково стрелять вверх — в турок, которые сбрасывали на них с бастионов бревна; даром извели патроны, да еще и ранили друг друга, неистово крича при этом "ура!" О, этот крик, столь радующий начальство! Солдаты от него теряют голову (порой в буквальном смысле), не слыша унтер-офицеров и мешая тем расслышать приказы командиров! А те еще любят командовать: "В штыки!" В штыки, когда турки — на вершине бастионов! Вместо того чтобы приберечь патронов десять, подобраться поближе для прицельной стрельбы — бежать в беспорядке вперед, остановиться, запыхавшись, и тут же упасть от турецкой пули!

На бастион взобрались всего человек тридцать из колонны Репнинского и тотчас были перебиты. Видя, что нападение ведется лишь с одной стороны, весь браиловский гарнизон собрался там и поливал смертельным огнем солдат и офицеров, копошившихся во рву. Генералу Эссену приказали произвести ложную атаку для отвлечения неприятеля, но не дали ему лестниц! И вот теперь турки бродят среди раненых, отрезая им головы, чтобы отправить в Константинополь восемь тысяч засоленных ушей!

…Когда настала ночь, по Браилову выпустили полторы тысячи бомб; турки отвечали на каждый выстрел. Сильный обстрел продолжался еще несколько дней, а седьмого мая армия вдруг снялась с лагерей и отошла за Сирет. Все деревни вплоть до Галаца сжигали, выгоняя жителей из их домов и позволяя взять с собой лишь по паре быков, сложив пожитки на одну повозку; всё остальное: вино, водку, рожь, сено, овес — Прозоровский приказал раздать солдатам. Это была его месть неприятелю; вот только погорельцы, оставленные в страшной нужде, не были турками… Солдат же, в свою очередь, наглым образом ограбили штабные офицеры, присвоив их добычу; фельдмаршал об этом не узнал: никто не решился доложить, чтобы не сделаться доносчиком. О своем постыдном поражении под Браиловом князь реляции не отправил, однако описал императору всё без утайки в партикулярном письме. Теперь он со страхом ждал высочайшего приговора.

"Не теряя ни одной минуты и не ожидая неприятеля пред Балканскими горами, идти на Константинополь, — гласил ответ Александра. — С тех пор как переходят Альпы и Пиренеи, Балканские горы для русских войск не могут быть преградою".